Глава третья
I
Власть, покоящаяся на силе меча, недолговечна. Насилие не способно что-либо создать. В мире существуют только две силы: сила ума и сила меча. Но надолго всегда побеждает ум.
Мир, конечно, не может обходиться без тюремщиков, мясников и палачей. Но мало кто с охотой берет на себя эти обязанности.
Губернатор Хадсон Лоу в качестве тюремщика. – Размышления Наполеона о своем новом статусе на острове. – Доктор О’Мира бьет тревогу. – Первые симптомы серьезного заболевания. – Корсиканец Сантини в роли несостоявшегося убийцы. – Высылка с острова приближенных Пленника, в частности графа де Лас Каза и его больного сына
…Британцы во главе с Хадсоном Лоу оставались на Святой Елене тюремщиками. Губернатор не мог мириться с тем, что здесь, на острове, кто-то имел собственное, отличное от его точки зрения мнение. И когда доносили, что Сосед, глубоко наплевав на указания местной администрации, сделал то-то и то-то, привычное спокойствие генерала испарялось как дым.
Вообще, от былого английского генерала – надменного, недоступного и уравновешенного – того, который впервые прибыл в Джеймстаун, уже через год не осталось и следа. Ну разве что надменность британского индюка. В остальном же губернатор, с головой окунувшийся в непримиримую борьбу (или – войну?) с поверженным противником, решительно преобразился: он стал до неприличия дерганым, злым и вспыльчивым. Лицо англичанина, обычно слегка бледное, теперь при разговоре с подчиненными (не говоря уж о французах) либо покрывалось пятнами, либо начинало отливать опасной багровостью. Британец стал неврастеником. Привыкшего к беспрекословному подчинению, в отношениях с Бонапартом и его окружением сэра Лоу раздражало буквально все. Эти «лягушатники» вели себя просто вызывающе! Казалось, их целью являлось противостоять тому порядку вещей, который пытался установить здесь губернатор. И Хадсон Лоу в этом ничуть не сомневался. Поэтому, будь его воля, он уже давно бы приказал вывести «узурпатора» к краю скалы и дать залп из двух десятков ружей. К чему все эти церемонии, когда и так ясно: свои дни Сосед закончит на Святой Елене – и только здесь! И пока на острове за главного Хадсон Лоу, его лютым противникам отсюда не выбраться…
Упрямство – признак глупости. Поэтому, характеризуя обладателя данного качества, прибегают к такому определению, как тупое упрямство. Подобному типу невозможно втолковать очевидное – даже тогда, когда он абсолютно неправ или глубоко заблуждается. И в этом вся беда. С упрямцами, да еще при власти, жить рядом почти невозможно, а если и приходится – разве что выживать, испытывая при этом значительные мучения.
Губернатор острова Святой Елены был удачным образчиком тупого упрямца. Чиновник не желал считаться ни с людьми, ни с обстоятельствами. Свое предназначение на том посту, который ему доверило британское правительство, он видел в единственном – в расправе над пленным противником. И это при том, что в планы самого правительства это никак не входило. Однако до метрополии было далеко, а клочок суши посреди океана, где этот самый Хадсон Лоу являлся законным представителем законной власти, – вот он, под ногами… Все инструкции и рекомендации, присылаемые на остров, по мнению губернатора, не имели с существующим положением дел ничего общего. Узник, находившийся под его надзором, должен был стать именно узником, но никак не туристом, волею судьбы оказавшимся в этих местах. Поэтому обращаться с ним следовало соответствующе: как с провинившимся человеком, отбывающим здесь пожизненное наказание. И Хадсон Лоу старался.
Дело осложнялось тем, что с первых же шагов Наполеона на острове с содержанием Пленника все пошло не так, как хотелось бы тюремщикам. Во-первых, никакого узника в полном понимании этого слова на Святой Елене и близко не было: здесь жил Сосед. Причем так Бонапарта прозвали сами же британцы – вернее, узкий круг английской миссии на острове. Во-вторых, французы в глазах тех, кто сюда их выслал, повели себя достаточно неожиданно: они не считали себя военнопленными. Хотя правильнее было бы сказать, таковым не считал себя сам Наполеон. И это явилось основным камнем преткновения между Императором и губернатором.
Следуя логике поверженного «узурпатора», его никто не захватывал в плен ни на поле боя, ни позже: Бонапарт по собственному желанию, «подобно Фемистоклу, пришел к очагу английского народа», отдав себя «под защиту его законов». Вчерашний «покоритель Европы» посчитал, что англичане «наиболее великодушны» из всех его противников. В конце концов, именно это и стало основной ошибкой Наполеона. Перейдя с брига «Ястреб» на британский военный корабль «Беллерофон», этот человек в тот же миг оказался пленником.
После появления на острове Святой Елены Хадсона Лоу началось неприкрытое противостояние двух лагерей. Британцу, конечно, было проще, ведь именно он олицетворял здесь законную власть. И можно представить негодование этого уполномоченного чиновника, который воочию наблюдал, как буквально у него под носом, вопреки всем инструкциям и приказам, появился Французский двор во главе со свергнутым Императором. Ничего удивительного, что дерзкое непослушание со стороны Двора пришлось выжигать каленым железом.
Перво-наперво следовало как можно жестче ограничить связь французов с внешним миром. Солдатские посты по периметру и строгий пропускной режим отчасти способствовали решению этой проблемы. Но только отчасти. Оставалась еще переписка Двора с материком. И с этим следовало что-то делать. Необходимо было найти существенную зацепку, которая послужила бы оправдательной причиной репрессивных мер в отношении Пленника. И она была очень быстро найдена. Выяснилось, что в переписке французов обязательным атрибутом являлось обращение, направленное на выделение императорского статуса Наполеона («Ваше Величество», «Ваше Императорское Величество» и пр.). И это стало важнейшей зацепкой: Бонапарт никакое не «Величество»! По крайней мере с тех пор, как оказался пленен англичанами. Никаких «Императоров»! Здесь, на Святой Елене, есть только «генерал Бонапарт» – и точка! Так считал Хадсон Лоу.
Иного мнения придерживался сам Пленник.
– Меня никто не лишал титула императора, – говорил Наполеон в разговоре с доктором О’Мира. – Я отрекся от трона Франции, но не от титула императора. Я не называю себя Наполеоном, императором Франции, но императором Наполеоном. Монархи, как правило, сохраняют свои титулы. Например, испанский король Карл после отречения в пользу своего сына сохраняет титул короля. Будь я в Англии, я бы не называл себя императором. Эти канальи хотят представить дело так, будто французская нация не имела права делать меня ее монархом. В таком случае они не были способны сделать меня и генералом. Когда человек во время беспорядков в стране становится во главе небольшой группы людей, его называют вожаком бунтовщиков; но когда он добивается успеха и совершает великие дела, то его уже величают по-другому – генералом ли, монархом… Только успех делает его таким. Останься он неудачником, то, возможно, закончил бы жизнь на виселице. Когда-то Англия видела в Вашингтоне главу мятежников и долгое время не признавала ни его самого, ни страну, ни американскую конституцию… По правде, находясь на этом острове, мне самому казалось бы невмоготу называть себя Императором, но ваши министры вынудили пойти на это при той ситуации, в какой я оказался. Порой я ловлю себя на мысли, что напоминаю одного из тех бедолаг в Вифлеемской психушке в Лондоне, которые воображают себя королями среди цепей и соломы… Потеря моего трона является вопросом чести, и я скорее сотню раз потеряю свою жизнь, чем позволю унизить себя, согласившись с именем, которое удовлетворяет моих угнетателей. Впрочем, есть более легкий путь для урегулирования этого спора. Я готов предложить взять себе имя Дюрока или Мюирона, убитых в бою рядом со мной…
Как говорится, каждому действию имеется противодействие. Британцы сами же, своим вероломным поведением вынудили Бонапарта оказывать им решительное сопротивление.
Итак, переписка обитателей Лонгвуда с материком оказалась под запретом. Сказалось это и на общении с местной администрацией, которая дала понять, что будет рассматривать все обращения в ее адрес за подписью «генерала Бонапарта», но никак не Императора. Дошло до абсурда: доктору О’Мира было решительно отказано в приеме от него медицинских бюллетеней, в которых речь шла о состоянии здоровья «Его Величества».
– Никаких императоров! – кричал из своей резиденции разъяренный Хадсон Лоу. – Я должен быть в курсе состояния здоровья генерала Бонапарта. И без всяких «Величеств»!..
Однако имелся один нюанс: состоянием здоровья Наполеона интересовались иностранные представители на острове, которые информировали свои правительства. Неожиданно выяснилось, что эти самые бюллетени, которые Хадсон Лоу отправлял представителям Австрии, России и Франции, подписывались военным врачом, которого сам Пленник никогда и в глаза-то не видел – доктором Бакстером. Бывший сослуживец генерала Лоу по легиону корсиканских дезертиров, Александр Бакстер на Святой Елене являлся инспектором госпиталей, возглавив, таким образом, здесь службу здравоохранения. Именно его Хадсон Лоу упорно пытался внедрить в окружение Наполеона, чтобы иметь рядом с Пленником своего человека.
Из затеи ничего не вышло: Бонапарт дал понять, что его личным врачом останется доктор О’Мира; в противном случае он готов вообще отказаться от медицинской помощи. Тогда-то губернатор и привлек Бакстера к составлению фиктивных бюллетеней. Эти медицинские сводки, существенно подправленные и составленные со слов Барри О’Мира, намеренно искажали действительное состояние дел.
Тем не менее О’Мира пришлось подчиниться. Однако, когда с одним из его бюллетеней Наполеон ознакомился лично, ему не понравилось, что речь в нем шла не об Императоре, а о «генерале Бонапарте». Бедняга доктор оказался меж двух огней: с одной стороны находился симпатичный ему Пленник, с другой – непосредственное начальство в лице чопорного и жестокого Хадсона Лоу. В данном случае, оправдывался перед Наполеоном ирландец, вопрос с титулом не столь уж и важен – главное, чтобы администрация острова регулярно получала медицинские бюллетени…
Со временем Барри О’Мира стал для Бонапарта незаменим, ведь он не только оказался прекрасным доктором, но и хорошим собеседником. Кроме того, в лице этого ирландца Лонгвуд обрел, по сути, единственный «связующий мостик» между двумя противоборствующими лагерями. Доктор О’Мира предпочитал быть выше условностей: он оказался для Пленника не «одним из них», а самым что ни на есть «своим», причем достаточно близким.
Луи Маршан: «Император теперь только через д-ра О’Мира мог узнавать о том, что происходит на острове. Доктор, словно кошмар, не давал губернатору спокойно спать своими регулярными визитами в город. Именно доктор сообщил о том, что старшие офицеры, прибывшие на борту корабля “Корнуоллис” и выразившие желание быть принятыми императором, не получили соответствующего разрешения и что сэр Хадсон Лоу представляет в ложном свете причину, по которой император более никого не принимает».
Иногда Бонапарт даже забывал, что Барри О’Мира еще и врач – настолько они были заняты разговорами о политике, личностях, обстановке на острове. Однажды у Пленника разболелся зуб. После осмотра доктор предложил резекцию; больной согласился. Ирландец настолько удачно удалил зуб, что Наполеон удивился:
– Странно, я почти ничего не почувствовал! Браво! Ловко, очень ловко…
Уже через несколько минут Пациент, попивая кофе, поинтересовался у собеседника:
– Ну что, доктор, поговорим о Фридрихе Великом?..
Между тем Наполеон серьезно заболевал. Судя по сводкам доктора О’Мира, дела Пациента были не ахти. За первые два-три года, проведенные на острове, Пленник приобрел ряд серьезных заболеваний.
Во-первых, он страдал хроническим гепатитом. Первая запись об этом появляется в дневнике Барри О’Мира в октябре 1817 года: «Встретился с Наполеоном в его спальной комнате в восемь часов утра. Он пожаловался на тупую боль в правом ипохондрическом районе непосредственно под хрящами ребер. Впервые он почувствовал подобную боль вчера утром… Он сказал, что у него было такое чувство, словно ему хотелось прижаться боком к чему-нибудь. Десны – рыхлые. Ноги немного опухли. Сказал, что он что-то ощущает в правом боку, чего он ранее никогда не чувствовал. Сообщил ему, что… если эти ощущения в правом боку усилятся и будут сопровождаться другими симптомами, то не может быть сомнений в том, что это гепатит…»
Вопреки мнению многочисленных исследователей, в частности такого «знатока» медицины, как канадский стоматолог Бен Уайдер, появление гепатита, скорее всего, было связано не с регулярным «подтравливанием мышьяком», а с банальной антисанитарией, царившей на острове. Крысы, отсутствие полноценной канализации, нехватка воды и ее низкое качество («мутная и грязная») – все это приводило к регулярным вспышкам различных инфекций – в частности дизентерии и гепатита. Как вспоминали очевидцы, именно эти заболевания (дизентерия и гепатит) приобрели хроническую форму у всех обитателей Лонгвуда без исключения.
Лечение, несмотря на профессионализм британских докторов, оставляло желать лучшего – прежде всего из-за отсутствия высококачественных медикаментов. Терапия инфекционных, в том числе тропических заболеваний находилась, по сути, в зачаточном состоянии. Больных лечили посредством гомеопатии и препаратами серы, ртути и прочих тяжелых металлов. Порой осложнения от такого лечения оказывались тяжелее, чем само заболевание.
Доктору О’Мира пришлось ограничиться рекомендациями: физические упражнения, отказ от вина и диета. Плюс кое-какие препараты (надо думать, гомеопатические)…
Услышав о физических упражнениях, Бонапарт, усмехнувшись, покачал головой:
– Вряд ли это поможет… Ну а если я умру без лечения, под надзором этого палача, то пусть это будет, по крайней мере, неким утешением. Ведь моя смерть станет вечным позором для всей английской нации, сославшей меня на этот проклятый остров, где такой ужасный климат…
Словом, ничего удивительного, что у Пленника обнаружился гепатит. Судя по клиническим проявлениям, заболевание имело достаточно тяжелую форму. У Пациента, как отмечал О’Мира, пожелтели белки глаз, а моча приобрела темный цвет; все это, как уже говорилось, сопровождалось сильными болями в правой подреберной области. Типичные проявления воспалительного процесса в печени. Опаснее всего было то, что подобное состояние тянулось месяцами, без должного лечения (проводилась лишь так называемая симптоматическая, то есть облегчающая, терапия). Как результат – заметное увеличение печени и ее затвердевание. Наблюдались проявления цирротических, то есть необратимых, изменений клеток печени…
Во-вторых, истинным бичом Святой Елены была дизентерия. Болели не только в Лонгвуде, но и по всему острову. Коварная болезнь, нещадно изматывая людей, десятки жизней уносила в могилу. Гибли даже английские солдаты и матросы. Так, из 630 человек личного состава 66-го сухопутного полка от дизентерии скончалось 56 человек; а флагманский корабль «Конкверор» за полтора года потерял от диареи 110 человек из 600 членов экипажа – то есть более чем каждого шестого. Что уж говорить о судах поменьше, с их высокой скученностью, где от желудочно-кишечных заболеваний и тропических болезней погибал чуть ли не каждый четвертый…
Первым из французов дизентерия свалила ординарца Бонапарта Гаспара Гурго. Произошло это в феврале 1816 года. Лечение проходило безуспешно, поэтому больной очень страдал. По ночам у постели умирающего дежурил военный врач с «Нортумберленда» Уильям Уорден[120].
Из дневника генерала Гурго: «Не мог продолжать дневник из-за сильнейшего приступа дизентерии, которая к середине марта привела меня на край могилы. <…> В лагере много больных. Много солдат умерло. Лучше бы умер Хадсон Лоу; это произвело бы хорошее впечатление, а то умирает только простой люд. <…> Уныние царит и в Лонгвуде, и в лагере, где за неделю четверо солдат умерли от дизентерии».
Вслед за Гурго дизентерией заболел сначала сам Бонапарт, а потом и все его окружение.
«Император, не отличавшийся крепким здоровьем, страдал также и от дизентерии, – вспоминал Луи Маршан. – Ее симптомы, принявшие достаточно серьезный характер, испугали нас, но вскоре они исчезли. В связи с этим император заявил д-ру О’Мира: “Если бы я принял ваше лекарство, то я бы уже погиб. Мой куриный бульон и то, что придерживался поста, – вот, что спасло меня”…»
Заболевание у многих зачастую протекало в тяжелой форме, но кто-то отделывался всего лишь периодическими приступами кишечных колик и диареей…
Лечение инфекционных больных в Лонгвуде не отличалось ни изобретательностью, ни высоким профессионализмом. «От колик» каждый чуть ли не горстями глотал так называемые blue pills — ртутные пилюли, считавшиеся у британцев некой панацеей при лечении сифилиса. Поэтому английские врачи были уверены, что для борьбы с возбудителем дизентерии этот препарат самый что ни на есть действенный. Правда, не желали видеть другого – например, того, что от «голубеньких пилюль» расшатывались и выпадали зубы, а полость рта покрывалась волдырями. Как говорится, спасая голову, по волосам не плачут…
В-третьих, Бонапарт и прочие жители Лонгвуда страдали от цинги. Это объясняется скудностью растительной пищи в рационе французов: мясо, птица, вино, сладости… И минимум зелени, картофеля, цитрусовых. Как только доктор О’Мира при обнаружении у Пациента рыхлости десен порекомендовал увеличить прием овощей и цитрусовых, явления цинги (рыхлость и кровоточивость десен) быстро сошли на нет.
