день и ночь. А там – как бог даст.
– День и ночь, – повторил за урядником Никита.
«Но ведь все будет хорошо, – подумал он. – Не может быть, чтобы все было настолько плохо. Эти чужаки… Местные бродяги не станут пить виски, ведь правда? Во всяком случае, не станут таскать с собой бутылку. И курить сигары – тоже не станут. Значит, это кто-то из цивилизованной страны. И, значит, с ними можно договориться. Обязательно можно договориться…»
Прошло два часа, Седых приказал трогаться. Вперед, в дозор, пошел Озимых, сзади, охраняя, шел сам урядник с Перебендей.
– Но ведь с Антоном Елисеевичем ничего не случится? – спросил Никита у Дробина. – Ведь так?
Ответить Сергей не успел – раздался выстрел, и Афанасий Озимых рухнул навзничь. Пуля ударила его в грудь, прошила тело насквозь и застряла в стволе осины.
– Ложись! – крикнул Седых, вскидывая винтовку.
Дробин толкнул Никиту в спину, упал рядом.
Снова выстрел, – на этот раз стрелял урядник. Передернул затвор, припав к дереву, снова выстрелил. Никита смотрел на него снизу вверх, видел, как дымящаяся гильза вылетела из трехлинейки, описала дугу и звякнула о дерево.
Два выстрела, один за другим. Наверное, это стреляли Бабр и Перебендя, но Никита их не видел: лежал, как упал, когда его сбил с ног Дробин, на боку, и видел только урядника. Вот Никита Артемьевич снова открывает затвор винтовки. Летит гильза, затвор скользит вперед, досылая патрон… вражеская пуля, прилетевшая из-за кустов, вырывает щепу из ствола дерева прямо возле лица Седых, тот отшатывается в сторону… другая пуля бьет его в спину… Точнее, Никита не видит, как она бьет, но из груди урядника вырывается фонтан крови, брызги бьют по прошлогодней листве перед самым лицом у Никиты. Седых еще не мертв, он пытается удержать свою винтовку в руках, медленно опускается на землю, скользя по стволу осины плечом… Становится на колено… Еще одна пуля бьет его… без жалости, в лицо… Винтовка летит в сторону, урядник Седых падает на спину… Замирает.
– Всё, – шепчет Никита. – Всё-всё-всё…
Он зажал уши ладонями, чтобы не слышать выстрелов и криков умирающих. Он закрыл глаза. Он вжался в землю. «Жить-жить-жить! Все остальное – чушь, ерунда». Он видел, как умер Никита Артемьевич, и не хочет идти вслед за урядником… и за Афанасием Озимых… и за кем еще? Кто-то вообще уцелел?
«Пусть все закончится прямо сейчас, – попросил Никита. – Пусть все прямо сейчас закончится, и я… я должен выжить. Мне нужно жить… мне всего двадцать один год… И…»
Никиту схватили за шиворот, заставили подняться на ноги. Он не отрывал рук от лица и все бормотал это свое: «жить-жить-жить-жить…» Его ударили в лицо, он снова упал. Ударили ногой. Не сильно, так, чтобы заставить замолчать. Никита замолчал.
Его снова поставили на ноги. Он открыл глаза.
Мертвый урядник.
Никита медленно оглянулся – Афанасий Озимых лежит на спине, раскинув руки. Глаза открыты и смотрят в небо. Кровь на груди и алая струйка в уголке рта. Бабр жив, стоит на коленях, лицо залито кровью – Андрюха закрывает его руками, кровь течет между пальцев, на одежду, тяжелыми каплями падает на землю… не понять, ему просто разбили нос, или рана тяжелая… не понять… Бабр медленно валится на бок, кто-то подходит к нему, приставляет винтовку к груди казака… Выстрел, ноги Андрюхи дергаются и замирают.
Никита снова закрыл глаза.
Сейчас наступит его черед. Они убьют всех, никого не отпустят. Зачем им отпускать свидетелей? Вот и его, и Дробина…
Никита спохватился, открыл глаза, оглянулся – Сергей Петрович тоже стоял на коленях возле Перебенди. Тот был еще жив, кровь хлестала из раны у него на шее, Дробин пытался ее остановить: руки, лицо, одежда, – все было в крови.
«Перебита артерия, – подумал Никита. – Ничего не получится у Дробина. Перебендя сейчас умрет. Вот прямо сейчас».
«…Я вон дитенков хочу вырастить, внучков дождаться», – сказал Перебендя.
«Жизнь для чего человеку дадена?» – спросил Перебендя.
«Чтобы жить, а не зазря ее тратить. Я, может, еще хочу и мир повидать», – сам себе ответил Перебендя. Там, у костра, за отрогом. Сутки назад.
А сейчас умирает. Умер.
Дробин посмотрел в лицо Перебенди, окровавленными пальцами опустил ему веки. Встал. Два темных силуэта заломили ему руки, быстро опутали их веревкой. Два темных силуэта. Просто две фигуры, вырезанные из черной бумаги. Никита вдруг понял, что специально отводит глаза в сторону, не смотрит им в лица, будто это может ему как-то помочь. Его в детстве учили не смотреть в глаза собакам, они от этого злятся, звереют…
– Я не смотрю в ваши глаза, – прошептал Никита.
Его тоже связали. Толкнули в спину и погнали по тропинке в сторону деревни. Несколько раз Никита падал, споткнувшись, с ужасом ожидал выстрела, но его только поднимали и гнали дальше. Все быстрее и быстрее. В деревню он уже почти вбежал, задыхаясь. Перед глазами плавали цветные пятна, легкие горели.
