Воображаю, как будут смеяться друзья! То есть, разумеется, вслух не станут, и даже, вполне вероятно, вежливо посочувствуют моей очередной пропаже, но про себя… Впрочем, их вполне можно понять. Не каждый день ваш знакомый заявляет, что у него-де исчез шрам на лице. Еще вчера наличествовал, подлец, а сегодня – привет, шлите срочную депешу мистеру Пинкертону!
Очень хочется грязно выругаться. Громко и раскатисто, как старина Зеф Янссен, когда с его фургона слетело колесо, и…
Какое колесо? Какой Зеф Янссен? Кто это вообще такой?!
В смятенных чувствах я усаживаюсь в свое любимое кресло и тянусь за сигарой. Никак не могу прикурить – пальцы унизительно дрожат, роняя или ломая спички. Наконец, с четвертой попытки, цель достигнута. Глубоко затягиваюсь, откинувшись на спинку кресла, и закрываю глаза.
Сейчас-то еще ничего, попривык немного, а поначалу я здорово пугался от постоянного изменения всего и вся. Взять, к примеру, кресло, в котором я сейчас так уютно устроился. Вчера (если это и впрямь было вчера) оно было куда выше и, прямо скажем, неудобнее. Резное черное дерево, высокая прямая спинка, да и сидеть несколько жестковато. Сейчас же – пожалуйста: чуть ли не вдвое ниже, с изящно выгнутыми подлокотниками, обитое каким-то приятным на ощупь, одновременно мягким и упругим голубоватым материалом. Век бы не вставал… А освещение! Сперва это были самые настоящие факелы на стенах, будто в каком-то средневековом замке, но очень скоро их сменили канделябры и люстры со свечами, потом… как же это называла жена?.. ах да, газовыми рожками. А сейчас теплый желтый свет льется из стеклянного шара. Правда, для этого, если я ничего не путаю, надо нажать что-то на стене. Или повернуть…
Мне говорили, что всему виной тяжелая черепно-мозговая травма. То ли я откуда-то упал, то ли меня ранили на войне…
На войне? Я что, воевал?!
Вроде бы проблеск мысли: какие-то мечущиеся тени, разрывающий уши грохот, вспышка… Нет, не помню…
В общем, какова бы ни была причина, в моей бедной голове что-то нарушилось – на этом сходятся все, и я соглашаюсь. Именно нарушилось, и нарушилось, похоже, серьезно. Как иначе объяснить, что я не узнаю вещей, забываю даже самые простые бытовые навыки, а моих лучших друзей и родственников мне нужно представлять каждый день заново? Я бы, наверное, давно свыкся с мыслью о собственной неполноценности и спокойно доживал свой век тихим, безобидным инвалидом, благо, проживание мое очень комфортно и беззаботно. Если бы не одно «но».
Кроме вещей и обстановки меняюсь я сам, и пропавший шрам – это еще цветочки!
Как бы я ни относился к своей многострадальной голове, но кое-что в ней держится весьма прочно и незыблемо, если в моем состоянии вообще можно оперировать такими категориями. Поверьте, совсем недавно ваш покорный слуга был выше, значительно шире в плечах и без этой отвратительной сутулости. Вон то странное приспособление в углу, все забываю, как оно называется (еще бы, вчера его не было!). Совсем недавно мог запросто поднять эту штуку одной рукой. Сейчас этого не удастся сделать и двумя…
Докурив, я тушу остатки сигары в пепельнице и некоторое время раздумываю, не выпить ли бокал хереса, а то и чего покрепче. Алкоголь все здорово упрощает и помогает мириться с вывертами сознания. Опять же, после определенной дозы ты уже не столь уверен, действительно ли поменялся рисунок обоев в спальне, или это тебе только кажется. А когда отключаешься и, проснувшись наутро, не помнишь вообще ничегошеньки из того, что с тобой происходило вчера, этому есть нормальное объяснение. Все не так обидно.
С другой стороны, не слишком ли часто я стал прибегать к этой «анестезии»? Так ведь и спиться недолго.
Спускаюсь по лестнице на первый этаж. Куда я иду? В конюшню. Жена полагает, что конные прогулки по поместью для меня полезны, и я с ней не спорю. Она всегда все знает лучше, а я, к тому же, люблю лошадей.
Проходя по двору, я почти без удивления наблюдаю за очередной переменой внешнего вида нашего дома. Наверное, удивляться скоро я вообще разучусь. Это чувство у меня… черт, слово забыл… о! Атрофируется.
С некоторым трудом отодвинув в сторону массивную железную дверь конюшни – она опять другая, богом клянусь! – я сразу же чувствую резкий запах. Чем пахнет – непонятно. Не лошадьми. Не кожаной сбруей. Не сеном. Ощущение такое, будто за этой дверью то ли завод, то ли химическая лаборатория.
Ладно, чего уж там! Несколько раз энергично вдохнув и выдохнув, словно перед тем, как ринуться в горящий дом (откуда такие странные ассоциации?), вхожу внутрь.
Не может быть! Где мои лошади? И что это такое, во имя всех демонов ада?!
На каменном полу стоят совершенно неведомые мне механизмы на четырех толстых низких колесах. Более всего они похожи на паромобили, если вообразить паромобиль без емкости для воды, котла, горелки, топливного бака и собственно паровой машины. Для всего этого в низенькой, сплюснутой, закрытой со всех сторон коробке – как в нее забраться человеку, интересно знать? – просто нет места. В задумчивости обхожу вокруг ближайшую ко мне… э… повозку? ярко-красную и глянцевую, как кожица спелой вишни. Спереди, сзади и с боков в ее металлическом корпусе имеются окошки, но в помещении довольно темно, и, что там внутри, не больно-то разглядишь. Нагибаюсь, для устойчивости положив ладонь на крышу. И тут…
Гнусный, пронзительный и какой-то неживой звук, в котором смешались пароходный гудок, расстроенный кларнет и вопль попугая, многократно усиленные пустым пространством вокруг, бьет меня по ушам. Повторяется вновь и вновь с дьявольской ритмичностью, терзает слух. Мне удается выдержать не более минуты, после чего я самым постыдным образом пускаюсь в бегство, оставив дверь нараспашку. Скорее! Скорее прочь отсюда!