Настоящей проблемой для Бонапарта стали отеки ног. Ничего подобного ранее с ним не случалось. Однако ограничение передвижений по острову, организованное Хадсоном Лоу, вынудило этого подвижного и неусидчивого человека месяцами просиживать в доме, не выходя даже в сад. Застойные явления в нижних конечностях не заставили себя ждать. Наполеон заметно пополнел, лицо и конечности стали отечны, появилась одышка, а также жалобы на давящие боли в сердце. Стали беспокоить бессонница, состояние тревоги, общая слабость, явления апатии… Как считал доктор О’Мира, Пациент пренебрегал двумя «наиболее важными элементами лечения – физическими упражнениями и развлечениями».
Наверное, доктор был прав. Только к 1818 году Наполеону было не до развлечений: у него раз за разом возникали боли не только в подреберье, но и в области желудка. Правильнее было бы сказать, что нездоровый желудок стал беспокоить еще больше. Ухудшился и без того плохой аппетит, часто поташнивало, возникли проблемы со стулом: запоры чередовались с диареей. Прописанные доктором лекарства ничего, кроме тошноты, не вызывали. Некоторое улучшение приносила назначенная в октябре 1817 года каломель. Но в целом здоровье Наполеона на острове оказалось серьезно подорвано. Тюремщики делали все от них зависящее, чтобы Пленника как можно быстрее свести в могилу…
Тем временем атаки со стороны англичан не прекращались. Губернатор Хадсон Лоу никак не мог угомониться. Присутствие на острове «Императора» лишало его сна. В буйной головушке англичанина рождались мысли одна коварнее другой.
Да, он не был боевым генералом, зато являлся неплохим служакой. А еще отличался мстительностью и рвением. И обидные слова, брошенные ему в лицо «узурпатором», о никчемности его, британского генерала, корсиканцу ни за что не простит! Каждый служит Отечеству по-своему: кто-то на полях сражений, кто-то – при штабе или охраняя тюремную камеру. Каждому свое, как утверждали древние. Но и это «свое» отличается: кому-то пистолет и сабля, кому-то – ключи от камеры. Служба бывает разная…
Впрочем, как и люди. Для истинного военачальника общение с тюремщиком не только тягостно, но и унизительно. И даже не из-за статуса – из-за разного отношения каждого к понятию чести и достоинства. Повидавший кровь и смерть на поле брани меняется навсегда; такой человек похож на закаленное железо: он несгибаем и тверд. В отличие от карьериста и «паркетного шаркуна», главное достижение которого – умение приспосабливаться. Такие люди абсолютно несовместимы – их отличает некий внутренний стержень, своего рода генный код. Полководец и тюремщик – разные по определению. Как белое и черное, острое и тупое, правда и ложь…
Наполеон Бонапарт и Хадсон Лоу были разными. И если бы Бонапарту сказали, что его когда-нибудь будут сравнивать с каким-то тюремным охранником, великий полководец наверняка бы обиделся. Хотя бы потому, что сравнивать этого человека с кем-то бессмысленно по определению. Даже недруги признавали: Наполеон – штучный товар Истории…
Будучи англосаксом по крови и тираном по натуре, Хадсон Лоу не гнушался никакими средствами для того, чтобы сделать существование Пленника на острове невыносимым. Его поведение отличалось свойственным британцу вероломством, заставлявшим удивляться даже подчиненных.
Доктор О’Мира: «19 февраля 1817 года. Сэр Томас Рид усиленно занят распространением слухов в городе о том, что “генерал Бонапарт пребывает в мрачном настроении и никого не хочет видеть; что губернатор слишком хорошо к нему относится и что злодея следует заковать в цепи”.
21 февраля. С транспортным кораблем “Давид” пришли новости о том, что на мыс Доброй Надежды прибыл корабль “Адольфус”, в основном нагруженный железными перилами, чтобы окружить ими дом Наполеона. Заказ на перила был послан в Англию губернатором».
В одном из своих заявлений губернатор острова пошел еще дальше, объявив, что проведение «любых неразрешенных бесед с генералом Бонапартом» приравнивается к криминальному (уголовному) преступлению.
Через своего помощника, подполковника Томаса Рида, сэр Лоу пустил слух, будто «генерал Бонапарт» не желает видеть английских офицеров из 53-го сухопутного полка, несущих караул вокруг Лонгвуда. Причиной явилось то, что их яркие красные шинели якобы навевают Пленнику мысли о Ватерлоо. Возмущенные таким заявлением Рида, к доктору О’Мира обратились за разъяснениями лейтенанты полка Фитцжеральд и Маккэй. Узнав, что это чистой воды обман, офицеры несказанно удивились низости местного губернатора.
То же заявила офицерам и госпожа Бертран:
– Ничего подобного Император никогда не говорил. Мало того, такое заявление прямо противоречит всему тому, что Его Величество когда-либо говорил в моем присутствии…
Клевете следовало дать должный отпор. Как только Бонапарту стало известно о выходке Хадсона Лоу, он немедленно приказал графу Бертрану сообщить капитану Попплтону, что желает его видеть. Император встретил капитана в бильярдной комнате.
– Итак, господин капитан, полагаю, вы служите старшим капитаном пятьдесят третьего пехотного полка? – спросил Бонапарт.
– Так точно!
– Я уважаю офицеров и солдат вашего полка. Все они – храбрые люди, достойно выполняющие свой долг. Как мне стало известно, в лагере говорят, будто я не желаю видеться с английскими офицерами. Будьте добры сообщить, что утверждающий подобное, кто бы он ни был, нагло лжет. У меня и в мыслях ничего подобного не было. Я буду всегда рад видеть офицеров пятьдесят третьего полка. Кроме того, мне сообщили, что губернатор запретил им навещать меня. Так ли это?
Попплтон замялся. Потом сказал:
– Информация, полученная вами, беспочвенна. В лагере хорошо известно Ваше высокое мнение относительно офицеров нашего полка, и это мнение весьма лестно. Офицеры испытывают к Вам величайшее уважение…
Наполеону было приятно слышать от британского офицера такие слова.
– Я не старая женщина, – улыбнулся он. – И люблю храброго солдата, получившего боевое крещение, независимо от того, цвета какой нации он защищает…
На следующий день Наполеон принял у себя командира 53-го пехотного полка Джорджа Бингэма и его заместителя майора Оливера Ферзинга, с которыми имел продолжительную беседу. Инцидент был исчерпан. Кто являлся виновником смуты, было ясно без всяких слов…
«Даунинг-стрит, 15 апреля 1816 г.
«Мой дорогой генерал, я надеюсь, что вы сможете значительно сократить окружение Бонапарта, поощряя настрой большинства его компаньонов, которые должны ощущать необходимость покинуть остров Святой Елены и вернуться домой. Их пребывание на острове является весьма обременительным…»
Намеренная клевета была не самым тяжким грехом Хадсона Лоу. Клевета – своего рода дымовая завеса для другого – например, для неожиданной и стремительной атаки. В противном случае смысл завесы сводится к нулю.
Губернатор знал, что делал. Вслед за клеветой начались решительные действия. Целью порочащих Бонапарта слухов должна была стать неприязнь местных жителей и солдат гарнизона к корсиканцу, который якобы, ненавидя всех и вся, мечтает лишь об одном – поскорее улизнуть с острова, ставшего для него тюрьмой. И каждый должен был уверовать, что Пленник представлял для всех реальную опасность и угрозу. По крайней мере, сам Хадсон Лоу в это давно уверовал.
Вероломство губернатора не знало предела! Явившись в середине октября 1816 года со своими офицерами в Лонгвуд, он потребовал, чтобы некая «декларация», ужесточавшая режим пребывания французов на острове, была подписана всеми членами из окружения «генерала Бонапарта», в противном случае, угрожал он, будет подписан приказ о высылке всех в ближайшие 24 часа на мыс Доброй Надежды. Нет, Бонапарт не останется один, пытался «успокоить» всех Хадсон Лоу, рядом с ним будет его гофмаршал; правда, временно, учитывая беременность графини Бертран. И как исключение – повар, дворецкий и пара слуг…
– Ну что, дорогой граф, – обратился Наполеон к Лас Казу. – Разве я не говорил вам, что если этот человек спешит посетить Лонгвуд, то он должен иметь при себе хорошо отточенный кинжал, чтобы вонзить его в мое сердце? Вскоре они оставят меня здесь совсем одного… Этот палач готов интерпретировать полученные из Лондона инструкции на собственный манер. Пусть он расставит часовых у моих окон, пусть он кормит меня хлебом и водой: у меня свободная душа, и я столь же независим, как и тогда, когда командовал Европой. Невыносимо видеть эту морду попавшей в капкан гиены…
Из дневника Барри О’Мира:
«14 октября 1816 года. …Присланная губернатором в Лонгвуд официальная бумага, содержащая предложение французам подтвердить свое согласие подчиниться как существующим, так и будущим ограничениям, была подписана всем персоналом Лонгвуда и затем отправлена сэру Хадсону Лоу. Французы внесли в текст документа единственное изменение, а именно, вместо “Наполеон Бонапарт” они вписали “император Наполеон”.
15 октября. Эти официальные бумаги с подписями французов были возвращены губернатором графу Бертрану с требованием, чтобы вместо “император Наполеон” в них был вписан “Наполеон Бонапарт”. Встретился с Наполеоном, который сообщил мне, что он посоветовал всем не подписывать эти официальные бумаги и тем самым покинуть остров и отправиться на мыс Доброй Надежды… Перспектива разлуки с императором вызвала… испуг среди обитателей Лонгвуда, которые, без ведома Наполеона, дождались встречи после полуночи с капитаном Попплтоном и подписали злополучную отвратительную официальную бумагу…»
Оковы стягивались. С октября 1816 года границы Лонгвуда существенно сжимались; прогулки «генерала Бонапарта» за пределами имения, во-первых, должны были быть согласованы с администрацией острова; во-вторых, эти самые прогулки – исключительно в сопровождении офицера губернаторского штаба; и в-третьих, общение Пленника с кем-либо, будь то местный житель или военный, строго-настрого запрещалось. Кроме того, «с заходом солнца» под запретом оказывался выход любого жителя Лонгвуда за территорию; в ночное время у стен здания выставлялись часовые из состава английских солдат и офицеров. Никакой переписки в пределах острова; вся переписка, как уже было сказано, должна вестись только через губернатора, впрочем, как и посещение Пленника кем-либо… Английские тюремщики предусмотрели практически все, чтобы Наполеон ощущал себя самым что ни на есть военнопленным.
Барри О’Мира: «4 марта 1817 года. …Губернатор в Лонгвуде. Объяснил свои намерения огородить железными перилами дом, двери которого, как он заявил, будут по его указанию запираться в семь или в восемь часов вечера, после чего ключи будут отсылаться в “Колониальный дом”, где будут оставаться до рассвета следующего утра».
Первым не выдержал вспыльчивый корсиканец Сантини. Не мудрствуя лукаво, он надумал «избавиться от оков» и решить проблему одним махом. Для этого, поделился он планами со своим земляком Чиприани, местного губернатора следовало просто-напросто убить. Нужно было всего лишь выследить негодяя в лесу и застрелить из ружья. А потом, горячился корсиканец, будь что будет: главное, считал он, «скверный человечишка» навсегда исчезнет из их жизни.
Как вспоминал Барри О’Мира, цитируя слова Наполеона, «…он зарядил свою двустволку боевыми патронами, которыми он намеревался предать смерти губернатора и затем покончить с собой».
Поначалу Чиприани пытался урезонить земляка, но тот оказался непреклонен: Хадсон Лоу должен быть убит. Тогда Чиприани обратился к Хозяину, рассказав ему о страшных планах Сантини. Император обеспокоился. Он немедленно вызвал Сантини к себе для серьезного разговора.
– Ну что, негодник, – потрепал он земляка по щеке. – Ты и в самом деле хочешь убить губернатора?
Сантини, опустив голову, молчал.
– Неужели ты не понимаешь, парень, что, случись такое, именно меня обвинят в организации этого убийства? – продолжил Бонапарт. – Так и скажут: убийце приказал Наполеон! Стыдись, Сантини! Совершить убийство! Ишь, чего надумал… Запомни, если я еще раз об этом услышу, отправлю тебя отсюда как не оправдавшего доверие своего Императора.
– Сир, это будет не убийство, а обычная месть. Месть по-корсикански! Я отомщу этому британцу за все унижения и подлости в отношении Двора Его Величества…
– Успокойся, Сантини. Мне хорошо известно, что ты честный и мужественный человек, для которого честь – не пустой звук. Но мы, друг мой, не на Корсике. Здесь другая страна и другие нравы. Поэтому я запрещаю тебе приводить месть в исполнение! Пообещай мне, что ты все выкинешь из головы…
– Хорошо, сир, обещаю… – тяжело вздохнул Сантини, выходя из комнаты Бонапарта.
После этого Наполеон вызвал Чиприани:
– Попрошу тебя, Франчески, приглядывать за Сантини. Он молод и горяч. Надеюсь, твои ободряющие слова помогут всем нам избежать серьезных неприятностей…
Чиприани понимающе кивнул и через минуту оставил Хозяина наедине со своими мыслями…
Сантини не удалось осуществить свой план по устранению главного виновника всех бед вовсе не из-за поучительных бесед Чиприани. Он отказался совсем по другой причине. Чопорные и скупые англичане посчитали, что содержание огромного, с их точки зрения, штата «Французского двора» слишком разорительно для британской казны, поэтому от кое-кого следовало просто-напросто избавиться. Англичане решили выслать с острова трех слуг и одного офицера; в списки выселенцев попали капитан Пионтковский, из слуг – Сантини, Руссо и младший Аршамбо. Все те, кто категорически не желал подписываться под той самой «декларацией», состряпанной Хадсоном Лоу, которая изначально делала окружение Наполеона заложниками губернаторской администрации.
Но не это было главным. В основе отбора на выселение лежало нечто иное: англичанам хотелось, чтобы обязательно были высланы слуги-французы. Ну а если корсиканец – еще лучше! Чем меньше в окружении «генерала Бонапарта» останется единомышленников, тем будет спокойнее и, следовательно, лучше. Руссо и Сантини начинали службу у Наполеона с первой ссылки императора на остров Эльба: первый в должности хранителя императорского портфеля, второй – заведующего столовым серебром. Оба были чрезвычайно преданы Хозяину.
Попытка отстоять одного из братьев Аршамбо не увенчалась успехом. Вместо конюшего гофмаршал Бертран включил в список высылаемых своего слугу – некоего Бернара; а Наполеон – Джентилини, считавшегося не столь ценным, как любой из Аршамбо. Однако Бернар по национальности оказался фламандцем, а Джентилини – итальянцем; поэтому их кандидатуры англичанами были отклонены: в Лондоне требовали высылки именно трех французских слуг.
Как доложили Императору, сэр Хадсон Лоу был доволен «депортацией лягушатников». Потирая руки, он якобы заявил, говоря о Сантини:
– Если б этот корсиканец не отказался подписать декларацию, то он не был бы включен в число лиц, подлежащих высылке, ведь он не француз…
Слова англичанина Наполеон воспринял с возмущением.
– Этот подлый и надменный индюк не понимает простых вещей, – воскликнул он. – Для нас, корсиканцев, называться французами является наивысшей наградой! Подобные глупые слова могут исходить из уст либо слабоумного, либо от человека с порочной душой. Хадсон Лоу явно не в себе, он ненормальный… Эта акция такой дикой жестокости, что британец никогда не посмеет ее осуществить. Он побоится возможных последствий, с которыми будет иметь дело в Европе…
Наполеон ошибся. Полководец и тюремщик – слишком разные весовые категории чести: если подлость для первого позор, для второго – в порядке вещей. Низость – орудие подлеца.
Тяжелее всего Пленнику было расставаться именно с Сантини: корсиканец являлся в Лонгвуде не только хранителем императорской серебряной посуды, но со временем стал наиболее приближенным к Хозяину человеком[121]. В лице этого малого Бонапарт лишался надежного человека, который, помимо прочего, был еще прекрасным цирюльником, сапожником и даже личным массажистом. Но горячность корсиканца и его ненависть к местному губернатору бросались в глаза: сорвавшись в любой момент, он мог натворить много бед. Только поэтому Наполеон согласился на высылку слуги…
Однако этим дело не закончилось. К осени 1816 года над головой личного секретаря Бонапарта де Лас Каза сгустились нешуточные тучи: все шло к тому, что барона также собирались навсегда выслать с острова. К графу у губернатора имелись личные счеты: Лас Каз и капитан Пионтковский подозревались в попытке установить незаконные связи с внешним миром.
