– Вы сейчас отправитесь под моим присмотром к ручью и помоетесь, – сказал Дробин.
– Я!.. Я и сам прекрасно…
– И с росомахой справитесь, если она вас застанет с намыленной головой? – поинтересовался Дробин. – Тут, между прочим, и волки имеются, и медведи… Вы смелый человек, повторюсь, а я вот попрошу у казачков винтовку… или двустволку. Прекратите дуться и пойдемте, Никита. И научитесь как-нибудь на досуге держать удар. Ну просто неловко было вас бить. Ни попытки отразить, ни увернуться… Как же вы будете царское правительство свергать и устанавливать в мире социальную справедливость? Хотите, я вас потренирую?
– Вот еще великое искусство – бить ближнего своего! – дернул головой Никита. – В наше время технического прогресса… И царское правительство будет низвергнуто не кулаками, а боевыми машинами и восстанием масс. Грядет война с японцами, сами же говорили прошлым вечером, вот и станут вооружать народ. А потом… Хорошо бы еще проиграла Россия-матушка в этой войне… Вот это было бы славно… А ударов ваших и унижения я все равно не прощу!
Когда они вернулись от ручья к костру, уже почти стемнело. Казаки, поужинав, сидели кругом и беседовали, нещадно дымя трубками. Курили они какой-то местный самосад, настолько ядреный, что даже привычный ко всякому куреву Дробин, попробовав раз, сказал, что слишком слаб для такого испытания.
– …и снова война будет, – как раз говорил Андрюха Бабр, когда Дробин и Примаков подошли с мисками к костру. – Вот вам крест святой – будет. Вот уж мы япошкам-то надаем… Припомним, как их городовой нашему государю-императору саблей чуть голову не срубил…
– Ему не срубил, а тебе – срубит, – усмехнулся Перебендя, накладывая Дробину и Примакову каши. – Да и не жалко будет – такую дурную-то…
– Это чего же дурную? – обиделся Андрюха. – Не дурнее тебя, Ванька!
Примаков сел в сторонке, зачерпнул ложкой кашу, глянул на нее в неверном свете костра и принюхался. Пшено с салом. Как, впрочем, вчера и позавчера, и все дни путешествия, за исключением двух первых, когда ели картошку. Никита не любил ни пшенки, ни сала, ни жареного лука, но Егоров запретил охотиться. И шуметь. И наказал тщательно убирать за собой при уходе со стоянки, словно прятался от кого-то.
– Так не дурнее, – не стал спорить Перебендя, – только я эту твою войну… Ни к чему она мне. Я, вишь ты, дитенков хочу вырастить, внучков дождаться. Потому мне рубиться с японцами или еще с кем – даром не нужно.
– Никак боишься? – засмеялся Андрюха. – Струсил, казак?
– И опять ты дурак, Бабр. Не струсил, а за понюх табаку погибать не желаю. Жизнь для чего человеку дадена? Чтобы жить, а не зазря ее тратить. Я, может, еще хочу и мир повидать. На том же корабле воздушном полететь. Вон, Антон Елисеевич говорил, что вскорости за человека все машина делать будет. И даже воевать. Вроде, сказывал, такую хитрую хитрость удумали, что паровоз весь в броне по земле едет, да не по рельсам, а куда пожелает. По болоту, по горам… Сам себе дорогу проложит и за собой приберет. Так если такую хреновину на войну направят, зачем тогда мне идти? Я дома, в станице останусь.
– Не с твоим счастьем, Ваня, – тихо сказал урядник Седых. – И не с моим. И паровозы эти твои на войну пойдут, и ты пойдешь. Там всем места хватит. Думаешь, когда эти самые корабли появились, не говорили казачки прямо как вот ты сейчас: без нас воевать теперь будут. Как же, без нас! Под Пекином как было? Нас привезли на кораблях, выкинули под стенами. Кому сильно повезло, кому меньше – прямо в город. Ну а кому не повезло совсем… – урядник вздохнул и махнул рукой.
– Так вы были в Пекине? – спросил вдруг Дробин.
– Был. В десантной команде на воздушном корабле второго класса «Святой Владимир». Вначале у Харбина воевали, а потом, как остальные державы корабли прислали, так и на Пекин полетели… Красивый город… был… пока гореть не начал, да нас в него не послали… Китайцы – они большие мастера: и нарисуют, и вырежут чего… дома, опять же и церкви их – очень даже красивые.
– А колдунов там не видели? – не сдержался Примаков. И даже не осознал, что могут подумать казаки, будто он снова их решил обидеть. – Китайских? Чтобы на войска союзников магию напустили?
Но Седых не обиделся. Пыхнул трубкой, подумал немного.
– И опять – как посмотреть. Пушки у них были, ружья, как у нас. Корабли, опять же, воздушные. А когда дело до рукопашной доходило… Нет, солдаты, которые за императрицу тамошнюю, те воевали обычно, кто лучше, кто хуже, но по-людски… А вот эти, как их… Как-то на «бо»…
– Боксеры, – подсказал Дробин.
– Вот-вот, боксеры, значит. Вот с этими беда была… Не со всеми, конечно, но были такие, что прямо ужас. Голой рукой ударил – человека насквозь пробил. Я сам видел. И еще, один такой выскочил перед японскими солдатами, рукой махнул… даже не махнул, а как бы толкнул от себя чего-то… так будто кто оглоблей солдатиков ударил. Человек с десять упало, троих насмерть. Крови, крику, а он снова руками замахал, ну как крыльями… и опять ударил. А потом японский офицер опомнился, приказал стрелять. Только пули его не брали. Вот богом клянусь – не брали. Я сам видел, как две прямо в грудь ему ударили. Одежонку пробили, а от тела отскочили.