Сам не помню, как оказываюсь в своей комнате. Колет в боку, отчаянно колотится сердце, рубашка на спине и под мышками совершенно мокрая от пота.
– Милый! Что с тобой?
Оказывается, в комнате была жена. Стояла у окна, возможно, наблюдая, как я мечусь по двору, точно курица с отрубленной головой. Боже, какой стыд!
Я закрываю лицо ладонями и чувствую, как на мои плечи ложатся теплые, нежные руки.
– Ну-ну, успокойся, – приговаривает она. – Все хорошо, любимый, я рядом. Я с тобой. Не бойся. Должно быть, это опять приступ.
Киваю, всхлипывая, точно ребенок. А она гладит меня по спине, по волосам и приговаривает, словно заклинание:
– Все пройдет. Все скоро пройдет. Все-все-все…
Наконец, я чувствую, что в силах поднять на нее глаза.
– Итак, что произошло, дорогой?
– Я пошел в конюшню, а там…
В ее глубоких и бархатных, как тропическая ночь, карих глазах мелькает тень беспокойства:
– Прости, пожалуйста. Куда ты пошел?
– В к-конюшню… – запинаюсь от недоброго предчувствия. Как в воду глядел!
– Но у нас нет никакой конюшни, дорогой. Да и зачем она нам?
Страх, только что свернувшийся колючим клубком где-то на задворках души, тут же радостно лезет вперед, топорща иглы.
– Нет? Но как же… ведь я каждый день езжу верхом… ты же сама говорила…
– Тссс! – ее пальчик ложится на мои губы, мешая продолжить. – Приступ. Просто приступ. Я так и знала. Не бойся, сейчас я поцелую тебя в лоб, и все пройдет. Вот так. Вот так.
И она действительно целует меня. Снова и снова. В лоб. В виски. В скулы. В щеки. В губы. Легко… нежно… страстно… обжигающе… Мои руки смыкаются у нее за спиной, гладят, пальцы ищут пуговицы ее платья…
– У нас сегодня… не очень много времени… – шепчет она между поцелуями, увлекая меня на постель. – К ужину… обещали прийти Джон и Эмми… Ты же помнишь… Джона и Эмми, милый… правда?..
Я торопливо киваю, путаясь в рукавах рубашки. Сейчас я готов вспомнить что угодно, даже то, чего никогда не знал. Как, например, этих двоих. Но это не важно, не важно…
Когда я просыпаюсь, за окнами ночь. Сквозь неплотно задернутые шторы в комнату льется лунный свет, серый пушистый ковер на полу кажется покрытым инеем.
«Какая глупая луна на этом глупом небосводе», – отчего-то приходит в голову стихотворная строчка. Разумеется, ее источник для меня загадка.
Следующая мысль: «Кто бы ни были Джон и Эмми, насчет ужина они явно передумали. Должно быть, заботятся о фигуре. А может…»
По коже словно пробегает поток холодного воздуха. Быстро поворачиваю голову. Уф! Нет, не померещилось. Вот она, моя радость, крепко спит рядом. Блестящий водопад волос струится по подушке – ярко-черное на ярко-белом. Очень красиво!
Некоторое время любуюсь, а потом тихонько выбираюсь из постели и начинаю одеваться, стараясь не шуметь. Какой там сон! Бодрость переполняет меня, настроение восхитительное, и даже очередные изменения фасона одежды и обстановки в комнате не могут его испортить. Как хорошо, что в мире есть эта восхитительная женщина! Как хорошо, что она любит меня, невзирая на все мои странности!
Перед тем, как обуться, я подхожу к зеркалу в углу комнаты, чтобы привести в порядок прическу, и гляжу в него даже с некоторым вызовом. Дескать, ну-с, многоуважаемое, чем ты меня еще удивишь?
Не может быть!
Мои волосы! Ведь они были длиной до плеч, а сейчас едва-едва доходят до ушей. И почему так плохо видно? Все словно затянуто легкой дымкой? А еще в отражении комнаты за спиной мне на миг кажется…
– Дорогая? Милая?
Нет. Не кажется.
Ноги – точно две негнущиеся деревянные колоды, но я все-таки делаю эти несколько шагов. Наклоняюсь над постелью, откидываю с любимого лица тяжелые, густые пряди.
Эхо разносит по спящему дому отчаянный крик. И причиной ему – не только то, что моя жена мертва.
Просто не могу позвать ее по имени…
…потому что я не помню ее имени…
…не помню ее лица…
Я ничего не помню!!!
Пячусь, не в силах повернуться к телу спиной, пока не утыкаюсь в дверь. Ладонь слепо шарит по ней, нащупывает ручку. Нажимаю и все так же спиной вперед вываливаюсь в коридор.
При мысли о том, что сейчас придется опять блуждать по совершенно незнакомым комнатам в совершенно незнакомом доме, где лежит совершенно незнакомая мне – мертваямертваямертвая – женщина, меня накрывает душное, колючее одеяло паники. Сгибаюсь в приступе рвоты, но спазмы лишь сдавливают пустой желудок. С трудом выпрямившись, вытираю рот рукавом. Глаза невидяще шарят вокруг. Куда бежать? Где спрятаться?