И вот граф в глазах губернаторской администрации серьезно проштрафился. Обуреваемый желанием, чтобы в Европе узнали наконец всю правду о положении Наполеона на острове Святой Елены, об оскорблениях в отношении его со стороны англичан и лично губернатора Хадсона Лоу, он написал письмо леди Клаверинг, которой рекомендовал своего слугу, некоего Джеймса Скотта. Последний должен был передать доклад, представленный Императором. Этот доклад следовало переправить принцу Люсьену.
Когда Лас Каз поделился своими планами с Бонапартом, тот порекомендовал графу отказаться от опасной затеи. Хотя план был заманчив. Именно поэтому Наполеон в целом был не против такого мероприятия. И Лас Каз энергично принялся осуществлять задуманное; ведь в любом случае, рассуждал он, это будет только на пользу Императору.
Послушаем самого Лас Каза:
«…Я передал остатки шелка моему сыну, на осторожность которого я мог полагаться, и он провел весь день, переписывая на него мое письмо принцу Люсьену. Пришла ночь, и… у меня появился молодой мулат, мой бывший слуга. Он умел немного портняжничать и собственными руками пришил мой кусок шелка к своей одежде, затем он попрощался со мной. <…>
Император вызвал меня в четыре часа дня… Слушая его, я подумал о том, чтобы внести в мой дневник запись… когда неожиданно император прервал свой рассказ, чтобы посмотреть в окно на большую группу английских офицеров, направлявшихся к дому. Это был губернатор с большей частью своего штаба… Несколько минут спустя мне передали, что в моей комнате меня ждет английский полковник, посланец Хадсона Лоу. Я ответил, что занят с императором, который спустя несколько минут сказал: “Идите, Лас Каз, и выясните, что этому животному нужно от вас”. И когда я пошел, император добавил: “И скорее возвращайтесь”. Это были последние сказанные мне Наполеоном слова…
Полковник, который хотел видеть меня, был полностью предан губернатору… Как только я вошел в комнату, он с выражением доброжелательности в голосе и на лице с живейшим интересом осведомился о моем здоровье. Это был поцелуй Иуды… Он сообщил мне, что арестовывает меня от имени губернатора… в соответствии с показаниями моего слуги… Моя комната была уже под охраной драгун, все протесты с моей стороны оказались бесполезными, и я был вынужден подчиниться насилию, и меня увезли из Лонгвуда под конвоем».
Слуга-мулат Джеймс Скотт оказался подставной уткой. И это было очередной коварной выходкой Хадсона Лоу…
Арестовав Лас Каза, губернатор приказал вывезти его из Лонгвуда и запереть в какой-то тесной лачуге – с нарами и в окружении караульных. Позже туда привезут и его больного сына. Пока Лас Каз с сыном находились в импровизированной тюрьме, в его комнате полицейский офицер проводил тщательный обыск. В своем рвении он перевернул в комнате все вверх дном – даже разобрал постель и едва не вскрыл пол. В результате были конфискованы все личные бумаги графа, в том числе – его дневник.
Удар губернатора оказался для Императора, что называется, ниже пояса. Граф де Лас Каз являлся для Бонапарта не только «летописцем» его воспоминаний. Бывший паж королевского двора Людовика XVI, он прекрасно владел английским языком, выступал в роли переводчика, читал Хозяину британские газеты, а еще давал тому уроки английского. Стоит ли говорить, что Лас Каз и Наполеон за прошедшие месяцы, проведенные вместе, сильно сблизились… Бонапарт как никому доверял этому человеку свои самые сокровенные мысли, зная, что тот его не только обожал, но и искренне любил.
И вот теперь за свою преданность приходилось жестоко расплачиваться. Сын графа оказался тяжело болен. Как свидетельствовали доктора, у Эммануила были серьезные проблемы с сердечно-сосудистой системой. Сырой климат острова сыграл в этом не самую последнюю роль. В немалой степени данное обстоятельство поспособствовало тому, что Наполеон, обеспокоенный содержанием и дальнейшей судьбой отца и сына Лас Казов, был вынужден через графа Бертрана обратиться к губернатору, в результате чего арестованные были переведены из тюремной лачуги в более приемлемые условия. Мало того, Хадсон Лоу, испугавшись-таки огласки своей вероломности, попытался сохранить хорошую мину при плохой игре: незадолго до высылки он предложил Лас Казу вернуться обратно в Лонгвуд. Однако пути назад не было, считал граф. Во-первых, его сильно беспокоило подорванное состояние здоровья сына; а во-вторых, он желал побыстрее оказаться в Европе, чтобы рассказать об ужасных условиях содержания Пленника широкой общественности.
В этот непростой период неоценимую помощь Бонапарту оказал доктор О’Мира, который по просьбе Императора входил в сношения с представителями Плантейшн-хауса (чаще – с самим Хадсоном Лоу), став этаким парламентарием от Лонгвуда. Вследствие этого Наполеон и его окружение были в курсе самых последних новостей. Именно эта информация позволяла французам предпринимать те или иные ответные шаги – например, при необходимости гофмаршалу Бертрану наносить визиты губернатору.
Последний был настроен очень воинственно. Когда во время встречи с гофмаршалом речь зашла о возвращении конфискованных бумаг графа Лас Каза, Хадсон Лоу набычился:
– В этих бумагах много противозаконного, – заявил он. – Я уж не говорю о том, что граф просто-напросто игнорировал все инструкции, связанные с перепиской, и прочее, и прочее… За это он подлежит наказанию и будет выслан!
– В личных бумагах графа Лас Каза находятся незаконченные описания Итальянской войны, надиктованные секретарю Его Величеством, – сказал гофмаршал. – Его Величество желал бы, чтобы они были возвращены…
– Думаю, их можно будет вернуть, – ответил Хадсон Лоу. – Я отдам соответствующие распоряжения…
Летопись Итальянской войны и кое-какие другие бумаги, действительно, были возвращены. Но возвращать дневник, который вел Лас Каз, губернатор не собирался. Уж слишком много нелестных слов в адрес местных тюремщиков в нем содержалось[122].
Не без труда граф Бертран передал Лас Казу большое письмо от Императора, в котором тот выразил соратнику свою поддержку и участие.
«…Я настоятельно прошу Вас, – писал Наполеон, – и, если необходимо, приказываю вам обратиться с просьбой к командующему островом отправить вас обратно на континент. Он не может отказать вам в этом, так как не обладает властью над вами… Для меня будет большим утешением узнать, что вы находитесь на пути к более счастливым берегам… Однако утешьтесь сами и утешьте моих друзей. Мое тело, это верно, находится во власти моих врагов; они не забыли ничего из того, что могло бы утолить их месть. Они убивают меня булавочными уколами, но Провидение слишком справедливо, чтобы позволить этому продолжаться слишком долго…»
Бонапарту и Лас Казу не суждено было встретиться вновь. Незадолго до отъезда с графом встретились гофмаршал Бертран и генерал Гурго. Англичане Горрекер и Виньяр, присутствующие при этом, держались на расстоянии, что позволило Лас Казу передать гофмаршалу для Императора бриллиантовое ожерелье королевы Гортензии, полученное Наполеоном в тот день, когда он покидал Мальмезон. В придачу к этому граф вручил чек Лондонского банка на сумму 100 000 франков (Лас Казу не нужно было говорить, насколько Лонгвуд нуждался[123]).
30 декабря 1816 года из бухты Джеймстауна в сторону мыса Доброй Надежды вышел военный сторожевой корабль «Грифон» под командованием капитана Райта. На борту этого корабля остров Святой Елены покидали граф де Лас Каз и его сын Эммануил…
Три дня спустя остров покинет еще одно британское военное судно – «Евротас», – навсегда увозившее самых преданных слуг Великого Пленника.
Сбывались слова Наполеона, сказанные им однажды графу де Монтолону: «Если это будет продолжаться долго, то англичанам, возможно, придется охранять только нас двоих…»
II
В несчастии обыкновенно не уважают того, в ком прежде почитали величие.
Cherchez la femme: о фаворитках и женщинах вообще. – Новые враги Лонгвуда: крысы! – Польша. – Пани Валевская. – Тильзитский мир. – Просчет прусской королевы Луизы. – Талейран и Фуше. – Отставка Талейрана. – Неспокойная Испания. – Очередное перекраивание Европы. – Дунай и Ваграм. – «Польская жена»
…Зимой[124] 1817 года обитатели Лонгвуда стали замечать, что графиня де Монтолон находится в интересном положении. И это при том, что полгода назад, 18 июня, она уже произвела на свет девочку, которую назвали Элен-Наполеоной[125].
Похоже, рожать на острове становилось правилом хорошего тона. 17 января 1817 года госпожа Бертран родила сына Артура. Когда родильницу навестил Император, графиня, показав ему младенца, сказала:
– Перед Вами, сир, француз, который прибыл в Лонгвуд, не спросив на это разрешения губернатора острова…
– И притом – замечательный и пышущий здоровьем француз, – рассмеялся Наполеон.
Впрочем, это не все: незадолго до того, как округлилась стройная талия графини де Монтолон, в начале июня ее камеристка – мулатка Эстер Веси – родила внебрачного сына. Поразительным было другое: на коричневом личике новорожденного оказались глазки небесной синевы, которые прямо указывали на его отца.
Завидя такое дело, камердинер Хозяина Луи Маршан выразил готовность жениться на Эстер, признав себя отцом маленького Джимми[126]. Тем более все знали, что дочь английского сержанта и камердинер Бонапарта неровно дышат друг к другу. Но тут напомнил о себе Наполеон, который категорически запретил Маршану жениться на камеристке.
– Но она мне нравится, сир! – впервые за долгие месяцы возмутился слуга. – Мы давно вместе, вы же знаете…
– Конечно, знаю, Луи, – ответил Хозяин. – Но есть определенные правила приличия. Пусть ко мне зайдет гофмаршал Бертран…
С графом Бертраном Наполеон был более откровенен:
– Представляете, граф, Маршан задумал жениться на мулатке Эстер! И даже хочет признать ребенка своим…
– Неужели? – удивился Бертран.
– Чистая правда. В любом случае, ему не следовало вести себя подобным образом. Можно только догадываться, как обрадуются газетчики и вся эта братия, узнав, что мой камердинер женится на служанке, родившей внебрачного ребенка… Не догадываетесь, Бертран, какие поползут сплетни? Этим газетчикам только дай повод – будут гавкать, пока не охрипнут…
– Не думаю, сир, что вокруг какой-то служанки поднимется большой шум, – засомневался Бертран. – Ведь если и шепчутся, то лишь о ваших визитах, кх-кх… к «нимфе», мисс Робинсон…
– Вы неправы… Во-первых, «нимфа» – из другого рода-племени, она не из слуг. Свободная женщина, у нее нет детей, и, главное, мисс Робинсон не из Лонгвуда. Эта женщина, как бы это сказать, сама по себе. А во-вторых, возможно, вы знаете, я прекратил с ней видеться уже восемь месяцев назад – сразу после того, как вредному адмиралу пришла в голову мысль установить вокруг дома солдатские посты… Так что Эстер должна покинуть дом. Вне всякого сомнения, одна! И только одна!..
(Говоря о некой «нимфе», эти двое знали, о ком речь. У миссис Робинсон, проживавшей неподалеку от Лонгвуда, было две дочери; старшей, Мэри-Энн, к тому времени уже исполнилось шестнадцать. Познакомившись с семейством, Бонапарт стал частенько наезживать к соседям, где большеглазую очаровательную Мэри-Энн именовал не иначе, как «моя нимфа».)
Свидания с «нимфой» быстро прекратились после введения караульных постов. Под рукой оставались графиня де Монтолон и ее смазливенькая камеристка Эстер. Эстер Веси была свежа, как роза, и грациозна, как горная козочка. Шестнадцатилетняя мулатка была слишком юна, чтобы не нравиться. Ну а ограниченность интеллекта девицы легко компенсировались вздернутым носиком и огромными карими глазами. Кроме того, она не прочь была пококетничать не только с плутишкой Маршаном, но и с самим Хозяином.
Подобное поведение разбитной горничной закончились известным конфузом. 29 октября 1817 года Эстер Веси с малышом на руках покинула Лонгвуд…
Помимо ограничения свободы и должного финансирования (скупщику из Джеймстауна на вес была продана бóльшая часть французского столового серебра), на этом проклятом острове у французов были и другие проблемы. Например, им сильно недоставало женского общества. Мысль о женщинах вызывала в Наполеоне настоящую бурю! Казалось, он теперь любил их всех. О, женщины! Как ему теперь не хватало их нежного щебетания… Лишь горячая ванна помогала избавиться от наваждения. Пытка…
И это при том, что на расстоянии буквально вытянутой руки женщины все же присутствуют. Мадам де Монтолон и мадам Бертран. Жены его генералов. Монтолоны живут совсем рядом, в одном с ним доме, в Лонгвуде. Гулять по парку Бонапарт предпочитает с Альбиной де Монтолон. Она кокетлива, умна; с толикой тонкого юмора. Запах загадочных духов и шуршание кружев вызывают порой головокружение. Между обеими дамами незримая конкуренция за право иметь влияние на Императора. Та и другая – табу. Жена моего друга – не моя жена! Правило, выработанное годами (и часто им нарушаемое).
Однако общения с супругами своих генералов Пленнику явно недостаточно. Привыкшему окружать себя несметным количеством молодых и красивых дам, Бонапарту сейчас было нелегко. Их, этих самых дам, здесь было катастрофически мало!
После расставания с Жозефиной Бонапарт лишь дважды позволил женщине войти в его сердце. В обоих случаях то были Марии – польская дворянка пани Валевская и австрийская принцесса Мария-Луиза. Полька вместе с их сыном Александром навещала его на острове Эльба. А вот юная супруга снилась даже тогда, когда он этого не хотел. Было что-то болезненное в их августейшем браке. Впрочем, это ничего не значило – главное, она подарила наследника, Орленка. А это больше, чем Маренго и Аустерлиц вместе взятые! Из этого следовало, что наполеониды будут жить; они продолжат то, что он начал буквально с нуля.
Помимо двух графинь, желанной гостьей в Лонгвуде была еще одна дама. На сей раз – англичанка, леди Малькольм. Клементина Малькольм (урожденная Элпинстоун) была супругой командовавшего военно-морской станцией на острове контр-адмирала Пултни Малькольма и племянницей лорда Кейта. Бонапарт обожал эту чету, называя британцев «порядочными людьми». (Впоследствии им это аукнется от Хадсона Лоу.)
Ох уж эти женщины…
Впрочем, интеллектуальный вакуум с лихвой восполняла Альбина. Очередная беременность графини де Монтолон оказалась ей только к лицу. Похоже, эта женщина была создана для того, чтобы раз за разом воспроизводить на свет маленьких графов и графинь. Женщина из высшего общества, она могла поддержать любую беседу, отвлечь от грустных мыслей и даже рассмешить. Хотя мнение Бонапарта о прекрасной половине человечества ей было хорошо известно.
– Мы, мужчины Запада, ничего не понимаем в женщинах, – полушутя-полусерьезно выговаривал он как-то графине. – Ведь если б понимали, не обращались бы с ними слишком хорошо. Мы считаем женщин почти равными нам, в чем и заключается даже не ошибка, а большая опрометчивость. Например, на Востоке женщины де-факто являются собственностью мужчин. Впрочем, они таковыми и являются, ибо по природе своей – рабыни мужчин. Женщины достигают власти лишь благодаря мужской безрассудности и тому, что, злоупотребляя преимуществами, околдовывают нас и добиваются власти. На одну женщину, которая вдохновляет нас на проявление настоящих чувств, приходится сто других, которые заставляют нас совершать ошибки…
– Так, может, не стоит делать столько ошибок? – улыбнулась Альбина. – Имея одну хорошую жену, вряд ли ошибешься…
– В том-то и дело, что женщина дана мужчине для того, чтобы рожать ему детей. Но одной женщине не под силу полностью удовлетворить мужчину. Женщины бывают беременны, кормят детей грудью, болеют, стареют наконец… Зато мужчине природа не ставит никаких препятствий, следовательно, он должен иметь нескольких жен…
– А как же быть с нежной женской душой? – поинтересовалась хитрая собеседница. – Неужели и она – плод мужской фантазии?..
