Сергей Юрьевич вытащил часы – чувство времени не подвело: десять с четвертью. Странный выбор – не полночь и не закат, но ведь и упырь, или как там его по вест-индски, неправильный. Ладно, вперед, то есть направо.
Власти славного города Данилува, обустраивая парк для общественных гуляний, постарались потрафить всем. Святость в верхней части, цветники, озеро с лебедями и манеж для верховой езды – в нижней, а между ними на склоне почти лес, прячущий то живописный источник, то беседку, то подобие руин. К ним Волчихин и направился. Пара соединенных стеной зубчатых башен старательно изображала средневековые развалины. На верху той, что поближе к аллее, летом играл оркестр, в дальней подавали кофе, шоколад и прохладительные напитки, но по осени рестораторы свое добро вывезли, оставив разве что неподъемного каменного лыцаря в странных доспехах. Охраняемый «преславной стату́ей» замок затих до лучших времен.
Тадеуш полагал парковую игрушку пошлой, Ривка – смешной, однако в этот вечер подделка решила изобразить величие. Морось вкупе с уныло горящим над якобы подъемной решеткой фонарем превратили уголок выстывшего парка в новомодную картину, где все размазано и перекручено. Местная галерея не так давно купила одну такую, где на первом плане томно изгибался труп. Безобразие сие называлось «Ты заплачешь», а буклет на немецком, польском и французском с придыханием извещал, что «…художник черпал вдохновенье в некогда потрясшей Данилув трагедии, когда несчастный молодой человек застрелился на месте первой встречи с предметом своих возвышенных чувств». Посетители при виде покойного страдальца испускали вздохи, но Ривка жалеть дурака не собиралась, о чем и объявила. Волчихин как мог ее поддержал, заодно объяснив, что развороченные выстрелом в упор головы выглядят иначе. Случившийся рядом господин с моноклем заметил, что искусство должно не отвращать, но облагораживать, подполковник ничего облагораживающего в дурацком самоубийстве не нашел, Ривка засмеялась. С этого у них и началось…
– Динь-динь-динь! – напомнили часы, и Сергей Юрьевич прибавил шагу: он намеревался опоздать на две-три минуты, и это ему удалось, однако кукольный замок оказался пуст. Волчихин неторопливо обошел место предполагаемой схватки, затем встал под фонарем и закурил. Со стороны он казался глубоко задумавшимся, однако застать Серги-бека врасплох существу из плоти и крови пока еще не удавалось. Что до нечисти, то здесь можно было лишь ждать, и подполковник ждал.
Без четверти одиннадцать послышались шаги – со стороны лебединого пруда, не скрываясь, поднимались двое. Один оступился, второй что-то раздраженно и коротко буркнул; с ровней говорят иначе, с друзьями и подавно. Загадка вскоре разрешилась – Резун-Кробатковский явился с лакеем, и это было, мягко говоря, странно.
– Вы опоздали, – удивление удивлением, а лишний раз проверить свой польский не помешает.
– Тому была причина. – Пан Амброзий приподнял цилиндр. – Вечерний листок наверняка сообщит о странном происшествии на Верхувской, оно меня и задержало. Вас не удивляет, что со мной лакей?
– В некотором роде. – Резун не только прихватил лакея, он озаботился надеть галоши, и вот тут-то Волчихин почти испугался. Того, что на старости лет уверовал в бабий вздор, а на самом деле его противник по-прежнему пан и дурак, из которого умники изготовили приманку. Возможно, с подачи англичан – эти в пошатнувшееся здоровье своей вечной помехи не верят уже лет двадцать, а тут такая оказия! Избавиться от Серги-бека, даже не запачкав перчаток. Дескать, сцепился русский с поляком, пустил по скверной привычке в ход оружие, а в просвещенных странах подобная дикость наказуема. Австрияки своей выгоды тоже не упустят – либо заявят протест, либо «войдут в положение» и начнут торговаться. Вот вам ваш впавший в помрачение герой, а вы нам в ответ что-нибудь или кого-нибудь. Хоть бы и Ратко Здравича с братьями, у вас они, точно знаем… И ведь знают, сукины дети.
– Скоро вы меня поймете, – пообещал пан.
Сергей Юрьевич отчетливо видел пальто с отворотами и холеные усы, а тень от ясновельможного была не хуже, чем от самого подполковника. Правда, и не лучше – теням нужен свет, в морось они блекнут, а в темноте мрут.
Волчихин небрежно затянулся – поддерживать разговор он не собирался. Если Резун-Кробатковский жив по-настоящему, он таковым и останется, нет – значит, нет, на это и закладывались, а вот чего хочется, так это солнца и горячего сухого ветра. И чтобы все решали ружье и выдержка, хотя выдержка решает всегда. Пан Амброзий окинул взглядом окрестности фонаря и, кажется, остался доволен.
– Антось, – велел он, – ко мне. На колени. Вот здесь! Целуй ручку.
Лакей подчинился, а чего бы не подчиниться? Паны и не такое требуют, главное, чтоб платили, а Резун по праву слыл щедрым. Антось поспешно и при этом ловко опустился в омывающую хозяйские галоши лужицу. Господин небрежно приподнял руку, слуга наклонил голову, готовясь припасть к дорогой перчатке… Что-то тоненько, почти нежно засвистело, Антось схватился за лицо, будто сдирая паутину, заорал, почти взвыл, и забился в корчах у ног все-таки упыря. Ноздри Резуна раздувались – ему нравилась агония, Волчихин же повидал слишком много, чтобы вмешиваться в то, что нельзя изменить.
