Я не шучу, хотя многое отдал бы за то, чтобы все это оказалось дурной шуткой. Зеленая слизь проникала в их кровь, и глаза их становились как белый камень, изглоданный зубами северного ветра и облизанный ледяными языками воды. Они нападали на нас и убивали – ошеломленных, растерянных – одного за другим.
Спас нас капитан. Быстрее всех сообразив, что происходит, он заорал: «Прикончите их!» Такая свирепая ярость звучала в его голосе, что мы беспрекословно подчинились. Еще миг назад в моей голове бушевал пчелиный рой, а все потому, что мой боевой товарищ Захария Прайс стоял напротив меня с каменными мертвыми глазами и тянулся за ружьем. А потом я услышал рев капитана – и, не раздумывая, бросился на Прайса.
Смыкая пальцы на его шее, я был готов к тому, что почувствую холод и твердость скалы. Но его шея была шеей живого человека, и я задушил своего друга.
Когда рассвело, мы насчитали одиннадцать убитых байдо-шини. Семнадцать наших людей восхода так и не увидели.
– Счастье, что эти отродья не умеют стрелять из луков, – мрачно сказал капитан. – Тогда нам быстро пришел бы конец.
«Нет, не быстро, – подумал я. – Мы бы бродили с бесцветными глазами следом за байдо-шини и делали то же, что они, пока милосердная смерть не забрала бы нас одного за другим».
Один из нападавших остался в живых. Уверен, он горько пожалел об этом. Потому что капитан хотел знать, откуда воины взяли свой дьявольский зеленый состав, а когда капитан чего-то хотел, противостоять ему было очень трудно.
Что это за вещество, терпеливо спрашивал он.
Где вы его раздобыли?
Вы не могли сделать его сами.
Кто вам его дал?
И наконец, несчастный исторг из себя ответ. В храме, простонал он, в храме розовых болот.
Будь я проклят, если в этих болотах есть хоть капля розового цвета. Моя невеста носила розовый капор, и этот оттенок лепестков шиповника, зацветающего ранним летом, я никогда не забуду. Но капитан кивнул так, будто слова умирающего байдо-шини что-то говорили ему.
– Покажи. Покажи на карте.
И байдо-шини показал.
Жрец явился вечером того же дня. На голову нацепил рог из слоновой кости, в уши повесил миниатюрные бивни. Маленький, безбровый, с длинным лягушачьим ртом и совершенно гладкий, точно слепленный из грязи.
– У вас есть огненные шары, – сказал он. – И ружья. И машины, которые ломают деревья. И железные пузыри, способные подниматься в небеса. У нас есть только наши мы и наши боги.
Я бы послушал, что он предложит, но надо знать капитана. Кто-то из нас презирал местных. Кто-то считал байдо-шини людьми второго сорта. Капитан не держал их за людей вовсе. Кажется, даже к визжащим на лианах обезьянам он относился с большим уважением. Обезьяны представляли собой животных в чистом виде, были ясны и, если можно так выразиться, определены. Место их было понятно: на лианах. А байдо-шини находились на промежуточной стадии, уйдя от обезьян, но не добравшись до хомо сапиенсов.
Капитан был человеком ясных позиций.
– Пошел вон, – брезгливо сказал он.
Жрец стоял неподвижно, как кукла. Как глиняный болванчик с желтым рогом, растущим из макушки.
– Есть храмы многих богов. Есть храм Одного. Один больше, чем много.
– О чем щебечет это существо, Милтон? – небрежно осведомился капитан.
– Об арифметике, сэр.
– Не уверен, что они имеют о ней хоть какое-то представление. Но даже этот безмозглый бурдюк должен понимать, что десять пинков под зад чувствительнее, чем один.
Жрец внимательно посмотрел себе под ноги. Икры у него были в черных разводах, и я ухмыльнулся, соотнеся длинный рог на макушке и грязь на его коже. На войне вы быстро приучаетесь видеть курьезное во всем, даже если это вспоротое брюхо какого-нибудь бедолаги. Смерть – презабавнейшая штука, когда перестаешь отворачиваться от нее.
– Вы не должны идти в розовые болота, – сказал жрец, не поднимая взгляда. – Мы никогда не будим этого бога.
И вдруг заговорил очень быстро, умоляющим тоном. Ореховые глаза его блестели, бивни раскачивались в ушах, маленькие руки, сложенные лодочкой, порхали перед лицом. Казалось, он вошел в какой-то транс и пытался увести за собой и нас. Я улавливал из его бормотания, что никакой зеленой смеси в храме нет, что это колдовство, которое исчерпало силу и больше никогда не повторится, что храм пуст с того дня, как возник, что бог станет судить всякого, кто явится к нему…
Но с капитаном такие шутки не проходят.
– Милтон, скажите, чтоб убирался ко всем чертям.
Жрец понял и без моего перевода. Он попятился и вдруг остановился и сказал по-английски с ужасающим акцентом:
– Вы превратитесь в байдо-шини.
– Что?
– Байдо-шини, – твердо повторил он. От убежденности в его голосе мне на миг стало не по себе. – Тот, кого судит бог, перестает быть собой.
– То есть вы измажете нас своей вонючей дрянью, и у нас помутится в мозгах? – усмехнулся я.
Но этот гладкий чурбан медленно покачал головой.
– Нет. Великий Бай-Шин всегда оставляет выбор.
Он наклонился вперед, и серьги в его ушах закачались утвердительно: всегда, всегда, всегда.