– Не признавать существование женской души, конечно же, нельзя, хотя некоторые философы в этом очень сомневаются. Но в глубоком смысле женщина является собственностью мужчины, как фруктовое дерево – собственностью садовника. Если муж изменяет жене, признает свою вину и раскаивается в нарушении супружеской верности, то вопрос можно считать улаженным, без всяких последствий. Другое дело, когда брачный обет нарушает супруга. Ее раскаяние ничего не значит. Это настоящее несчастье для семьи, беду не загладить и ничем не исправить… Поэтому изменившая жена никогда не должна сознаваться в содеянном. Это ее погубит. Так что между мужчинами и женщинами изначально нет никакого равенства. И в этом неравенстве, на мой взгляд, нет ничего унизительного – каждому свое. У женщин есть красота, изящество, очарование; и, конечно, обязанности – покорность и зависимость…
Умная, пусть даже немолодая женщина способна увлечь не хуже легкомысленной красотки. Женский интеллект – оружие, по мощи не уступающее длинным ресницам и пухленьким губкам. Альбина Элен де Монтолон об этом прекрасно знала. Когда предательский возраст, к твоему неописуемому ужасу, перепрыгивает планку в тридцать пять, палитра окружающего мира внезапно меняется, превращаясь из розово-светлых тонов в какой-то один – обыденно-серый. Поневоле станешь философом.
Не будучи красавицей от природы, Альбина отличалась какой-то особой женской мудростью. Кроме того, они с мужем буквально боготворили Наполеона. Первую связь графини с Хозяином заметил вездесущий ординарец Гурго. Утром 15 сентября 1816 года генерал увидел графиню де Монтолон, которая скрытно проскользнула в спальню патрона. Генерал оторопел. Картину дополнял тот факт, что дверь в спальню придерживал сам Бонапарт, находясь при этом в полураздетом виде. Видеть такое генералу было выше его сил. Подобное поведение «Монтолонши», как он называл графиню, являлось прямым нарушением не только лонгвудского этикета, но настоящим… Дальше в своих мыслях ординарец не шел – иначе дело докатилось бы до буйного умопомешательства.
«Монтолонша всеми силами старается привлечь к себе внимание его величества, – записывает генерал Гурго в своем дневнике. – Умильный взгляд, вызывающая походка, платье, подчеркивающее талию; она старается выглядеть красивой, а это непросто… Я никогда не соглашусь, чтобы на Святой Елене месье де Монтолон, а тем более его жена шли впереди меня. Она может быть потаскухой, если хочет, но я нахожу гнусным, когда мужчина соглашается плясать под дудку женщины, тем более женщины уродливой и интриганки».
А вот запись спустя несколько дней: «Его Величество хорошо принимает Монтолоншу, он щиплет ее за ж…»
Возмущение, овладевшее Гаспаром Гурго, едва его не сгубило. Через полчаса после увиденного он встретил самого генерала Монтолона, разыскивающего непутевую женушку:
– Не видели графиню де Монтолон? – поинтересовался тот. – Удивительно, нигде не могу ее найти, уже начинаю волноваться…
– Успокойтесь, mon cher, – улыбнулся прямодушный Гурго. – Графиня де Монтолон в полной безопасности – она в спальне патрона…
– О! Никак не думал… – растерялся Монтолон. – Впрочем… Впрочем, я не имею ничего против…
Через какое-то время Гурго было объявлено, чтобы он обедал в своей комнате. Мало того, генералу показалось, что Хозяин стал к нему более сдержан. Вообще, произошедшее выглядело весьма обидно, ведь его преданность, похоже, никого не интересовала.
Еще через несколько дней генерал Гурго нашел предлог вызвать вредного графа-рогоносца на дуэль…
Сколько ни думал, каждый раз Бонапарт приходил к одной и той же мысли: фаворитка для монарха – явление необходимое. Супруга супругой, но ее истинное предназначение – рожать наследников и быть поблизости, когда это необходимо для мужа. Однако женщина, обремененная прямыми обязанностями рожать и воспитывать, быстро стареет. Тогда как молоденькая фаворитка из кожи вылезет, чтобы выглядеть всегда привлекательной и желанной. И это при том, что иногда бывает достаточно шарма, чтобы лишить сна даже бесчувственного недотепу.
Людовику XIV де Бурбону в жизни повезло: находясь на французском троне 72 года, он провел неплохую жизнь. Достаточно сказать, что чуть ли не с детства баловня судьбы окружали обворожительные женщины. Со своей венценосной супругой Марией Терезией они были два сапога пара. Их брак положил конец извечной вражде двух королевских домов – французского и испанского. Несмотря на то что этот союз оказался достаточно прочным, эти двое беззастенчиво изменяли друг другу; правда, относились к этому достаточно спокойно.
Когда королева родила чернокожую девочку от слуги-нубийца, Луи ничуть не смутился, лишь поинтересовался у придворного лекаря:
– Это что еще за сюрприз такой? В чем дело?..
– Э-э… причина, сир, по-видимому, в том, что слуга слишком пристально смотрел на королеву, – не растерялся находчивый эскулап.
– Ха-ха, взгляд его, надо думать, был весьма проникновенным, – рассмеялся король.
Впрочем, монарху было не до жены: его больше волновали фаворитки.
Двадцатилетняя Луиза-Франсуаза де Лавальер покорила сердце Людовика не красотой и не грацией, но неповторимым шармом. Ведь не будь у нее этого самого шарма, монарх и не взглянул бы на девушку: Луиза была хромоножкой. Поселив фаворитку в Версальском дворце, Луи сообщил законной супруге, что отныне ей придется жить бок о бок с этой женщиной. И даже появляться везде они будут вместе – на дипломатических приемах, в соборе и даже на охоте. Тем более что Луиза, согласно указу короля, была возведена в титул герцогини. И десять чудесных лет, проведенных в Версале, промелькнут для фаворитки как один сказочный день.
А потом появилась Атенаис Монтеспан. В отличие от мадам Лавальер, она выглядела настоящей толстушкой, хотя это не мешало Людовику исполнять все капризы новой фаворитки. Захотела для себя, любимой, два десятка комнат – получи (Мария Терезия размещалась в апартаментах существенно меньших); пожелала, чтобы на балах шлейф несла придворная герцогиня – пожалуйста (шлейф королевы придерживал придворный паж); проиграла в карты миллион-другой ливров – казна восполнит потерю с лихвой…
И это при том, что у фаворитки… был законный муж. Маркизу де Монтеспану поведение жены очень не нравилось. Мало того – бесило; этот малый никак не мог смириться с тем, что его благоверная делит супружеское ложе с кем-то еще, пусть даже и с самим королем. И по этому поводу он сильно скандалил. Когда монаршая чаша терпения наконец переполнилась, скандалиста с глаз долой надолго упрятали в Бастилию – пусть одумается.
Не одумался. Оказавшись через какое-то время вновь на свободе, маркиз приехал в свое имение и организовал там пышные похороны своей (еще живой!) беспутной жены. Странные это были похороны: в гроб положили записку с именем маркизы, потом закопали. Водрузили памятник. Причем все было организовано с соблюдением соответствующих формальностей – в присутствии народа, кюре и заупокойной…
С какого-то времени Людовику надоела и маркиза де Монтеспан. Фаворитку выпроводили из Версаля, как выбрасывают набившую оскомину шарманку. Муж непутевую жену отверг (объявил, что та давно схоронена); пришло время задуматься о вечном и замаливать грехи. Но больше досталось бренному телу бывшей фаворитки: последние годы госпожа де Монтеспан носила под платьем… подвязки с гвоздями.
На смену прекрасной Атенаис на любовном ложе Людовика появилась новая избранница – Франсуаза де Ментенон. Ее карьера при дворе начиналась с того, что Франсуазе было доверено воспитание детей Людовика XIV и мадам де Монтеспан. Тоже маркиза, она не была столь капризной и непредсказуемой, как предыдущая любовница, зато отличалась рассудительностью и начитанностью. А еще оказалась на редкость удачливой, ибо вскоре после ее появления в королевском дворце неожиданно умерла 45-летняя Мария Терезия. Ветреный Луи горевал недолго, пойдя на тайный морганатический брак с хитроумной фавориткой.
Франсуаза была настолько мудра, что спокойно выносила рядом с собой еще одну королевскую зазнобу – некую девицу Анну де Роан. (Если король возжелал двух фавориток – пусть будет так, на то он и король!) Сделавшись главной советчицей Людовика, Ментенон крутила мужем как хотела, включая собственные назначения на министерские должности, а также решение вопросов, связанных с внутренней и внешней политикой страны.
К чести фаворитки, она организовала в Сен-Сире школу для дворянских дочерей, находившуюся на полном пансионе королевства (по подобию этой школы в России Екатерина Великая создаст Смольный институт благородных девиц).
Не отставал от «короля-солнца» и его мот-наследник, Людовик XV. Имена его фавориток знала вся Европа: герцогиня де Шатору, маркиза де Помпадур, мадам Дюбарри… Правление Луи позже назовут «правлением трех юбок».
Да и августейшее семейство Людовика XVI ничуть не отличалось скромностью. Как рассказывала Наполеону бывшая горничная Марии-Антуанетты госпожа Кампан[127], ее госпожа не считала верность супружескому ложу эталоном добродетели. Хотя бы потому, секретничала она, что даже в ночь с 5 на 6 октября 1789 года, когда разъяренная толпа пошла штурмом на дворец, королева в это время нежилась с любовником (с кем коротал ночь Людовик – стоит только догадываться). Во время штурма полураздетая Мария-Антуанетта убежала под защиту своего мужа, ну а любовник выпрыгнул из окна. Вошедшая в покои королевы горничная отыскать ее не смогла, зато наткнулась на штаны, оставленные прытким ловеласом, которые, как она утверждала, были тут же опознаны[128].
Эх, Бурбоны! Красиво жили – за что и поплатились. Что ни говори, государство – не яблочный пирог: захотел – съел, не захотел – выбросил. В любом случае следует пережевывать то, что осталось от предшественников. Ну а если не хватает сил и мужества, нужно иметь смелость признаться в этом и покинуть пиршество. В противном случае – заставят! Не хочешь добровольно – будь добр, на эшафот, в объятья палача.
Бурбоны, Бурбоны… Они настолько привыкли к собственной безнаказанности, что, смешав в общую кучу свое и государственное, совсем забыли о простом французе. Когда вокруг загрохотало – не смогли даже вспомнить: кто он, этот француз?
О всех и каждом напомнила сама Франция. И когда из стены Бастилии был вытащен первый кирпичик, на развалинах королевства уже замаячил силуэт того, кто был способен сделать французов счастливыми. И ему поверят – точно так же, как верят в несбыточную мечту…
Короли и фаворитки были до и после «короля-солнца»; но именно Людовик XIV, по убеждению Наполеона, вызывал искреннее желание им восторгаться. А восторгаясь, в чем-то подражать. И Бонапарт подражал. Правда, далеко не всегда из этого выходил толк. Особенно в отношении фавориток. Если женщина была очаровательна, то ее умственные способности зачастую заставляли лишь досадливо кряхтеть; хотя встречалось и обратное, но намного реже.
Здесь, в Лонгвуде, Альбина де Монтолон заменила Пленнику и Жозефину, и Марию-Луизу, и даже Мари Валевскую. За неимением лучшего он был вынужден довольствоваться тем малым, что ему могла предоставить замужняя женщина, которая, казалось, даже мечтала стать очередной фавориткой пусть и свергнутого, но все же Императора.
Их близость произошла даже не случайно, а почти закономерно. Сначала (скорее, по наущению все той же графини) ложе Хозяина разделила ее камеристка; потом служанка была отодвинута, и освободившееся место заняла супруга генерала де Монтолона. Альбина оказалась хорошей и опытной любовницей. Она была учтива, предупредительна и нежна. В этой женщине было что-то такое, от чего у Бонапарта начинала кружиться голова. Нет, это были не духи (все в доме знали, что Хозяин не терпел духов!); скорее, головокружение вызывал сам запах женского тела. Опытная любовница, Альбина прекрасно знала, как одурманить мужчину: чистая кожа и роскошные волосы сделают все без тебя.
Граф де Монтолон внимательно наблюдал за происходящим, но воспринимал измену жены с должным пониманием. Мало того, семья считала данную связь, во-первых, как особую миссию с их стороны: Император, который, по сути, находился в заточении, нуждался в искренней дружеской поддержке, в том числе – женской. И во-вторых, они оба, граф и графиня, были готовы к самому непредвиденному исходу этих отношений. В случае возникновения «интересного положения» Альбины никаких подозрений в адрес Пленника не последовало бы по определению: какие подозрения могли возникнуть при беременности замужней женщины? Но было и третье: если бы графиня де Монтолон родила от Хозяина ребенка, в таком случае семья могла ожидать от суверена существенной финансовой поддержки, которая в последующем (и супруги в этом ничуть не сомневались) могла им сослужить хорошую службу.
Во второй половине 1817 года стало окончательно ясно: мадам де Монтолон беременна. Обитатели Лонгвуда насторожились: ведь вполне могло оказаться, что ребенок – плод любви графини и Хозяина. Больше интересовало другое: как к этому отнесется сам Наполеон? Главное, внушал всем ординарец Гурго, следует держать язык за зубами. Стрелять в ненавистного Монтолона ему запретил Хозяин. Пришлось смириться. Двор есть Двор…
…Если Хадсон Лоу считал, что истинный хозяин острова Святой Елены он единственный, то этот человек жестоко ошибался. На этом затерянном в Атлантике клочке земли правили балом… крысы. Десятки, сотни и, может, многие тысячи пришельцев из трюмов европейских кораблей нашли здесь крысиный рай, заполонив остров, как сельдь заполняет консервную банку – под самую крышку. Обнаглевшие серые стаи шныряли в сараях, подвалах и даже в прихожих домов местных жителей, конкурируя с ними за право хозяев. Бывало, неплохо устраивались и в теплых спальнях обывателей, наводя ужас не только на детей, но и на взрослых. Что до кухонь, то они, эти самые кухни, оказались излюбленным местечком непрошеных гостей. Впрочем, почему гостей – хозяев! Ведь люди там просто готовили пищу, но жили-то крысиные семьи…
Граф Лас Каз: «…Мы чуть было не остались без завтрака: нашествие крыс, проникших ночью в кухню с разных сторон, лишило нас всего съестного. Дом буквально наводнен этими тварями, большими, дерзкими и злобными… Привлеченные запахом пищи, они пробрались даже в гостиную, где мы обедаем. Несколько раз мы были вынуждены вступать с ними в бой после десерта, а однажды, когда император пожелал удалиться и ему передали его шляпу, из нее выпрыгнула огромная крыса. Наши слуги пытались разводить кур, но были вынуждены отказаться от этой затеи, так как крысы пожирали всех птиц. Они добирались до куриц даже ночью, когда те сидели на насестах».
Барри О’Мира: «В Лонгвуде… невероятное количество крыс. Мне часто приходилось видеть их, собравшихся, подобно выводку цыплят, вокруг отбросов, выброшенных из кухни. Полы и деревянные перегородки, разделявшие комнаты, были повсюду насквозь продырявлены отверстиями…. Крысы, бегавшие вверх и вниз между перегородками, скакавшие стаями на чердаках то ли в поиске пищи, то ли в любовном веселье, создавали такой шум, что было трудно определить его источник. Ночью, разбуженный их вторжением в мою комнату, когда они бегали через мое тело, лежа в постели, я часто швырял в них сапоги и все, что попадало под руку, что ни в коей мере не смущало их и вынуждало меня, в конце концов, вставать с постели и прогонять их прочь. Иногда вечерами мы забавлялись тем, что снимали оловянные пластинки, прибитые гвоздями над их норками, и выжидали, когда крысы выскочат наружу. Тогда слуги, вооруженные палками, и собаки набрасывались на них… Часто крысы оказывали отчаянное сопротивление и сильно кусали нападавших… Отравление крыс было непрактичным занятием, так как жить в комнатах становилось невозможно из-за вони их гниющих тушек. …Приходилось вскрывать перегородки, чтобы извлечь из расщелины сдохшую крысу…»
Послушаем еще одного очевидца – камердинера Наполеона Луи Маршана:
«…Крысы были повсюду в доме: от чердака до первого этажа. Долгое время они… находили пристанище в кладовой. По ночам они выходили через прогрызенные ими норы в таком количестве, что пол казался черным. Они взбирались по стенам на определенную высоту и затем прыгали, иногда успешно, на куски мяса, подвешенные к потолку на железных крючках… Каждое утро в крысоловках оказывались пойманными от восьми до десяти крыс; разъяренные тем, что они не в состоянии выбраться из ловушки, в которую они попали, крысы с остервенением набрасывались друг на друга. Крысоловки затем выносили на середину лужайки, где их поджидали собаки из конюшни… Крысы, отчаянно защищая себя, иногда кусали собак».
Проблему с пришельцами могли решить кошки. Их-то, как правило, жители и заказывали капитанам транзитных судов – сначала кошку и лишь потом все остальное: вино, почту, книги, ткани, чай и прочее. Капитаны слово держали, завозя в Джеймстаун разномастное кошачье племя. Но вот беда: кошки на острове не приживались! Влажный и холодный климат, а также ветреная погода губительным образом влияли на нежные легкие четвероногих, которые, простудившись, быстро погибали.
«Дождевая влага и сырой воздух без помех проникают к нам в комнаты, – писал граф Лас Каз. – В результате наносится ущерб здоровью каждого из нас. Конечно, температура воздуха на острове умеренная, но климат – на редкость отвратительный. Установлено, что на острове мало кто доживает до пятидесяти лет, и едва ли кто – до шестидесяти».