Пан любовался издыхающим холопом, подполковник, насколько позволял желтоватый свет, разглядывал пана и заметил-таки, что правая перчатка у того лопнула по шву. Ответ на вопрос «как» был найден, ну а «что», Сергей Юрьевич и так понял сразу.
– Гха-а… гха… ххх! – выкашлял чуть ли ни вместе с легкими Антось, замолотил по стылой воде ногами, изогнулся, как в дикарской пляске и, наконец, умер. Резун-Кробатковский соизволил оторвать взгляд от ставшего неподвижным тела.
– Вы поняли, не так ли?
– Что вы убийца? Сие касается вас и, видимо, здешних властей. – Волчихин еще раз затянулся и бросил окурок. – Все равно будут убирать… Я не вижу при вас сабли. Раздумали рубиться?
– Сейчас узнаете!
То ли мжичка потихоньку становилась туманом, то ли фонарь над головой мерк, подтверждая, что вест-индская погань вольно или невольно гасит рукотворный свет. Раз иезуит не наврал с этим, он не должен ошибиться и в другом – свинец и сталь нечисть возьмут, а вот на серебро, осину, чеснок и крест ей, скорее всего, плевать. И то сказать, откуда в Караибском море осина?.. Вновь нежный свист на пределе слуха, как сигнал, как предупреждение, но полковник бы и так успел. Потому что ждал, потому что клинок порой может больше и пули, и молитв. Города это забыли, пески и горы все еще помнят.
Вскрик рассеченного воздуха, располовиненная мерзкая смерть, дикий вопль. Ошибки можно не бояться, остального бояться нельзя.
– А-а-а! – господин в пальто трясет покалеченной рукой. Крови нет, пальца тоже нет – эта дрянь заморская таки не делает неуязвимым!
– Не терплю змей. – Саблю подполковник отряхнул с истинно восточным шиком. Тело упыря исчезнет, но куда, черт его бей, девать слугу?
– Пан! Пан… Волчихин… – Ясновельможный валится на колени прямехонько в лужу, вот ведь погань! – Меня нельзя! Нельзя меня!.. Сергей Юрьевич, благодетель, выслушайте! Я все объясню! Как на духу… Этот пшек меня убить хотел, они же нас ненавидят, вы же слышали, что он про государя говорил! Они все тут такие, только бы нож в спину всадить! Ксендзы велят нам вредить, и из Вены тоже. Мы для них хуже индианцев черных, а все потому, что в костел их подлый не ходим… Вот и ненавидят нас, вот и хотят извести…
Бубнит, клянчит, жалуется. Как был, в шикарном пальто и галошах, только без пальца и без себя.
– Назвать бы тебя трусом, да ты про себя это и так знаешь. Как у вас тут говорят? Байстрюк, что ли?
Незнакомая злость на знакомом породистом лице – Петруша ярости не выказывал никогда, а Кробатковский зверел иначе. Кто бы сказал, что дурного пана будет так жаль… Кого видел перед собой бедняга, парой недель назад прикончив, как он думал, мокрицу? Что он сам увидит, когда все случится, что запомнит, и надолго ли хватит памяти и воли? Пустое – Тадик, если что, напомнит. С ляхами можно не только собачиться, но для этого нужна нечисть и, желательно, хотя бы наполовину заморская, а поганец опять трясется и канючит. Мерзость, но такое по доброй воле не застрелится, ему существовать хочется. Вот Резун бы удавился, а на колени перед русским не встал. Значит, от Амброзия ничего не осталось, все сожрал то ли Петруша, то ли вовсе ни пойми что. Его в узде и держать, самое малое до Канар. А пан уже и не пан: ястребиные черты кривятся, расплываются, будто дурной скульптор переделывает хищную горбоносую птицу в суслика.
– Защищался я, ваше превосходительство, и честь нашу защищал, и веру. – Холеные седые усы на незначительной молоденькой рожице, повисшее мешком пальто. Уж лучше б рога козлиные, все не так тошно – черт и черт. – Что ж это будет, если ксендзы верх возьмут, а жиды им помогут? Никак нельзя, чтоб такое было… Вы ж сами, милостивый пан, за то кровь проливали и государем обласканы. Вы ж…
Пора было кончать, но Волчихин медлил, вбирая в свою пока еще человеческую память кусок башни, съежившийся свет, даже раскисшую аллею и тело дурня, которому посчастливилось просто умереть. Гад ныл, но удирать не пытался, топтался в лужице, чуть ли не упираясь в подползающую мглу. Ладно, перед смертью не надышишься, а перед этим – тем паче. Хоть бы луна напоследок проглянула, что ли…
– Пан Волчихин! – дребезжащий, высокий голос из мутной тьмы. Немолодой, словно бы надтреснутый. – Стойте! То ж вы не понимаете… лизрок тамид наспик, лама шело ненасэ кодэм летакен? Рак ше ло йиду ше ата мевин оти!
Сергей Юрьевич понял, пусть и через пень-колоду. Не забывая краем глаза следить за нечистью в луже, он рывком обернулся к весьма нелепой, долговязой фигуре в шляпе.
– Если я знаю албанский, милейший, это не значит, что я разбираю вашу тарабарщину. Если это, конечно, она…
– Это древний язык, милостивый пан, ой-ей какой древний! – затарахтел вновь прибывший. – Сам Соломон на нем говорил…