Сперва все казалось простым, да оно и было простым – зависть сложной не бывает, проще ее разве что голод. Проще и чище: голодный может остаться человеком, завистник вряд ли, Сергей Юрьевич, по крайней мере, таких не встречал. Петруша, как называл приемыша Бурульбашев, исключением не стал. Учили и кормили его не хуже, чем единоутробных братьев, а спросу было даже меньше, только корм оказался не в коня: с науками Хыжамлынский не сдружился, ростом и лицом тоже не вышел. Мать его и на склоне лет оставалась удивительной красавицей, а Петруша напоминал блеклого суслика. И держался он, как суслик, тихо, только не хотел числиться крестьянином, а так и не растерявший идеалов Бурульбашев не считал верным отсекать Петра от живительных народных корней. Молодой человек без спроса съездил в Петербург представиться родне и получить протекцию. Не преуспел – Антон Данилович подобных тихонь не терпел, серьезные люди Хыжамлинским тоже не прельстились. Петруша вернулся в Галицию, попытался жениться, получил два отказа: от красавицы и от богачки, предложил себя уже Вене, оскорбился на ничтожность вознаграждения и отравил брата с сестрой. Убийство доказано не было, и отравитель, войдя во вкус, отомстил отвергшей его красивой паненке. Улик и на сей раз не осталось, но Катерина Бурульбашева обвиняла сына открыто. Резун-Кробатковский, узнав об этом, решил выяснить правду, как выясняли ее во времена Речи Посполитой. Застигнутый врасплох тремя решительными шляхтичами, мерзавец попытался отравиться; яд не подействовал, зато наконец взялись за дело власти. Хыжамлинского, чтоб чего не вышло, взяли под стражу, но до суда он не дожил. Смерть списали на сердечную болезнь, умершего тихо похоронили, а через неделю Катерина захотела, чтоб могилу вскрыли. На Балканах, заподозри кто упыря, все бы решилось мгновенно, но в просвещенной империи пошла бумажная канитель, прерванная смертью одного из мстителей. Очень странной смертью.
Похороны выпали на день приезда Волчихина. Бурульбашевы гостю обрадовались не слишком, но приняли, как положено. Вечером к гостю пришла графиня.
– Вас, добродию, послал мне Господь, – сказала женщина. – Если вы не поверите, не поверит никто, но убивает Петрусь. Я всегда его боялась, всегда!
– Почему, Катерина Афанасьевна?
– Просто Катерина… Не живой он, хоть и крещен, и солнца не боится. Тому и бледный такой… Не в меня, не отца своего.
– А кто был его отец? Мельник?
– Як бы! Сын головы нашего. Красивый хлопец был, в старости как пан Резун, мабуть, стал. Любила я его, только заказали ему с голотой знаться. Да я и не ждала другого… А как заслал мой милый сватов к другой, пошла к дурному омуту, про дытыну не подумавши. Сама жива осталась, а Петро умер, а заместо него кто-то другой стал. Кто – не знаю, при мельнице всякое кормилось… Видела я их, страшные такие, мерзли, тепла просили. Пане Сергию, вы ж от деверя приехали, вас послушают. Пусть Петра с кладовища освещенного уберут. Филипп Данилович не верит мне, так хоть вы поверьте.
Вскрытия могилы Волчихин добился, там было пусто. Подполковник обживался в Данилуве, по своему обыкновению канув в новый язык и не забывая приглядывать за двумя выжившими мстителями. Тогда он и обратил внимание на молодого человека с внешностью суслика. Таких редко замечают и еще реже помнят, но Волчихин запомнил, и графиня подтвердила, а дальше все понеслось, как с горы…
Спешный отъезд Бурульбашевых в кругосветное путешествие, смерть второго мстителя, разговор с Кробатковским, где тот явил себя редким храбрецом и редчайшим болваном, и поиски, поиски, поиски… След отыскался, но лишь потому, что, совершенствуясь в польском, Сергей Юрьевич вслушивался во все разговоры. Вот и разобрал сетования расклейщика афиш на «поганую рожу», что «опять заявилась с заморской чертовщиной». Отыскать проныру, колесившего по Европе с лекциями о всяческой потусторонней ерунде, было проще простого. Магистр оккультных наук, великий жрец Анубиса и потомок Клеопатры квартировал в лучшем отеле, однако принять визитера не мог, ибо был пьян в стельку. Зато сообщивший об этом ассистент магистра, молодой негр со смышлеными глазами, оказался истинным кладезем информации. Когда понял, что неприятности будут не из-за длинного языка, а из-за короткого.
– Я не узна́ю джентльмена, который желал овладеть вуду, – негр ослепительно улыбнулся, – но он был готов хорошо заплатить, а мистер Сальтаформаджо всегда нуждается в деньгах. Мистер Сальтаформаджо, если нужно, представляет меня гаитянином и внуком великого черного жреца. Я диктовал, а джентльмен записывал, вот и все.
– Что именно вы диктовали?
– К моему сожалению, я не запомнил. Мистер Сальтаформаджо сказал, что нужно не меньше двадцати страниц, мне пришлось импровизировать.
– Вы в самом деле с Гаити и знакомы с вуду?
– Что вы, сэр! Я родился в Канаде и намерен изучить медицину, но это очень дорого. Мистер Сальтаформаджо предложил мне хороший заработок, я согласился, но я – убежденный материалист. Меня удивляет, что в просвещенных государствах столь популярны дикарские верования. Это оскорбительно для человечества.
– И все же постарайтесь вспомнить, что вы насочиняли.