Так вот, кошки здесь умирали десятками. Правда, не все. Однако за выжившими шла настоящая охота со стороны бесчисленных крысиных полчищ: налетев кагалом, они не оставляли от бедняг даже обглоданного хвоста! Местные собаки – и те жили не в конурах, а в доме, поближе к хозяину, чтоб опять же не стать жертвой подданных Крысиного короля.
– На этом проклятом острове, – не раз ворчал сам Бонапарт, – не видно ни луны, ни солнца, только нескончаемый дождь и туман…
…Наполеон встретил утро не в самом лучшем расположении духа. Ночью крысиная братия организовала дерзкую атаку на кухню по истреблению съестных припасов: лишились сыра, рыбы, мяса – всего того, без чего невозможно приготовить хороший завтрак.
– Ну принесите хоть птицу! – взмолился Хозяин. – Мы не можем остаться без завтрака…
– Сир, крысы попортили весь кухонный запас еды, – доложил лакей.
– Забейте курицу!..
– В курятнике, по-видимому, побывал целый полк этих тварей – ни одной живой птицы…
– О, Боже! Тогда сварите яйцо вкрутую…
– Все яйца перебиты. Сир, это было какое-то настоящее нашествие! – чуть не плача доложил швейцарец Новерра, рядом с которым обливалась слезами кухарка Жанетт.
– Что ж, сварите кашу, а после – чашечку крепкого кофе… – понуро сказал Бонапарт и, подняв с пола башмак, вяло бросил его в сторону стула, где у одной из ножек удобно примостилась огромная серая крыса. – Воровка!..
Ловко увернувшись от башмака, крыса почти удивленно посмотрела на человека, всем своим видом давая понять, что хозяином в этом помещении является именно она, но никак не этот бледный человек. Зашипев, она ринулась было на противника, но тут в спальню вошел камердинер Маршан. Подскочив к нахалке, он ловко двинул ее ногой и отправил восвояси, за дверь.
– Благодарю, Маршан, – сказал, присев на стул, Наполеон и устало прикрыл глаза.
Атаки со всех сторон – даже от крыс! Вот и местный губернатор не думает угомониться. Вся переписка Лонгвуда с Большой землей не только беззастенчиво перлюстрируется, но еще и подвергается своеобразному «аресту»: те письма, в которых обращение к Пленнику «Ваше Величество», изымаются по причине того, что якобы написаны с нарушением парламентских актов и местных инструкций. Никаких «Ваших Величеств»! Здесь, на Святой Елене, содержится лишь генерал Бонапарт — и точка! Таковы требования Хадсона Лоу – единственного, как он сам говорит, хозяина на этом острове.
Не лучше обстоит дело и с обратной связью. Адресованная Наполеону корреспонденция с материка сначала досматривается в Лондоне госсекретарем по делам войн и колоний лордом Батхэрстом, а по прибытии на остров – губернатором. Нередко с писем снимались копии. Все это приводило к тому, что письма в Лонгвуд приходили через три-четыре месяца после их отправления.
Таким образом, вся переписка осуществлялась через местную администрацию. Впрочем, как и сношения с местными – лишь с разрешения. За снабжение «генерала Бонапарта» деньгами и вещами – привлечение к суду (по обвинению в пособничестве побегу). Не разбежишься…
Дурачье. Уважение заслуживается не глупыми выходками, а достойным «джентльменским» (как они, британцы, любят это слово!) поведением. На месте Хадсона Лоу должен был быть человек с сильным и твердым характером; по крайней мере, в прошлом – хороший командир. Этот губернатор ведет себя, как сын мелкого лавочника – склочный, мелочный и падкий на грубую лесть. С подобными типами труднее всего. Они глупы и низки по природе – неуживчивы и с болезненным «эго»; по сути, неизлечимые больные, рискующие последние дни провести в психиатрической клинике…
Впрочем, безумцев на своем веку Наполеон насмотрелся превеликое множество. Достаточно сказать, что проявление отваги и героизма – разве не форма безумства? Не каждому по силам, пройдя сквозь мясорубку кровавого сражения, остаться спокойно-хладнокровным. Даже при прокаливании металла часть его, не выдержав температуры и давления, приходит в негодность; что уж говорить о человеческих нервах – таких хрупких и нежных?..
Прогуливаясь как-то с Барри О’Мира (Бонапарт, уважая этого британского лекаря, любил вести с ним долгие беседы), он узнал от доктора о расстреле в Париже маршала Нея.
– Он был храбрым человеком, этот Ней, – вспоминал Наполеон. – Храбрейший из храбрых. Но при этом был сумасшедшим. И умер, не испытывая чувства уважения к человечеству. Он предал меня в Фонтенбло: воззвание против Бурбонов, которое, как он заявлял в свою защиту, было передано ему по моему указанию, на самом деле было написано им самим, и я никогда ничего не знал об этом документе, пока он не был зачитан войскам. Это верно, что я направил ему приказ подчиниться мне. Но что он мог сделать? Его войска покинули его. Не только войска, но и народ имел желание присоединиться ко мне…
С Барри О’Мира было легко. У этого парня имелось главное – исключительная порядочность. А еще – глубина познаний и широкий кругозор. При его умении тактично общаться с людьми доктор не любил сплетен и отличался честностью. Сделать его шпионом в «лонгвудском логове» губернатору так и не удалось. О’Мира быстро сошелся с Наполеоном, став ему если и не другом, то уж точно единомышленником. В любом случае, Бонапарт ему доверял.
А еще ирландец оказался бесценным источником той информации, которой здесь так не хватало, – о жизни на острове, в том числе – в стане врага. Именно поэтому Наполеон и О’Мира любили часами гулять в саду, где подолгу вели беседы. Говорили не только о Хадсоне Лоу и его окружении, но и о многом другом – от философии и военных баталий до болезней и способов их лечения. Иногда могли увлечься совсем посторонними темами…
– Скажите-ка, доктор, вы правда считаете, что французы едят больше, чем англичане? – задал однажды Наполеон собеседнику коварный вопрос.
– Да, я в этом убежден. Ведь французы только номинально едят два раза в сутки. На самом же деле – все четыре…
– Неправда – только два…
– Как два, когда француз садится есть в девять утра, потом в одиннадцать, в четыре часа пополудни и заканчивает трапезу вечером – в семь или в восемь часов. Разве я не прав?..
– Не могу согласиться, уважаемый доктор. Взять меня: я никогда не ем чаще двух раз в день. Что же касается британцев, они садятся за стол до пяти раз в сутки. Кроме того, ваша кухня более сытна; и это при том, что английский суп просто ужасен: в нем только хлеб, перец и вода. А уж сколько пьете вина!..
– Но не столько, сколько пьют французы…
– Один из моих офицеров, поляк Пионтковский, который иногда обедал вместе с британскими офицерами в лагере пятьдесят третьего пехотного полка, рассказывал, что те пьют по принципу часовой оплаты – платят за час и пьют столько, сколько хотят, вплоть до утра…
– Вряд ли… Ведь многие вообще не пьют больше двух раз в день. А вообще, на стол ставится бутылка с вином, наполненная на треть; когда она опустошается, в нее вновь наливают треть объема. Расплачиваются же соразмерно выпитому. Вот так…
– Выходит, следует знать язык народа и его обычаи – тогда не попадешь в неловкую ситуацию из-за плохого перевода, ха-ха…
– Выходит, так. Что уж говорить о глобальных вопросах внешней политики – ведь все народы настолько разные, и каждый пытается отстоять собственные интересы… Скажите, сир, как Вам удалось объединить Европу?
– Чаще приходилось заставлять, а не просить. И в этом весь секрет…
…Лучше не ошибаться, но раз уж дал маху, продолжай делать вид, что все осталось по-прежнему; в любом случае, в следующий раз будешь умнее – если, конечно, не дурак. Гаспар Гурго диву давался, насколько умен его патрон. Да что там – гениален! Бывали дни, когда что ни запись – то афоризм. Поэтому приходилось держать марку и, конечно, собственный нос, который, как известно, должен быть по ветру: Императора не проведешь!
И вот как-то раз, увлекшись разговором, Гурго… ошибся. Или как там по Бонапарту – дал маху. Спокойная беседа не предвещала беды: речь шла о неаполитанцах, ничего не смысливших в большой политике. Говорили также о мамелюках, воспоминания о которых заставили Наполеона хитро прищуриться: о мамелюках Наполеон мог говорить часами. Как, впрочем, и о Египте. Но именно «страна фараонов» явилась неожиданной «кляксой на скатерти», испортившей настроение Хозяина вплоть до следующего дня. А это, как ни крути, провал всей «дипломатии» умного Гурго.
Были три темы, которые здесь, в Лонгвуде, считались неким табу: Жозефина, Яффа и… Россия. На этих «китах» зиждилось плохое настроение Императора. На то и табу, что касаться считалось неприличным. Ведь плохое настроение Хозяина тут же передавалось всем остальным.
Так вот, говоря про нестерпимую египетскую жару, ординарец не удержался и выпалил:
– В любом случае, Ваше Величество, лучше пекло Луксора, нежели смертельный смоленский мороз!
– Что? – не сразу понял Наполеон.
– Говорю, лучше пекло, чем… э-э… мороз где-нибудь в России…
Наполеон поднял тяжелый взгляд на помощника, вздохнул. А потом надолго замолчал. И как-то весь ушел в себя. Он вдруг неожиданно оказался там, на Старой Смоленской дороге близ Вязьмы, в пропахшей псиной дохе, дороже которой в тот миг у него ничего не было. Бонапарт убегал. Так стремительно, как не бежал даже из Египта, поход куда в сравнении с Московией выглядел обычной пляжной прогулкой. Как его «ворчуны» драпали из-под Смоленска, даже сейчас, по прошествии нескольких лет, вспоминалось с дрожью в теле.
Он еще раз взглянул на Гурго. Тот, стоя перед патроном с гусиным пером в руке, смущенно топтался, глядя в пол. Дальше диктовать не хотелось. Разве что уединиться в спальне. В последние дни в нем что-то изменилось – стал до противного сентиментален. Наверное, годы. Скоро опять будет ночь. И беспокойные мысли, и отчаяние. Все считают, что, уйдя в спальню, их Император станет там отдыхать. Если бы! Откуда всем им знать, что на свете бывает бессонница. А еще – «крыса»!
Бонапарт не любил вспоминать Московию. Слово «la Russie» вызывало в нем раздражение. От него становилось не по себе, лицо наливалось краской. Не хочется вспоминать грабли, хлопнувшие тебя по лбу. Но не вспоминать был не в силах. Можно не говорить, язык послушен; но приказать мыслям намного труднее, порой – просто невозможно. И вот тогда побеждает бессонница, а вместе с ней заявляется старая приблуда – «крыса».
Эта тварь в последнее время осмелела. Где та «мышка», что скромно скреблась в области солнечного сплетения? С прежней тихоней можно было договориться. Но только не с «крысой». Эта была беспощадна и неукротима. Мало того, ее изуверская похоть начинала переходить все границы. Порой казалось, что скверный климат острова «зверюге» только на пользу. Теперь свербело, помимо эпигастрия, много правее – в подреберье. «Крыса» добралась до печени. Чтобы это понять, не нужно было быть эскулапом.
Последнее обстоятельство очень тревожило доктора О’Мира. С каждым посещением лицо врача становилось серьезнее. А его мягкие дотоле руки с некоторых пор стали жесткими: прикосновение их к правой реберной дуге доставляло пациенту неописуемые страдания. То давала о себе знать «крыса»: трогать, дескать, не следует, иначе будет больнее.
– Hepatitis acuta, – вздохнув, сказал однажды О’Мира. – Только этого, Ваше Величество, нам и не хватало…
– И что теперь? – насторожился Император. – Каковы прогнозы?
– Заболевание серьезное, будем лечить…
– Вы же знаете, доктор, как я отношусь ко всем этим пилюлям…
– О, да! Тем не менее… Прогноз заболевания, не буду скрывать, не самый лучший. Правда, при хорошем лечении и соблюдении режима питания мы сможем увидеть вполне благоприятный исход. Но, повторюсь, придется себя кое в чем ограничить…
– А ванны? Могу я принимать горячие ванны? – заволновался Бонапарт. – Без них мне, несомненно, станет хуже…
– Думаю, водные процедуры можно будет продолжить. Однако, Ваше Величество, осмелюсь сказать, Вы слишком усердствуете с ваннами. Долгое нахождение в воде может вызвать осложнения. Уж извините за прямоту…
– Ничего, вам можно, доктор. По крайней мере, вы еще не утратили к себе доверие. Что ж, постараюсь быть послушным. Правда, при одном условии: с вас самые свежие новости из Джеймстауна. Кстати, как поживает леди Лоу?
– О, миледи не перестает удивлять, – улыбнулся врач. – И как всегда, в своем репертуаре. На днях уволила служанку. Не поверите, заподозрила бедняжку в слишком откровенных взглядах в сторону губернатора…
– Так он же старик! – не выдержал Наполеон.
– В том-то и дело. Миледи так опекает своего муженька, что «придворные» дамы в преддверии очередного бала начинают побаиваться: а вдруг леди Лоу придет в голову приревновать кого-нибудь из них? В таком случае на карьере мужа несчастной можно ставить крест. Некоторые, дабы не ходить на бал, начинают сказываться больными…
Но последние слова доктора Наполеон уже не слышит: он задремал. «Крыса» успокоилась, и боль понемногу прошла. В такие минуты он блаженствовал. И не только от сладкого сна, но и от душещипательных сновидений.
Сны Бонапарта благоухали женщинами. В последнее время здесь, на острове, они ему снились часто. Ночные видения были живительным бальзамом после горькой пилюли. Своего рода наградой за перенесенные накануне страдания. Чаще остальных в снах присутствовала пани Валевская. Женщина, ставшая победным трофеем для Покорителя Европы.
Ходили слухи, что представительницы прекрасного пола в Польше очаровательны. Тот, кто рассказывал, явно недоговаривал: польки оказались не просто очаровательны, а сногсшибательны…
Восемнадцатый век расправился с Польшей нещадно, стерев государство с лица земли. «Великая и неделимая» оказалась разрезанной, как бесхозный кусок пирога: один – Пруссии, другой – Австрии; что пожирнее – России. Три раздела Речи Посполитой свели Польшу на нет.
Больше всех поляков раздражали русские. Впрочем, те им отвечали взаимностью. Причина – в исторической нетерпимости. Хотя самое первое отторжение, по всей видимости, произошло задолго до описываемых событий. Крещенная князем Владимиром Красное Солнышко, в год Великого Раскола (1054 г.), Русь сделала выбор в пользу православного христианства. И это напрямую сказалось на братских отношениях между соседями: католической Польше был непонятен выбор русов. С тех пор между русскими и поляками будто кошка пробежала, начались распри.
Самые серьезные испытания выпали на семнадцатое столетие. В августе 1604 года Лжедмитрий I привел в Москву полчища шляхтичей и казаков; пару лет спустя самозванец уже был «венчан на царство», а затем убит. С ним не стало и поляков. Потом был Лжедмитрий II (Тушинский вор), за спиной которого опять скакали польские уланы. И этого убили. Приходили Лжедмитрий III и Лжедмитрий IV, но речь не о них. Главное, что в течение двух лет (1610–1612 гг.), после низложения Василия Шуйского летом 1610 года (в правление так называемой Семибоярщины) московское правительство признало польского короля и великого князя литовского Владислава IV царем и даже вознамерилось чеканить от его имени монету. Лишь по счастливой случайности (Владислав должен был занять престол по принятии им православия, но не принял его и в Московию не явился) русский трон не оказался под польской пятой. А вскоре оккупантов погнали туда, откуда они прибыли. Установившаяся в 1613 году династия Романовых навсегда расставила точки над «i», указав шляхтичам их место…
Во времена Наполеоновских войн «независимая Полония» существовала лишь номинально – в головах ее жителей. По крайней мере на политической карте мира такой страны не было. Зато были Варшава, Краков и Познань; были, наконец, сами поляки, с их шляхтой, традициями и национальным флагом, бережно хранимым в кованых сундуках. Поляки мечтали об освобождении. Поэтому появление Наполеона восприняли более чем восторженно. Это был их шанс вновь обрести независимость. Когда на карту поставлена национальная честь, все остальное – не в счет.
Страна лесов, болот и красивых женщин, Польша не могла похвастаться только одним – собственной сильной армией. Раскинувшись от Балтики до Карпат, она ждала победителя: бери – не хочу. Пруссак ли, австриец или первый встречный-поперечный. Но «встречного-поперечного» совсем не хотелось: мечталось о принце, на худой конец – о молоденьком императоре. И когда наполеоновская армия оказалась под стенами Варшавы, радости поляков не было предела…
…В первый день января 1807 года императорская гвардия остановилась для смены лошадей в местечке Блоне. Вокруг кареты Бонапарта собралась восторженная толпа. В какой-то момент к маршалу Дюроку обратились две очаровательные дамы. Одна из них, блондинка с голубыми глазами, спросила по-французски:
– Здравствуйте, мсье. Соблаговолите быть столь любезны представить нас императору, чтобы переговорить с ним с глазу на глаз?