– Почему только двое? – спросил кто-то по-английски. Никита понял вопрос, он учил английский в гимназии и потом в университете. Мог говорить и все понимал. Хотя произношение у спросившего было странное. «Не островное», как говорил его преподаватель.
Ответ прозвучал тоже, наверное, на английском, но с таким диким акцентом, что Никита не смог ничего разобрать. Понял только слово «оружие».
– Вы идиоты! – крикнул первый. – Вам же было сказано – всех! Убивать только тех, кто сопротивлялся…
– Они сразу начали нас убивать, – прошептал Никита по-английски и повторил громче то же самое. И добавил: – Афанасия застрелили. Из-за дерева. И добили… Андрюху Бабра добили… он еще жив был…
Удар, вспышка перед глазами, падение… Никита не потерял сознания, сразу попытался встать. Как будто это было очень важно – встать.
– Пошли прочь! – крикнул первый. – Вон отсюда!
– Они убили урядника… – сказал Никита.
– Мне очень жаль, – неизвестный подошел ближе, держа в руке факел. – Мне на самом деле очень жаль, что так все получилось. Это хунхузы, джентльмены. Иметь с ними дело – все равно что спать в кровати, полной гремучих змей. Я приказал брать пленных, а они…
– Пленных? – спросил Дробин. – А разве мы не на территории Российской Империи?
Никита рассмотрел наконец чужака. Высокий, крепкий, с пышными усами. Возраст по внешнему виду определить трудно, с одинаковым успехом ему могло быть и сорок, и семьдесят – дубленая, красноватая в отсветах факела кожа, короткая военная прическа, волосы – полностью седые.
Нет, это не англичанин. Скорее – американец.
– Ну, если смотреть с этой точки зрения, то, конечно, все выглядит несколько… э-э… экстравагантно. Но все складывается так, что, хоть мы и в Российской Империи, но вы – в плену.
– Может, представитесь? – Дробин подошел ближе и почти в упор посмотрел в глаза американцу.
– Что? Да, конечно. Полковник Конвей. Джошуа Конвей, – американец пожал плечами. – Теперь вам стало легче? Значит, мы можем пройти в дом и спокойно поговорить. Вы, кстати, не хотите чаю? Я слышал, у вас это национальный напиток…
В дверях Дробин остановился. Замер на пороге. Потом медленно, словно нехотя, прошел внутрь, и Никита, шедший за ним, увидел Егорова.
Комната была освещена несколькими свечами, и было хорошо видно, что Антон Елисеевич сидит за накрытым столом. Руки не связаны, перед ним – чашка с чаем, самовар, блюдце с колотым сахаром, заварник и какие-то вполне съедобные на вид плюшки.
– Вечер добрый, – медленно произнес Дробин.
– Добрый, – совершенно без выражения ответил Егоров. – Кто еще остался в живых?
– Только мы.
Желваки вздулись на лице Егорова и пропали.
– А я предупреждал, – Конвей сел за стол и подвинул к себе чашку. – Я же говорил, что засада там стоит сразу с того момента, как вы прошли к деревне. И я приказал брать живыми всех, кто не сопротивлялся. Не смотрите на меня так. Есть правила игры. Проигравший почти всегда умирает. Короля не бьют, а вот пешки, слоны и прочая мелочь слетают с доски.
– Вы себя полагаете королем? – сухо поинтересовался Егоров. – В самом деле, Джо?
– Ну… В нашей игре не то что в шахматах, никогда нельзя быть уверенным, кто есть кто. Может, я и вправду король. А, может, всего лишь конь. Или даже пешка. В любом случае я не игрок. Кто-то большой двигает меня по шахматной доске. Как, собственно, и моего коллегу, Энтони Егорофф. Мы же не будем корчить из себя девчонок перед этими джентльменами, правда, Энтони? Мы прямо скажем, что уже который месяц рыщем в этих местах в поисках Белого Шамана? Скажем ведь?
Никита почувствовал, как к горлу подкатился комок.
– Но у Энтони, как и у меня, нет выбора. Ему приказали. – Конвей налил из самовара кипяток в чашку, потом плеснул заварки и бросил несколько кусков сахара. – Варварский способ пить чай, но я привык следовать обычаям аборигенов. Вы присаживайтесь на лавку, джентльмены, присаживайтесь. Руки пусть пока будут связанными. Сами понимаете, вы сейчас в таком возбужденном состоянии, что можете наделать глупостей, а мои парни могут грубо отреагировать на любое резкое движение…
Конвей неопределенно мотнул головой, и Никита только сейчас заметил возле стены напротив стола трех вооруженных мужчин. Смуглые лица, раскосые глаза, в руках – «маузеры».
– Таким образом, ситуация обрисована, и мы можем продолжить разговор, – Конвей помешал чай, зачерпнул ложкой со дна не растаявший сахар, вздохнул и принялся снова мешать.
– Вы нас убьете? – спросил Никита.
– Вот так сразу? – удивился Конвей. – Надеюсь, нет. С другой стороны, я вовсе не уверен, что мой приятель Энтони не собирался вас отправить в мир иной после проведения операции. Секретность – штука неприятная, особенно когда на весах интересы родины.
Никита оглянулся на Егорова, но тот был невозмутим.
– Так о чем это я? Ах, да, о нашей работе. Вы, наверное, знаете, господа, что в этих местах уже лет десять живет Белый Шаман. А вы знаете, что он…
– Русский, – перебил Егоров. – Профессор Московского университета и почетный профессор дюжины университетов иностранных, Силин Иван Лукич. Этнограф, географ и много еще чего. Самоотверженный человек, вслед за Миклухо-Маклаем решил совершить подвиг ради науки – поселиться среди тунгусов, изучить их быт, обычаи, верования…