Капитан снизошел до улыбки.
– Чтобы я по собственной воле перешел на сторону дикарей! Капрал, вы слышали?
Я рассмеялся – искренне и от души. Капитан из тех людей, чья сторона предопределена с рождения.
Меня не оставляло ощущение, что жрец смотрит на нас с затаенной жалостью. Но ведь это он пришел к нам с мольбой, а не мы к нему.
– Вы думаете, ваши боги будут вас защищать, – напоследок сказал он на своем чудовищном английском. – Но это люди защищают богов. Мы защищаем своих. Пока это так, они улыбаются нам.
И тут он сам улыбнулся. Зрелище было жутковатое: словно тыкву рассекли топором, и она пытается развалиться на две части. Потом эта щель, которую он считал своим ртом, опять сомкнулась, и жрец исчез.
Мы выступили на следующее утро. Не стану описывать наш поход. Скажу лишь, что лучше бы мы послушались эту рогатую обезьяну. Иногда мне казалось, будто мы попали в чей-то кошмар, и он все снится и снится какому-то помешанному, а мы все барахтаемся и барахтаемся в нем, точно мошки в прокисшей браге.
Поначалу мы ждали нападения местных. Я не верил, что племя откажется от затеи остановить нас на пути к храму. Однако день шел за днем, а воинов не было и следа.
К концу пути каждый из нас точно знал, отчего они не удосужились напасть. Потому что джунгли и болото убивали нас вернее.
Мне никогда не забыть наш путь. Ветви погибающих деревьев, грязные и вонючие, как лохмотья нищих. Сонная вода, мутная, точно глаза помешанной, с безумием в глубине черных зрачков. Когда лес закончился, перед нами растеклось болото. День, второй, третий… Мы шли и шли, но оно как будто двигалось вместе с нами. По вечерам мы находили местечко посуше, развешивали одежду на сучьях, тощих и пятнистых, как старческие руки. Все было мертво вокруг – и все полно жизни. Странной жизни, неведомой нам. По ночам доносились крики лягушек. Во всяком случае, когда рядовой Эштон попытался сбежать, я убедил его, что это лягушки, и с тех пор мы твердо стояли на этой версии.
Иногда в мои мысли приходила Иветт. Тогда я против воли начинал думать о ее коже, нежной и сияющей, как изнанка раковины. О ее голубых глазах. О ее платьях, ее комнате, о стрельчатых окнах ее дома, о вязе посреди поля, где мы встречались посреди цветущей люцерны… О запахе ее прекрасных волос.
Следующий день вываливал себя, как прогорклую кашу на тарелку, и от непрошеных воспоминаний не оставалось ничего, кроме ускользающего солнечного пятна на внутренней стороне века.
Две вещи ценил я всегда: твердость духа и верность слову. Если спросить солдат, кого они уважают, мое имя прозвучит сразу за капитанским. Нам был отдан приказ идти к храму – и я шел, вот и вся история. Жизнь проще, чем пытаются показать ее сочинители. Порой на ум мне приходили слова жреца. «Вы станете байдо-шини!» Я оглядывался на своих товарищей и видел хмурые исцарапанные рожи. В приличном обществе нас бы на порог отхожего места не пустили. Но вместе с тем я видел честь, бесстрашие, готовность умереть за великую страну; видел волю и праведную ненависть. В такие мгновения я отчетливо понимал, что никакая сила не сделает из меня байдо-шини, и дух мой ликовал. Мы ощущали себя острием империи, наконечником копья прогресса, брошенного в дремучие заросли невежества. Чудовище таилось в тех зарослях. Чудовищу надлежало быть мертвым.
На исходе двадцатого дня пути вода вокруг нас начала вскипать редкими пузырями. Много сюрпризов преподносило нам болото, но такого мы еще не видели. Отряд замер.
– Уж не собираются ли нас сварить как раков? – шепотом пробормотал я. Кое-кто из солдат нервно засмеялся.
Сперва пузыри были мелкими. Мы шли, а они негромко потрескивали вокруг. Но очень скоро каждый из них вырос с голову младенца. Грязевая пленка натягивалась, натягивалась – и, наконец, взрывалась, словно бы с натугой. Болото тяжело ахало, затихало, а затем все начиналось заново.
Капитан велел ускорить шаг, но мы все равно не успели. Пузыри все увеличивались и увеличивались в размерах, и когда они стали в половину человеческого роста, я увидел его.
Воина, стоящего внутри пузыря с занесенным копьем.
Я выстрелил прежде, чем кто-то успел сообразить, что происходит. Пузырь лопнул, птицы-падальщики взлетели с деревьев, оглашая небо тревожными воплями. А на месте воина осталась одна пустота.
И тотчас поверхность болота вспучилась и вытолкнула из своего чрева десятки пузырей. В каждом стоял байдо-шини. Кто-то ухмылялся, иные молча смотрели с непроницаемыми лицами.
– Не стрелять! – рявкнул капитан.
Он вглядывался в ближайшего байдо-шини, прищурившись. Я присмотрелся и узнал того, кто умер последним под пытками.
Мы стояли, окруженные мертвецами.
– Как они это делают? – прошептал кто-то.
– Призраки! – сипло отвечали ему.
Черт возьми, я не был уверен, что ответивший прав. Воины выглядели зримо, и чем больше раздувался пузырь, тем сильнее они напитывались жизнью. Я бы не удивился, если бы кто-то из них прорвал рукой пленку и выбрался наружу живой и невредимый.