Герцог Фриульский и обер-гофмаршал Империи Жерар Дюрок хорошо изучил вкусы Бонапарта. Поэтому ничуть не сомневался, что такая красотка патрону непременно понравится. Генерал подвел женщину к Императору, который при виде «панночки» приятно удивился. Он снял шляпу и поклонился даме. Та не осталась в долгу и рассыпалась в благодарностях:
– Добро пожаловать в Полонию, Ваше Величество! Мы счастливы видеть Вас на нашей многострадальной земле, освобождение которой мой народ связывает исключительно с Вами…
Наполеон был польщен. А вид свеженькой, как бутон розы, молодой женщины скинул с плеч всю усталость, накопленную при тряске на дорожных ухабах. Умевший вовремя схватить быка за рога, Бонапарт тут же преподнес польке пышный букет из числа тех, что ему вручили из толпы.
– Пусть этот букет станет гарантией моих добрых намерений, – улыбнулся он. А потом недвусмысленно добавил: – Надеюсь, мы еще встретимся. В Варшаве…
Красотку звали Мария Валевская…
Пани Валевская принадлежала к старинному аристократическому роду, который к моменту нашего повествования сильно обеднел. После смерти отца, Матиуша Лачиньского, ее матушка осталась с шестью детьми, младшей из которых и была Мария. Казалось, любовь к Отчизне девочка впитала с молоком матери, поэтому, повзрослев, юная красавица мечтала не столько о кавалерах, сколько об обретении страной независимости.
– Откуда этот неуемный пыл? – удивлялся ее наставник Николя Шопен.
«Куда приложить ваши причитания о бедной Польше при изучении Пунических войн?» — писал на полях тетради Шопен, хотя в душе рвение девушки поддерживал (в будущем патриотическое мировоззрение отца отразит в музыке его сын, Фредерик).
Однако матушке красавицы было не до сантиментов. В семнадцать лет бедняжку спровадили под венец за старого шляхтича – графа Анастаса Колонна-Валевского, владевшего фамильным замком. Когда невеста взбрыкнула было, матушка быстро привела негодницу в чувство, отвесив ей парочку увесистых оплеух. Пришлось подчиниться.
Приход французов дал надежду на национальное счастье. Знакомство с императором поманило пани Валевскую изменить свою жизнь.
Наполеона полька очаровала. По прибытии в Варшаву он, приняв ванну, вызвал к себе Дюрока:
– Жерар, велите разыскать эту женщину. Я хочу ее видеть вновь…
Наполеон рисковал. Ибо имелось одно препятствие – Жозефина. В скором времени жена должна была приехать в Варшаву. С годами супруга Бонапарта стала просто невыносима: она безумно ревновала. Однажды Наполеон не выдержал:
– Ты ревнуешь меня ко всему – к горничной, к сестре, к моим солдатам, к придорожному столбу и даже к привязанной за окном ослице…
– Уж извини, дорогой, – ответила жена. – Но ты же знаешь, как я тебя сильно люблю!..
С тех пор как Бонапарт стал императором, заводить интрижки на стороне стало сложнее. О каждом его шаге и вздохе уже на следующий день узнавал весь Париж; через два дня – Франция, а еще через три – вся Европа. О том, что Наполеон подарил букет «какой-то панночке», европейцы заговорили уже через сутки. А через двое все только об этом и судачили. Слухи могли привести к очередному скандалу с ревнивой Жозефиной. Тем более что они появились не на пустом месте. Мало того, он вдруг поймал себя на мысли, что серьезно увлекся, ибо со дня первой встречи с «панночкой» постоянно думал о ней.
Следовало что-то предпринять – например, написать письмо супруге. Не нужно, право, ей сюда приезжать. Погода скверная, дороги разбиты, расстояния огромные; ехать придется не меньше месяца, да еще по ухабам… Впору заболеть. Проще вернуться в Париж[129]. Обо всем этом и написал, не забыв сделать приписку: «Досадую не меньше тебя. Мне так хотелось проводить с тобой долгие зимние ночи. Но приходится покоряться обстоятельствам. Прощай, мой друг. Всегда твой N.».
Но для себя он уже давно решил: долгие зимние ночи будет проводить с той, которой подарил букет…
Бал, устроенный военным министром Временного правительства Польши князем Юзефом Понятовским в честь императора Наполеона, должен был показать отношение растроганной шляхты к появлению в стране французов. Но истинную цену этого мероприятия понимал лишь сам князь-хитрюга и несколько его наиболее доверенных приближенных. В замок, где должен был состояться бал, чуть ли не насильно привезли Валевскую (замужнюю женщину!), на которую, как шепнул Понятовскому маршал Дюрок, «положил глаз» сам император. Вот он, долгожданный шанс обрести наконец желанную свободу, сделавшись союзником наполеоновской Империи. Упустить момент, понял Понятовский, было бы глупо.
С мнением Марии Валевской считаться никто не собирался. И уж тем более – с мнением ее мужа, без пяти минут рогатого. Правда, сам граф Валевский об этом не догадывался. После появления у четы влиятельной делегации столичных панов супруг был вынужден уступить, отправив красавицу жену на бал. Голова старика была занята другим: чтобы его «Марычка» вскружила императору голову!
– Увидев мою красавицу, – с гордостью сказал Валевский, – Наполеон будет сражен наповал!
Пан Валевский ошибался только в одном: Бонапарт уже был сражен…
Не застав по приезде на бал «панночки», Наполеон уже начинал выходить из себя. Негодуя, он ходил из угла в угол, не находя себе места. Еще немного – и он покинет это сборище пустых болтунов со всеми вытекающими из этого обстоятельствами.
Появление Марии вернуло Императору хорошее настроение. Однако женщина была сама не своя: она совсем не хотела танцевать. Ни с Понятовским, ни с кем-либо еще. Когда к ней подбежали разгоряченные французские офицеры Бертран и де Перигор, Наполеон побелел от ревности. Подозвав Бертье, он шепнул тому что-то на ухо. Через несколько минут бедолага Перигор был отправлен в Шестой корпус (у черта на куличках!), а Бертран – в штаб-квартиру князя Жерома (в район Бреслау).
Бонапарт вдруг с удивлением обнаружил, что у него дрожат руки. Не хватало еще грохнуться в обморок… Но еще долго он не мог прийти в себя, совершая промах за промахом: то у какой-то надушенной старушенции поинтересовался, не ревнует ли ее муж-генерал; то сильно смутил юную девицу, спросив, сколько лет ее старшенькому…
Голова во время танца с Марией была как в тумане. В конце вечера Император шепнул:
– Это не та встреча, на которую я мог бы надеяться…
Мария потупилась. Уж слишком прямолинейной оказалась фраза. Для замужней провинциалки слова Бонапарта прозвучали пушечной картечью по воробьям. Ведь можно было вообще ничего не говорить – просто посмотреть друг другу в глаза. Страстный взгляд порой громче самых оглушительных фраз. Этот француз, право, слишком откровенен. Что скажут люди? А муж?!
Но, как оказалось, люди и муж уже действовали. Вскоре пану Валевскому вручили приглашение на званый обед с Императором, отчего тот пребывал в отличнейшем расположении духа.
– В этот раз оденься элегантней, – сказал он жене. – Хочу, чтобы ты понравилось ему…
Пан Валевский ничуть не сомневался: «Марычка» сведет-таки «бонапартишку» с ума!
Такое внимание к своей особе, конечно, льстило молодой даме, но, в силу своего воспитания, она все же сильно волновалась. Волнение усилилось, когда горничная принесла записку: «Я видел только Вас, я восхищался только Вами, я желаю только Вас. Ответьте немедленно, чтобы успокоить мое страстное нетерпение. N.».
Кровь бросилась в лицо Марии. Это не любовная записка! Это – приглашение… в постель! Какая откровенная пошлость, какой цинизм! Разорвав записку в клочья, она сказала горничной:
– Передайте, ответа не последует…
Когда на следующее утро Мария получила вторую записку, то даже не стала ее вскрывать: тут же отослала обратно. Однако вслед за запиской к Валевским вновь заявилась делегация польских «парламентариев». (Они все будто сговорились!)
– От вас, пани Валевская, зависит будущее нации, – заявил старший из панов. – У вас, так получилось, особая миссия. Вы должны уступить…
Пан Валевский оставался в неведении (или делал вид, что ничего не понимает). Поэтому горячо поддержал патриотов:
– Да, дорогая, нам следует быть на этом обеде…
Марии ничего не оставалось, как пойти за советом к мадам Вобан, официальной любовнице князя Понятовского. Уж кто-кто, а госпожа Вобан разбиралась в женских туалетах лучше всех «панночек», вместе взятых. Впрочем, не только в туалетах, но и… как вести себя без них.
После приема во дворце Радзивиллов Марию проводили к Императору. Однако женщина оказалась явно не готова к такому ходу событий. Даже ее нетерпеливый старикашка вел себя с супругой более галантно, нежели этот развязный корсиканец. Ей стало очень обидно. Бедняжка разрыдалась и проревела вплоть до глубокой ночи, после чего Бонапарт был вынужден проводить «панночку» домой.
Утром Мария обнаружила на столе дорогую шкатулку с украшениями, жемчужное ожерелье и букет цветов. Женщина, доставившая подарки, подала письмо.
«Мария, моя нежная Мария! – писал Бонапарт. – Я думаю только о тебе, я страстно хочу увидеть тебя снова. Ты придешь, не правда ли? Ты обещала мне. Если ты не придешь, орел сам прилетит к тебе. Тебе доставили букет? Возьми его с собой на обед. Посреди чуждой толпы мой букет станет тайным звеном тайной связи между нами. Я прижму руку к груди, и ты поймешь, что мое сердце принадлежит тебе; ты сожмешь в руке букет, и мы поймем друг друга. N.».
Однако на обед Мария явилась без цветов. Пунцовая, как самая яркая роза в отсутствующем букете. Главное, вздохнули патриоты, она все-таки здесь! Остальное теперь во многом зависело от самих поляков. Поэтому они добились-таки, что вечером Валевскую вновь отвезли к Наполеону.
Бонапарт был армейским артиллеристом. Когда грохочут пушки – музы молчат. Ему вся эта канитель с непокорной «панночкой» страшно надоела. Генерал не привык долго топтаться у крепостных стен: в случае несговорчивости противника у стен появлялись орудия, от грохота которых вместо крепости оставалось ровное место. Что уж говорить о женщинах! Он давно привык, что те сами падали к его ногам. И вдруг такое неслыханное упрямство! Это даже не жеманность – хамство какое-то!..
Когда Мария положила перед Наполеоном шкатулку с бриллиантами, тот побелел от гнева:
– Это что?
– Ваш подарок, Ваше Величество, – ответила Валевская. – Прошу извинить меня, но я не люблю украшений. А эти слишком дороги для сувенира…
– Мне плевать, мадам, что вы любите, а что нет! – топнул ногой Бонапарт.
– Я не понимаю, сир, чем вызван Ваш гнев…
– Все вы прекрасно понимаете, Мари! Актриса! Сначала подходите на дороге к Императору, вскруживаете ему голову, а потом начинаете притворяться чуть ли не монашкой. Да вы просто сумасшедшая! Меня, конечно, предупреждали о двуличности поляков, но кто дал вам право морочить голову Императору?! Все это время вы беззастенчиво насмехались надо мной, пытаясь завлечь, чтобы не оставить выбора. И что теперь прикажете делать с осложнениями, возникшими из-за вашей Польши? Ведь подписаны мирные договоры, взяты определенные обязательства… Что делать с пани Валевской, наконец, в лице которой я надеялся найти искреннего друга и наперсницу души моей, и которая меня так ловко провела? Откуда ты только взялась на мою голову?..
Мария, потупив глаза, сидела напротив и дрожала. Вдруг она услышала какой-то непонятный звук. Подняв голову, женщина увидела невероятную картину: выхватив из кармана золотые часы, Бонапарт бросил их на пол и стал топтать!
– Вот что я сделаю с твоей Польшей, негодница, если ты откажешься от моей любви!..
В глазах Марии потемнело, и она рухнула без чувств…
Если крепость пала, на какое-то время она оказывается в неограниченной власти охваченного возбуждением победителя. Наполеон был воином. И когда бастион пал, завоеватель знал, что делать…
Придя в себя, Мария с ужасом обнаружила, что пока она лежала без чувств, ее визави не дремал. Юбки оказались смяты, кружева разорваны, а туфли… Где ее новые туфли? Разбросанные, они валялись по разным углам. Ну а Император смирнехонько сидел в кресле у камина и хмуро поглядывал на огонь.
В первую минуту Мария удумала закатить истерику. Но почему-то не хотелось ни плакать, ни кричать. А что, собственно, произошло? Разве ей не приходилось еженощно делить супружеское ложе с тем, кого она никогда не любила? Ничего, обходилось без истерик. Что уж теперь, если на карте ее дорогая Польша? Встала и медленно подошла к Наполеону. Странно, на лице женщины появилось некое подобие улыбки. Но Император по-прежнему оставался хмур. Тем более он уже получил желаемое. Мария опустилась перед любовником на колени и прошептала:
– Я прощаю Вас, сир…
Бонапарт схватил ее руки и стал страстно целовать.
– С этого дня мне будет трудно без Вас, – сказал он. – Отныне мы должны видеться постоянно…
Но в ответ услышал совсем не то, на что рассчитывал. Мария не желала быть какой-то женщиной-однодневкой, она оказалась в постели Императора совсем по другой причине.
– Если Вы считаете, что я сейчас соберусь и уеду обратно к мужу, то этого не будет, – вдруг твердо заявила Валевская. – С мужем кончено! Произошедшее между нами навеки соединило Вас и меня, сир. Я не смогу после этого появиться перед графом Валевским.
Плутовка мило улыбнулась и… поцеловала любовнику руку.
– Ну что ж, – сказал, улыбнувшись, Бонапарт, – теперь ты будешь жить у меня…
Бонапарт получил от «панночки» то, чего хотел. Мария получила его. Его Императорское Величество.
Но больше всех выиграла Польша.
Все повторилось, как в Каире. Разница была лишь в том, что мадам Фурес заменила пани Валевская. Мария открыто жила в его дворце, а ее связь с Наполеоном стала официальной. Наставления мадам Вобан помогали держать именитого любовника на привязи.
По вечерам, целуясь, они говорили не только о личном, но и о главном — о судьбе «несчастной Польши», о ее роли в мировом сообществе. Мария старалась быть тактичной. Нет, она не собиралась сбрасывать с трона обожаемую императором Жозефину – к чему это?! Ей хотелось не так уж много – быть по возможности рядом с любимым человеком. И стать его как бы побочной польской женой. Только и всего. Неужели это так много для Покорителя Европы? Конечно, нет. Наполеон наслаждался и Марией, такой ненавязчивой и нежной; и тихой Варшавой; и ликующими при виде французских солдат поляками.
Император как-то незаметно полюбил этот милый край, который еще недавно грозился раздавить, как раздавил каблуком собственные золотые часы. По вечерам над Варшавой взмывали всполохи салютов. А по утрам Бонапарта шатало после очередной бессонной ночи со страстной Марией. Полония, Полония…
– Не переживай, – сказал как-то Марии Бонапарт. – Я добьюсь восстановления Польши. И уже кое-что сделал в этом направлении. Например, заставил Россию вернуть часть захваченных ею польских территорий. Дай срок – и они вернут остальное. Нужно только подождать…
В те дни в одном из писем к своему брату Жозефу он сообщал: «Я никогда не чувствовал себя так хорошо и не помню, чтобы когда-либо в прошлом был так любвеобилен…»
Была довольна и пани Валевская. И конечно, Польша – осколок территории когда-то могущественной Речи Посполитой. Впрочем, об «осколке» следовало забыть. Теперь на карте мира замелькало новое название – Великое герцогство Варшавское[130].
О, эти женщины! Для них перекроить географическую карту все равно что изменить старую юбку на новый фасон…
…Громкая победа французов под Фридландом уже ничего не меняла: с русскими следовало что-то делать. Прейсиш-Эйлау показал: недооценка противника может обернуться большими неприятностями. Так что с Александром нужно было либо мириться, либо идти до конца. Вопрос заключался в другом: «до конца» – это куда? И главное, для чего?..
Разгром армии Беннигсена под Фридландом 14 июня 1807 года явился громким салютом в честь юбилейной даты победы Наполеона под Маренго (в тот же день семь лет назад). Однако именно это сражение явилось той последней чертой, перейдя которую, следовало задуматься о заключении с русскими мира. Будь его воля, Бонапарт гнал бы всех этих пруссаков и даже русских, пока не омочат мундиры в водах Балтийского моря. Однако для ведения победоносной войны у французов не было ни сил, ни возможностей. Да и воля к победе у жанов и жаков, по правде говоря, слабела день ото дня. Желание перемирия диктовалось измотанностью французской армии. Войска роптали; причем не только солдаты, но и многие офицеры, генералы и даже маршалы. Не хватало еще бунта!