– Кольчуга? – предположил Бабр, который наверняка эту историю слышал уже неоднократно, но не мог снова не высказать своей догадки. – Кольчуга или панцирь какой?
– Не было там ни панциря, ни кольчуги. Да и какая кольчуга выдержит винтовочную пулю с десяти шагов? Офицер не растерялся, саблей своей боксера этого по шее. Вначале просто на землю сшиб, не взяла сабля голую шею, отскочила. А вот со второго раза, да с третьего – отрубил японец голову…
Никита набрал воздуха в легкие, но бдительный Дробин сжал ему плечо и заставил промолчать.
– Но ведь победили китайцев. Значит, колдовство это… людишки волшебные, супротив пушек и пулеметов не выстоят, – подвел итог Перебендя. – И японцев побьем.
– О! – сказал вдруг один из эвенков, сидевших вдалеке от костра и совершенно невидимых в темноте. – Пришел.
– Пустите к костру? – спросил из темноты голос Егорова. – И кашки бы нам, изголодались совсем…
Через минуту и Егоров, и оба молодых казака, ходивших с ним, сидели у огня и живо стучали ложками о миски.
Все молчали, глядя на Антона Елисеевича и ожидая новостей.
– Ну что, – доев кашу и вздохнув удовлетворенно, произнес Егоров. – Завтра уже будем на месте. Дорога несложная, есть в одном месте загогулина, но проходимая. И лошади пройдут и… и все остальные.
Примакову показалось, что Егоров посмотрел на него. Наверное, показалось.
– Значит, завтра пораньше выдвигаемся. С восходом вперед ухожу я, Делунчи, Тыкулча, господин урядник и… Вы уж сами выберите, Никита Артемьевич, кого с собой возьмете. Господин Дробин, могу я просить вас составить мне компанию?
– Естественно, – ответил Дробин. – Вы же меня с собой взяли не просто так, воздухом подышать.
– Не просто так, – кивнул Егоров. – Значит, пока все остальные снимают лагерь, мы уходим вперед. Там, на месте, и встретимся. А сейчас рекомендую всем укладываться спать, день завтра будет непростой. И Никита Артемьевич, вы на сегодня часовых поставьте. Так, на всякий случай… Хорошо?
Егоров встал, потянулся и, не торопясь, двинулся к своей палатке.
– Антон Елисеевич! – неожиданно для себя выкрикнул Примаков. – А можно и я завтра с вами пойду?
– Мы пойдем быстро, – предупредил Егоров. – Отстанете – будете дожидаться остальных.
– Не отстану, – пообещал Никита. – Честное благородное слово – не отстану.
И не отстал.
Это было непросто: поднятый еще затемно, Никита не успел толком проснуться, как уже шагал вслед за Дробиным в гору, время от времени спотыкаясь о камни и корни. Хотелось остановиться и отдохнуть – десять предыдущих дней не подготовили Никиту к такому быстрому передвижению, но остальные двигались без привала, и Примаков, сцепив зубы, терпел. Пот заливал глаза, рубаха и куртка промокли насквозь, но он шел-шел-шел… А потом подъем вдруг закончился, и перед ним открылась широкая долина. Деревьев на ней почти не было – небольшая рощица из чахлых березок, кустарник и камни. А еще…
Никита, собиравшийся присесть на камень, замер в неудобной позе, потом выпрямился и стал всматриваться вниз, прикрыв глаза от солнца рукой.
Широкая полоса вырванных с корнем кустов и сломанных деревьев тянулась вдоль долины, словно кто-то решил пропахать ее каменистое дно гигантским плугом. Кто-то громадный, сильный, но не слишком старательный: плуг только скользнул по самой поверхности, а глубоко не проник.
– Что это? – спросил отчего-то шепотом Примаков.
– Это? – Егоров указал рукой вниз. – Это то, что раньше было воздушным кораблем третьего ранга Его Императорского Величества флота «Малахит».
Левый нагревательный корпус «Малахита» казался практически целым, во всяком случае, издалека. Громадный баллон возвышался над поваленными деревьями, вязь мостиков, переходов и коммуникаций была скомкана, порвана и разбросана вокруг него. Солнце отражалось во множестве стеклянных осколков, рассеянных между камнями, рубки и надстройки корабля были смяты и свалены в кучу. Правый нагревательный корпус раскололся, и полосы металла, сорванные с обшивки, свисали со шпангоутов, как обрывки плоти на скелете гигантского животного.
– Сколько на нем летело? – спросил шепотом Никита.
– По списку – семьдесят восемь душ.
– И все погибли?
– Не знаю, – сказал Егоров. – Связь с кораблем прервалась шестнадцать дней назад. «Малахит» проследовал наблюдательную станцию «Средняя», передал сообщение, что на борту все нормально. Радио со станции подтвердило: корабль следует по курсу согласно расписанию, а потом… Если бы кто-то выжил, то, наверное, смог бы добраться до одного из поселков. Мы же шли, тут нет непроходимых участков. Да и… Корабль нашли тунгусы…
– Эвенки, – автоматически поправил Примаков.
– Да, конечно, эвенки. Вот, наш Делунчи и нашел. Пришел к городу, рассказал. Оттуда дали телеграмму… В общем, сообщение так или иначе попало в Адмиралтейство.