– Боюсь, сэр, это невозможно. Обычные глупости, что-то из бульварных статей, что-то из лекций хозяина, что-то из мифологии и мистических романов. Джентльмен, о котором вы рассказываете, что-то сделал?
– Он отравился.
– Это невозможно, сэр. Я придерживаюсь принципа «не навреди», ингредиенты, которые я включаю в рецепт черного зелья, совершенно безвредны, хоть и несколько экстравагантны…
– Пан, мне очень жаль.
– Не стоит жалеть, особенно в Сочельник. Прощайте.
– Вам не понравился мой кофе?
– Понравился, и очень.
– Тогда до свидания, пан подполковник. Для вас я заварю новый сорт.
– Спасибо. Счастливо встретить…
Темнеющие улицы, сырость, а окна светятся радостью. Снега бы сюда, а не снега, так белых песков и солнца. Было у него и такое Рождество, чего у него только не было. Напоследок даже любовь приключилась. Ривка… Кудри дыбом, ястребиный носик, и характер впору фельдмаршалу. Случайная встреча, перевернутое на старости лет сердце, твердое решение обходить десятой дорогой и звонок на квартиру Бурульбашевых.
– Пан Сергей, вас.
– Слушаю.
– Пан Волчихин, это Ривка Шевич. Мой отец лечит пани Бурульбашеву, он хороший врач. Лучший в городе. Вы перестали бывать в парке, вы больны?
Он болен и будет болеть, пока жив, болеть счастьем, но это не повод дать волю упырю, да еще такому! И ведь как сошлось… Убитый в утробе ребенок, дурное место, мельник со своими «приятелями», жаждущий справедливости знатный осел, изобретательный итальянец, нахватавшийся с бору по сосенке всякой чертовщины негр, панская дурь и подлость, в которой не виноват никто, кроме подлеца. Вот оно, черное зелье, и ни в каких-нибудь вест-индских болотах, а на задворках пары империй. Ну что б пану Амброзию послушаться и уехать, так ведь нет! Полоснул нежить саблей, закончив сросшееся из совпадений колдовство. Спасибо, хоть Тадик сообразил, что дядю подменили. Он много чего сообразил и взялся помочь.
– Я все проверял, пан Сергий. Эта тварь помнит, как дядька Амброзий, а вот про себя знает только то, что уже делала. Убивать и издеваться она будет, но смерти боится точно. Дядька не боялся, а теперь трусом стал. Я вроде как случайно курок спустил, видали б вы, как он дернулся!
– Отлично. Память пана Амброзия заставит его бросить русскому наглецу вызов, а желание поглумиться – подобрать место потише. Я его убью, но тварью становятся постепенно. Если заранее заказать билеты, когда начнется по-настоящему, мы будем посредине океана. Я успею застрелиться, заперев тварь в трупе, ведь убийцей буду тоже я. Ты отправишь то, что вышло из гнилой воды, в воду соленую, а когда вернешься, отошлешь мои письма.
Письма… Рапорт Потрусову Сергей Юрьевич написал сразу, но объяснить Ривке не получалось хоть убей, а врать Волчихин не собирался. И не соврал. Ни единым словом.
– Ривка, – может, некоторым женщинам и нужно врать, но только не этой! – Все к лучшему. Ты не станешь мерзнуть, тебя никто не назовет жидовкой, я никого за это не убью, моим друзьям не придется, вытаскивая меня, нарушать закон. И потом придет конец этому упырю.
– Когда? Когда ты хочешь… То есть…
– У нас осталась неделя, но соблазнять тебя я не стану. Не мечтай.
– Тогда что мы будем делать?
– То же, что и сейчас, – гулять и болтать. А если мне станет невмоготу, я всегда смогу зайти в заведение пани Розы. Или какой-нибудь другой пани.
– Нет.
– Да. Ривка. Я хочу спокойно и с чистой совестью застрелиться, а ты мне будешь мешать.
– Не буду. Но я скажу дяде, это такой человек, такой…
– Мудрый, как сам Соломон.
– Ну да… Но как пан догадался?
– Есть такая повесть. Господина Гоголя сочинение, но читать тебе ее не нужно.
Они гуляли. Каждый день гуляли и ни разу не вернулись к тому, что случится в Сочельник, а город радовался и ждал праздника. Дождался.
Виденский проезд встретил их тишиной и молитвенно сложенными руками. Лесом молитвенно сложенных рук. Чужие святые, ангелы и ангелочки выстроились вдоль ведущей к старому костелу аллеи, придавая ей кладбищенский вид. «Все бренно, – напоминали они, – а значит, годом раньше, годом позже, все едино… Главное, покаяться и принять свою судьбу с кротостью и благодарностью… Покаешься – будешь спасен для жизни вечной, а здесь все бренно, бренно, бренно… И вообще мжичка[8]!»
– Тоже мне, Рождество, – буркнул Волчихин мраморному бородачу с раскрытой книгой и возведенными горе очами. Подполковник, как и всегда на пороге передряги, был слегка раздражен, однако не более того. Решение принято, так к чему метаться? Сие пристало герою романа, на худой конец – столичному гимназисту, а Сергей Юрьевич и так прожил много больше, чем мог рассчитывать. Судьба Волчихина десятилетиями честно висела на его шее, прикрывая своего обладателя от пуль, ножей и чумы, но больше ее услуги не требовались, больше не требовалось вообще ничего. Ривка это уже поняла, поймет, получив рапорт, и начальство: Потрусов о своих ревельских похождениях не распространялся, но тамошняя тварь из Башни, прежде чем ее загнали в огонь, кровушки попить успела во всех смыслах. Данилувская будет поплоше, но оставлять в покое нельзя и ее.