«Ваше величество должно заключить мир любой ценой!» — писал Наполеону его брат Жозеф. Примерно те же самые требования предъявлял Александру младший брат Константин Павлович, прибывший в русскую ставку, расквартированную в Шавли (Шауляе). Константин напоминал брату о трагической судьбе их отца, Павла I, о ропоте петербургской молодежи, среди которой бродят «сотни молодых людей, которых можно считать прямыми сыновьями Робеспьера и Дантона…» Великий князь предупреждал императора, что война – предтеча революции.
Не отставал от Константина и генерал Беннигсен, чувствовавший себя после Фридланда не в своей тарелке. «Ради чего, ради кого погибали русские солдаты? – писал он на Высочайшее имя. – Pour le roi de Prusse?[131]Но можно ли дольше приносить эти тяжелые и бесполезные жертвы? А что будет, когда армия Наполеона перейдет через Неман и война будет перенесена на русскую землю?»
Революции Александру не хотелось. Впрочем, как и унизительного разгрома. Он мнил себя усмирителем Европы. Остальное было ни к чему.
Совсем иные мысли терзали Наполеона. Подмяв под себя пол-Европы, теперь ему хотелось передышки; мирный союз с Россией в полной мере предоставил бы эту передышку. С Александром следовало вести тонкую и хитрую игру. А чтобы русский царь был более сговорчив, его следовало обвести вокруг пальца. Для начала – пустить пыль в глаза; зальстить так, чтобы не осталось и тени сомнения в искренности чувств французов к бывшему противнику. Умелая лесть, как докладывали дипломаты, может дать хороший результат и убедить Александра заключить мирный договор.
Поэтому, когда царь послал в штаб Наполеона князя Лобанова-Ростовского, который должен был договориться о перемирии, его встретили достаточно радушно. Бонапарт знал, чего боятся русские, – территориальных уступок, не говоря уж о финансовых компенсациях. Русские правы: за все сполна заплачено солдатской кровью. Парламентариям дали понять, что мир выгоден всем, пора прекращать ненужную и бессмысленную бойню. Именно об этом и шел разговор во французской ставке между князем Лобановым-Ростовским и маршалом Бертье, а позже – с самим Наполеоном. Одновременно те же вопросы обсуждались в беседе великого князя Константина с маршалом Мюратом.
Результат не замедлил сказаться. Уже через десять дней после сражения при Фридланде на середине Немана напротив Тильзита был сооружен деревянный плот, на котором должны были встретиться для переговоров императоры двух держав.
25 июня (7 июля) 1807 года, в 11 часов утра, от противоположных берегов Немана отчалили две лодки, сошедшиеся у плота. Наполеон вышел первым и направился встречать Александра.
– Из-за чего воюем? – обратился он к русскому императору.
– Вот именно – из-за чего? – теперь уже спросил Александр.
Монархи обнялись и вместе вошли в палатку.
Дипломаты оказались правы: с русским царем можно было иметь дело – принимать важные решения, договариваться, заключать соглашения. Он оказался просто душкой, этот Александр. И если держать себя с ним аккуратно, не переигрывать, то переговорщик он отличный. И при этом – никакой чванливости и глупой надменности, характерной для пруссаков и австрийцев. Бонапарт вдруг поймал себя на мысли, что неплохо было бы иметь царя в союзниках: у них получился бы славный тандем! Кто знает, возможно, когда-нибудь так оно и случится. А пока двухчасовой разговор закончился полным взаимопониманием. Очаровав друг друга, Наполеон и Александр I – еще вчера непримиримые враги – вышли из палатки чуть ли не друзьями.
Каких-то два часа избавили каждую из стран (да и всю Европу!) от очередной кровавой распри. По крайней мере, Европа на несколько лет обрела относительное спокойствие.
– В согласии с Россией нам нечего бояться, – заявит Наполеон своим маршалам.
Французский император чувствовал, что гора, не покидавшая его плеч последнее время, вдруг свалилась. «Ну вот, – подумал он, – пусть теперь британцы попляшут. Пляшите-пляшите, скоро дойдет очередь и до вас…»
Те несколько дней в Тильзите Наполеон запомнит навсегда. После встречи на плоту он еще несколько раз встретится с русским царем, беседуя с ним с глазу на глаз. Им было о чем говорить и что обсудить – кто знает, не сегодня-завтра придется кроить карту Европы…
В узкий круг двух императоров всячески пытался втереться третий – прусский король Фридрих Вильгельм III. Но этот был никому не интересен – ни Александру, ни Наполеону; особенно последнему, который со слабаками никогда не церемонился. Даже когда все трое выезжали на прогулку верхом, Фридрих Вильгельм жалко плелся позади, будучи не в силах выдержать гонки.
Вообще, если бы на переговорах не присутствовала прусская королева Луиза, возможно, и самой Пруссии на европейской карте после Тильзитской встречи как таковой не существовало бы. Луиза своим умом, тактом и обаянием произвела на французского императора такое сильное впечатление, что Бонапарт над пруссаками сжалился.
Королеву Луизу Наполеон до этого уже встречал. И потому цену этой женщине знал: Луиза была отчаянна. И не забыл недавний случай, когда в октябре 1806 года французский император оказал королеве немалую услугу. Другое дело, что произошло это несколько унизительно для Луизы, но таковы уж оказались правила игры: балом всегда правит победитель.
У прусской королевы был фаворит – некто Франц Людвиг Хатцфельд. Князь, тайный советник и прусский генерал-лейтенант. Когда разгромленные при Йене пруссаки оставляли Берлин, местный бургомистр граф фон Шуленбург-Кенерт поручил этому самому Хатцфельду возглавить городское управление – то есть стать комендантом города. Французы вошли в Берлин 24 октября 1806 года. Наполеон назначил генерала Хатцфельда гражданским губернатором прусской столицы. Однако тот оказанного доверия не оправдал: собрав информацию о количественном составе и передвижениях войск противника, он отправил секретные сведения прусскому королю Фридриху Вильгельму III. Письмо было перехвачено французами и доставлено Наполеону. Церемониться со шпионом не стали и, быстро схватив, бросили в темницу. Хатцфельда ждал военный суд и смертная казнь.
А дальше к Наполеону потянулись ходатаи. Первой добилась аудиенции супруга арестованного, г-жа Хатцфельд, попытавшаяся убедить Императора в невиновности мужа.
– Позвольте, ваш муж шпион! – возмутился Наполеон. – Я могу предоставить секретное письмо, отправленное им вашему королю. К счастью, его перехватили мои люди. Вот, извольте, – положил он на стол перед княгиней секретное донесение. – Князь Хатцфельд будет расстрелян…
– Ваше Величество, мой муж – честнейший человек! – взмолилась княгиня. – Князь Хатцфельд – истинный патриот своей страны! Именно поэтому он и написал это письмо. Сжальтесь над ним, сир, умоляю вас! Разве вы не поступили бы точно так же, окажись на его месте?..
– В военное время к шпионам нет пощады!
– Мой муж – патриот, сир! Только и всего. Пощадите его!.. – заплакала женщина.
– Хорошо, я подумаю, как облегчить его судьбу, – вздохнул Император, не переносивший женских слез.
Однако долго думать не пришлось, ибо через какое-то время появился очередной ходатай в лице… прусской королевы Луизы. Разговор с Луизой не задался с самого начала. То ли потому, что королеве пришлось ходатайствовать за разоблаченного шпиона (что само по себе унизительно), то ли из-за личности самого Хатцфельда. Как оказалось, комендант Берлина находился… в интимной связи с королевой. Любовные отношения в августейших покоях всегда за семью печатями; во все времена желающих приоткрыть подобную тайну не так много, ибо себе дороже. Ничего удивительного, что Луиза, мягко говоря, была смущена. Тем не менее пришлось объясниться. И Наполеон такую доверчивость оценил по достоинству.
– Я позабочусь, Ваше Величество, чтобы с этим… э-э…
– Князем Хатцфельдом, – подсказала Луиза.
– Да-да, Хатцфельдом, ничего не случилось, – заверил он королеву. – Однако напоминаю Вам, что в случае повторного задержания спасти негодника уже не удастся…
– Благодарю Вас, сир, – просияла Луиза.
– Чего не сделаешь ради очаровательной женщины… Надеюсь, у Вас все, Ваше Величество? – поинтересовался Император, торопясь по срочному делу.
– Сир, еще мне хотелось бы узнать: а как быть с Магдебургом?
А вот этого королеве, по-видимому, делать не следовало. Добившись желаемого, ей лучше всего было бы немедленно удалиться. Но врожденная жадность преобладала над разумом. Наполеон не терпел наглецов. Он всегда был готов протянуть руку отчаявшемуся и пойти навстречу заблудшему. Но наглецов не мог терпеть! Тогда-то и были сказаны его слова, оставшиеся в истории:
– Ваше Величество, вы – женщина! Вот и возвращайтесь к своей прялке и хозяйству!..
Тем не менее свое обещание Бонапарт выполнил. Подав княгине Хатцфельд шпионское донесение ее мужа, он сказал:
– Советую вам бросить его в огонь!..
Вскоре оказавшийся шпионом князь был освобожден…
И вот по прошествии определенного времени прусская королева и Наполеон вновь встретились. В один из вечеров Бонапарт преподнес сидевшей между двумя императорами королеве Луизе яркую розу. Однако дама «кавалера» огорошила:
– Благодарю Вас, Ваше Величество. Но я согласна принять этот цветок лишь в обмен на Магдебург…
– Да ведь розу-то предлагаю я, а не Вы, – возмутился Бонапарт.
Игра в умные колкости продолжалась. В другой раз французский император вздумал подшутить над тюрбаном королевы:
– Прусская королева носит тюрбан, ну-ну… И кому, интересно, она хочет сделать приятное? Во всяком случае, не русскому императору, воюющему с турками…
Оценив шутку, Луиза не осталась в долгу:
– Вы правы, сир, – ответила она. – У меня возникла мысль сделать приятное Вашему мамелюку Рустану…
Эта остроумная женщина приводила Бонапарта в восторг. Он любил умных дам; впрочем, как и глупышек, предпочитая, правда, чтобы последние больше молчали.
«Прусская королева действительно очаровательна; она кокетничает со мной, – писал он Жозефине. – Только не нужно ревновать: все это скользит по мне, как по клеенке. Ухаживать за ней обошлось бы слишком дорого».
В тот исторический год прусская королева Луиза сохранила нации государство…
Царь Александр оказался умным дипломатом. От «дикого сибирского зверя», как охарактеризовал его кто-то из французов, не было и следа. Все эти дипломаты просто-напросто врали, выдавая желаемое за действительное. Русский император показал себя истинным «византийцем эпохи упадка империи», и даже при отсутствии военных талантов на деле оказался самым способным из всех монархов, с какими Бонапарту приходилось иметь дело.
В кратчайшие сроки министром иностранных дел Франции Талейраном и князем Куракиным от России были подписаны необходимые документы. Вчерашние враги превратились в союзников. Аустерлиц, Эйлау, Фридланд… Слишком много крови было пролито на пути к этому миру.
Позже те летние дни в Тильзите Наполеон назовет самыми счастливыми днями в его жизни…
Однажды в разговоре с Лас Казом Наполеон даст такую характеристику Талейрану:
«…Талейран был готов в любую минуту совершить измену, но такую, которая бы принесла ему материальную выгоду. Его осторожность была чрезвычайной; он относился к своим друзьям так, словно они могли в будущем стать его врагами, и он вел себя по отношению к своим врагам так, будто они могут стать его друзьями. …Я доверил ему очень важное дело, и уже через несколько часов Жозефина пересказала мне слово в слово все, чем я поделился с Талейраном. Я немедленно послал за министром, чтобы сказать ему, что я только что услышал от императрицы о том деле, о котором я конфиденциально сообщил ему одному, однако сведения об этом деле уже прошли через четыре или пять промежуточных каналов.
Выражение лица Талейрана всегда неизменно, и невозможно что-либо и когда-либо прочитать на этом лице. Ланн и Мюрат, бывало, в шутку говорили о Талейране, что если ты разговариваешь с ним и в это время кто-то сзади даст ему пинка, то по выражению лица Талейрана никогда не догадаешься, что его только что оскорбили».
Примерно то же самое Император говорил и доктору О’Мире:
«Талейран… развращенный человек, предавший все партии и всех людей. Недоверчив и осмотрителен; всегда в душе предатель, но всегда в сговоре с судьбой. Талейран относится к своим врагам так, словно в один прекрасный день они станут его друзьями; и к друзьям – словно им предстоит стать его врагами. Он талантливый человек, но продажен во всем. С ним невозможно что-либо решить, не подкупив его».
Неправда, что похожие друг на друга люди становятся друзьями. Полная противоположность притягивает куда больше. Шарль Морис де Талейран отличался от Жозефа Фуше, как крот-альбинос от крота обычного: крот – да не тот! Главное отличие этих двух нуворишей заключалось в их происхождении. Когда Фуше преподавал монастырским школярам латынь и азы математики, князь Талейран, он же герцог Перигорский и архиепископ Отенский, уже носил фиолетовую мантию, олицетворявшую духовную власть в одной из французских провинций.
И в этом разительное отличие их прихода во власть. Талейран свалился на олимп сверху, из ораторов Генеральных штатов; Фуше – приплелся снизу; по сути, из ниоткуда. Отсюда и разное отношение двух сподвижников Бонапарта к завоеванной власти. Власть, как уже говорилось, это прежде всего деньги. Талейран швырялся золотом, испытывая от этого наивысшее наслаждение: «презренный металл» с легкостью распахивал любые, самые неприступные двери, в частности женские сердца, а еще раскрывал дипломатические тайны. Ради этого и стоило жить. Господин Фуше с этим был полностью согласен, с одним лишь условием, что деньги должны делать деньги. Купеческий сын, он больше склонялся к накопительству.
Поэтому и отношение к службе у них было совершенно разное. В отличие от аристократа Талейрана (умного, но в меру ленивого) Фуше скрупулезен, трудолюбив и последователен. Терпеливый Фуше-муравей в своем упорстве разительно отличается от Талейрана-трутня, главным для которого является получение выгоды и удовольствий за счет труда других. «Труд – для дураков!» – девиз аристократа Талейрана. «В труде познаются блага» – это аксиома от Фуше.
«Фуше – мерзавец всех цветов и оттенков, – говорил Наполеон доктору О’Мира. – Он – тот самый человек, который принимал активное участие во многих кровавых событиях во время революции. Он – человек, который способен выведать все тайны у вас с самым невозмутимым и равнодушным видом. Он очень богат, но его богатство нажито неправедным трудом. Игорные дома в Париже были обложены налогом, но… я приказал, чтобы все деньги, собранные с помощью этого налога, были выделены больнице для бедных. Сумма достигала несколько миллионов, но Фуше, собиравший сбор с налога, бóльшую часть денег клал в собственный карман…»
Талейран и Фуше не просто разные – они резко противоположны. Отсюда и взаимная ненависть этих чиновников: одинаковые по сути, они непримиримы в способах достижения своих целей. И оказавшись по разные стороны наполеоновского трона, отличаются так же, как левая сторона от правой. Но вместе им удается создавать иллюзию целого – они выглядят как некие подлокотники трона. Каждый из них старается быть для Хозяина наиболее ценным и полезным. В идеале – незаменимым. И эти подлокотники, понимал Наполеон, надлежало поощрять: соперничество для восседавшего на троне всегда выгодно. Приятно, когда вокруг тебя, интригуя и скрипя, происходит непримиримая мышиная возня, целью которой является одно-единственное – понравиться Монарху…
И вот однажды все внезапно прекращается – и возня, и доносительство, и даже зубовный скрежет. Находившийся в Испании Бонапарт получает письмо секретного свойства: его непримиримые министры… подружились. Как метко заметил умница Цвейг, «когда между кошкой и собакой вспыхивает такая внезапная дружба, значит, она направлена против повара». И это Хозяин понял одним из первых. Заговор! Дружба подлокотников может означать только одно: их воссоединение возможно только при отсутствии самого кресла. В данном случае – трона! Заговор!!! Эти ничтожества, как ни крути, задумали свою игру, направленную на устранение Хозяина.
Наполеон в ярости! Пока его армия истекает кровью где-то под испанским Вальядолидом, в Париже закрутилась крысиная карусель…
В Вену князь Меттерних отправляет срочную депешу: «Этот союз соответствует желаниям крайне утомленной нации»…
Ха-ха! Эти дуралеи еще не поняли, что нация – это Он, их Император! И никто не виноват, что Великая революция, разрушившая Бастилию и построившая эшафот с гильотиной, оказалась обманом: бурбоновское изречение «Государство – это я!» как-то незаметно оказалось подарено Наполеону. Трон может обойтись и без подлокотников; а те без Хозяина – беспризорные поручни, никчемные палки, не более.
И все же Бонапарт испугался. Слишком обостренной стала его поистине звериная интуиция; все, что касалось власти, Наполеон чувствовал буквально шкурой, за версту.
– Готовь лошадей! – приказал он удивленному адъютанту. – Срочно возвращаемся в Париж…
Уже через две недели Император был в Тюильри. Первым он вызвал министра полиции Фуше, задав «негоднику» такую трепку, какую мог выдержать только этот непробиваемый чинуша. Выслушивая гневные тирады Хозяина, Фуше, по обычаю, лишь кряхтел и молчал, как молчит бутылочная пробка, когда в нее впивается острие хитроумного штопора. И как пробку, резко и громко выдернутую из бутылочного горлышка, Хозяин, повертев в руке, разве что не бросил на пол, чтоб растоптать.
Не растоптал. Хотя и мог. Но… вернул на место. Фуше вновь повезло. Паук в который раз остался при паутине. Остальное не стоит брать в голову; прочее – слишком мелко и не столь важно.
В этот раз основной удар пришелся по Талейрану. Министр иностранных дел в отсутствие Хозяина окончательно распоясался. Даже в глазах Фуше он зарвался и обнаглел. Через пять дней после своего стремительного возвращения Император вызывает к себе высших сановников – Камбасереса, адмирала Декре, генерал-адъютанта Лебрена и, конечно, «зарвавшийся дуэт» – Талейрана и Фуше. После непродолжительной вступительной речи, обращенной к министрам, Бонапарт не выдерживает и, резко вскочив, направляется в сторону Талейрана.
Министр иностранных дел, ничтоже сумняшеся, стоит к Императору вполоборота, достаточно фривольно, в расслабленной позе, держась за край мраморного камина. Весь его вид говорит о том, что происходящее в кабинете Хозяина не имеет к нему никакого отношения: министр – сам по себе, он независим; что до других – ему все равно. И вообще, ему скучно.
Это неприкрытое пренебрежение замечает Наполеон. Надменное поведение министра слишком вызывающе. Оно граничит с хамством. И Бонапарта понесло…
– Вы – вор и негодяй, Талейран! – закричал, брызгая слюной, Наполеон. – И были им всегда! Тем не менее такого предательства я никак не ожидал… Вы – клятвопреступник! Деньги – это то, ради чего вы способны предать собственных мать и отца… Изменник! Ведь именно из-за вас мои солдаты сейчас проливают кровь в Испании… Это была ваша идея, Талейран! Да-да, именно ваша! Власть и деньги испортили вас. Сколько ни дай – вам все мало! Изменникам не место в правительстве!..
Талейран оскорблен до глубины души (скорее, хочет это показать). После обвинений Хозяина, брошенных прямо в лицо, он с высокомерным видом выходит в переднюю, где с досадой бросает:
– Жаль, что такой великий человек так дурно воспитан…
На следующий день Шарль Морис де Талейран, лишившись звания обер-камергера, уже не министр. Известие оказалось еще горше после того, как один из преданных ему людей доложил, что «пройдохе Фуше» удалось удержаться…
Уже никто не оспаривал: Республика, осуществив головокружительный кульбит, превратилась в монархию.
«Приняв правление из рук республиканцев, я как бы вымыл, очистил и подправил старую картину Рафаэля, которую лак пачкунов довел до полной неузнаваемости», – скажет позже о том времени Наполеон. Благодаря «талантливому художнику», неузнаваемым становился и весь Старый Свет. Устоявшаяся монархическая Европа постепенно погружалась в Европу семейную.
Старший брат императора, Жозеф Бонапарт, окажется королем Неаполя и Сицилии, а потом и королем Испании под именем Иосифа I; другой брат, Луи, – королем Голландии (Людовик I). Младшенький, Жером, женившись в 1807 году на принцессе Екатерине, дочери короля Фридриха Вюртембергского, станет королем новообразованного Вестфальского королевства.
Не забудет Наполеон и про сестер. Старшая из них, Элиза, получит титул великой герцогини Тосканской и княгини Луккской и Пьомбинской; младшая, Каролина, выйдет замуж за Иоахима Мюрата и станет королевой Неаполя. Даже негодник Бернадот – и он, князь Понтекорво, займет бесхозный шведский трон[132]. Ближайшие соратники Бонапарта становились герцогами, князьями и графами. И эти пройдохи, ничтоже сумняшеся, распоряжались в Европе как у себя дома.
Выступая в британской палате общин, Ричард Шеридан однажды не удержался и, показав депутатам карту мира, воскликнул: «Взгляните на эту карту, господа, на ней повсюду Франция…»
Действительно, карта мира менялась до неузнаваемости. Ее стали называть наполеоновской. И это при том, что сам Бонапарт и не думал спрашивать, нравится это кому-то или нет. Спрашивать не было времени. Он вечно спешил, следовало только действовать. Со своими союзниками Наполеон был прямодушен и щедр, с врагами расправлялся жестоко и цинично.
Британский лев, привыкший со снисхождением относиться к европейским королям и герцогам, с таким раскладом был не согласен. Львы не терпят рядом с собой сильных хищников. Двое сильных жить в мире не могут – кто-то должен быть наверху. Когда французский «орел» стал угрожать всему миру, обострение приняло необратимый характер.
Совсем по-другому вел себя русский «медведь». Знавшие Александра I утверждали, что он был самым «европейским» царем из всех, кто занимал трон с двуглавым орлом. Александр не хотел войны, но помочь соседям избежать общеевропейского хаоса, вызванного «наполеонизацией», считал своей обязанностью. Хаос заразителен; он – как чума: появившись в одном уголке, непременно нагрянет в другой. С республиканской смутой, выплеснувшей на поверхность «узурпатора», следовало покончить раз и навсегда…
Аппетит приходит во время еды. Чем выше становилось влияние Наполеона Бонапарта в Европе, тем больше не хватало этого влияния на собственное окружение. Мало того: тем яростней обвиняли его те, кому по воле Императора было даровано рукотворное могущество. Все эти герцоги и короли, еще вчера – дети конюхов и трактирщиков, сегодня и не думали благодарить своего благодетеля, расплачиваясь с ним неприкрытым неподчинением и всяческими обидами.
К удивлению Наполеона, выяснилось, что неаполитанский король Жозеф Бонапарт отнюдь не почивал на лаврах, а дулся на брата за то, что тот выделил ему такое «захолустье». Король Голландии Людовик тоже был недоволен поведением братца, совавшего нос не в свои дела и не дававшего править голландцами по усмотрению их монарха; ему вторил самый младший – король Касселя Жером, считавший, что порядки в Вестфалии должен устанавливать он – и никто больше! Воротил нос даже канцлер Камбасерес, не говоря уж о Талейране.
Жюно, герцог д’Абрантес, обиделся за то, что министерство финансов, видите ли, отказало в выдаче миллионных займов в пользу некоего банкира Рекамье, за женой которого герцог откровенно волочился. Мюрат не мог простить патрона, что исключительно по его вине не стал Польским королем; а Мармон, герцог Рагузский, затаил обиду, что не вошел в первый список на получение маршальского жезла…
«Все происходящее в Испании крайне плачевно. Можно подумать, что армией командуют не генералы, а почтовые чиновники. Как можно было так оставить Испанию, без причины, даже не зная, что делает неприятель!
Впрочем, Бонапарта все это сейчас мало заботило. В построенной им Империи становилось неспокойно. В когда-то тихой и солнечной Италии, где еще вчера его солдат встречали цветами и овациями, начались народные волнения. Дошло до того, что в восставшую Калабрию пришлось отправлять войска; причем повел их известный вояка Массена – тот самый, который когда-то считался «освободителем Италии». На Сицилии и в Германии население, не скрывая, ненавидело оккупантов. Пруссия оказалась на грани вооруженного мятежа. Ну а в Испании ситуация в конце концов окончательно вышла из-под контроля – восстали Севилья, Гренада, Сарагоса, Валенсия… Кончилось трагедией: 23 июля 1809 года произошла так называемая Байленская катастрофа. Под натиском испанских партизан и частей генерала Кастаньоса в чистом поле капитулировала целая французская армия генерала Пьера Дюпона, личный состав которой проявил трусость, не свойственную доселе наполеоновским солдатам.
Байлен окажется даже не оплеухой – то будет удар кулаком. Позже в заснеженной России таких ударов последует множество – и в нос, и в грудь, и ниже. Однако первый запомнится как самый обидный. Именно после него поползут слухи, что «непобедимая армия» Наполеона Бонапарта не такая уж непобедимая…
Тем не менее складывалось впечатление, что больше всех Наполеон не устраивал маленькую и задиристую Австрию. Уже не первый раз на стол Императора ложилось секретное донесение, подтверждавшее подготовку Австрии к очередной войне. Аустерлиц не пошел австриякам впрок, они никак не могли угомониться.
– Скажите-ка, граф, против кого так спешно вооружается ваша страна? – поинтересовался на каком-то дипломатическом приеме Бонапарт у австрийского посла Клемента Меттерниха. – Уж не против ли моих доблестных солдат?..
– Вы же знаете, Ваше Величество, как много у моей многострадальной родины недругов, – уклончиво ответил хитрый дипломат. – Со всеми следует дружить, но порох в пороховнице при этом держать сухим. Хотя миролюбивая внешняя политика Габсбургов общеизвестна, не правда ли?..
– Да, вы правы. Ваш король мне всегда был симпатичен. Однако приходится заметить, сухой порох обычно не залеживается в арсеналах: всегда находится человек, желающий испытать его взрывную мощность…
Проницательному Бонапарту достаточно было нескольких фраз посла, чтобы понять: Австрия готовится к большой войне. Войне с Францией. Больше-то не с кем. И при данных обстоятельствах следовало заручиться поддержкой России.
Дабы успокоить русского царя накануне запланированной встречи в Эрфурте, Наполеон начал постепенный вывод французских войск из Пруссии. А чтоб солдаты не роптали, вытребовал с пруссаков огромную контрибуцию в 140 миллионов франков. Правда, и эту «пилюлю» для немцев Александру I удалось подсластить, настояв, чтобы сумма была снижена хотя бы на пару десятков миллионов. Слишком тесными оказались семейные узы русских с германцами…
27 сентября 1808 года состоялась очередная встреча двух императоров – на сей раз в подконтрольной Наполеону Тюрингии, в городке Эрфурте. Сейчас царя Александра интересовал вопрос о полном выводе наполеоновских войск с территории Пруссии, которая виделась из Петербурга настоящим плацдармом для нанесения удара в будущей (если таковая планировалась) войне. Бонапарт дал понять, что при выполнении условий, связанных с контрибуцией, данный вопрос может быть улажен.
Однако от Александра не укрылось главное: Наполеон в этот раз выглядел как проситель. Ему было что просить у русского царя. Перво-наперво – ввязаться в противостояние с Австрией, ставшей для французов бельмом на глазу: стремительно вооружаясь, австрияки связывали руки для ведения победоносной войны Наполеона в Испании. Воевать на два фронта в планы Бонапарта не входило.
Но Александр не собирался воевать, тем более – за чьи-то интересы. Петербургу требовалось всего лишь спокойствие на западных границах державы. И он быстро раскусил планы корсиканца (не без помощи вездесущего Талейрана, который вел собственную игру). Поведение русского царя на этом «балу императоров» говорило само за себя: первая скрипка принадлежит именно ему, Александру I. Понимал это и Наполеон. Поэтому на встречу доставил весь французский двор и даже труппу «Комеди Франсез»; приглашен был и великий Гете, которого французский император обожал. Ну а с «королевским партером» можно было не считаться – все решали Наполеон Бонапарт и его русский собрат. Остальное – маскарад, не более…
Взяв инициативу в свои руки, царь Александр показал себя достойным противником. Ни о какой войне с Австрией не могло быть и речи! С чего бы вдруг? Мало, что ли, русской кровушки пролито в предгорьях Альп? А что взамен? Доколе?! Обеспечьте-ка лучше порядок на границах своей империи, тогда всем спокойнее станет…
Пришлось пойти на крайние меры. Ловкий Талейран решил зайти издали, дав понять русским, что Император не прочь посвататься к младшей сестре царя – шестнадцатилетней великой княжне Екатерине Павловне. Когда об этом сообщили самому Александру, тот слегка растерялся: корсиканец использовал запрещенные приемы. Пришлось отделываться неопределенными обещаниями. Но в Петербург полетела депеша, чтобы великую княжну Екатерину готовили замуж (через месяц Коленкур сообщит в Париж, что сестра русского царя уже помолвлена с принцем Ольденбургским).
Приходится признать, оба – Наполеон и Александр I – вели серьезную игру. Играли по-крупному, не церемонясь и не размениваясь по мелочам. Они перекраивали карту Европы. И точкой преткновения в этой игре был… Константинополь. Наполеон понимал: отдай он древнюю византийскую столицу русским, и те согласились бы на многое – даже на войну с Австрией, которая им была ни к чему. А потому ни Финляндия, выделенная России, ни Молдавия с Валахией – ничто не могло сломить упорства Александра, который оставался неприступным. Его интересовало только одно: нерушимость русских границ. И никакого желания воевать с австрияками. Вам надо – воюйте…
Тем не менее Наполеон надеялся на поддержку русских. Поначалу его письма внушали оптимизм. «Все идет хорошо, – писал он из Эрфурта Жозефине. – Я доволен Александром; он должен быть доволен мной; если бы он был женщиной, я думаю, что это была бы моя возлюбленная».
Но из затеи связать русских войной ничего не вышло. В Эрфурте Наполеон оказался наголову разбит. К счастью для него – всего лишь дипломатически…
Бонапарт блефовал. Русская княжна ему была ни к чему. Коленкур уже давно дал понять, что у Екатерины Павловны есть суженый; правда, мелковат, не чета Императору, зато моложе и неприхотлив.
И не беда. С Александром всегда можно договориться. Хотя, как оказалось, русский царь далеко не прост: себе на уме, хитер и даже коварен. Тот же Талейран, только не хромоног: не голова – хитросплетение идей. Стоит умереть, и Европа окажется во власти русских!
Только вот умирать никто не собирался. Рано умереть – значит оказаться побежденным; в первую очередь теми, кто тебя переживет. Австрияки дорого заплатят за свою строптивость. Впрочем, можно их победить и по-другому – не саблей и картечью, а хитростью. Например, женившись на их принцессе Марии-Луизе. Говорят, она очень капризна. Что ж, наступит момент, когда король Франц (ее батюшка) будет более сговорчив. Стоит только подождать. Подождем…
…События, казалось, сами подталкивали Наполеона к активным действиям. Талейрана от суда и смерти спасло лишь то, что он как никто другой умел в нужный момент попридержать язык. Прилюдно пропесочивая своего министра, Бонапарт не знал одного: этот хромоногий негодяй, снюхавшись с австрийцами, уже вовсю работал на потенциального противника. Уже на следующий день после «нагоняя» он встретился с Меттернихом и объявил ему, что после случившегося «цели, преследуемые Австрией, являются и его целями». Добавив при этом: его услуги в пользу Вены должны быть дорого оплачены.
– В противном случае не имеет смысла что-либо предпринимать, – скривил он бескровные губы.
– Вы правы, Ваша светлость, – кивнул головой австрийский посланник. – И я вас вполне понимаю. Окажись на вашем месте, мне пришлось бы поступить точно так же…
– Нашим союзником и своего рода доверенным лицом будет банкир Бетман, которому я доверяю. Это преданный человек, через которого вы будете получать самую секретную информацию в обмен на золото… C’est la vie. Во сколько бы ни обошлась австрийской казне помощь вашего покорного слуги, информация, исходящая от меня, будет дороже…
Вечером 12 апреля 1809 года Бонапарт находился в оперном театре. У Императора было хорошее настроение: еще накануне ему приглянулась одна молоденькая певичка, с которой он решил провести ближайшие выходные. До выхода чаровницы оставались минуты, когда курьер сообщил: армия австрийского эрцгерцога Карла несколько дней назад переправилась через реку Инн и ее передовые части уже на окраине Мюнхена.
– Почему я узнаю об этом только сейчас? – вспылил Наполеон, не зная, на кого обратить свой гневный взор – то ли на растерявшегося Бертье, то ли на дежурного адъютанта. – Надо же, Карл уже в Баварии! Где были егеря – почему проспали?! Где их голубиная почта?! Им мало платят?..
Когда Император вернулся в Тюильри, его пыл сошел на нет. Этот болван Карл сделал самую большую ошибку в своей жизни. Он вздумал угрожать могущественной Империи! За что и поплатится. До трех ночи Наполеон рассылал в разные концы Европы срочные указания. Потом приказал приготовить походную коляску…
Через несколько дней главнокомандующий уже был в Ингольштадте, откуда его войска, перегруппировавшись, приступили к боевым действиям. Спустя неделю доблестные маршалы Даву и Лефевр, окрыленные разгромом австрийцев под Экмюлем, вели маршевые колонны в сторону Вены.
Бонапарт прихрамывал (в последнем бою он был легко ранен в ногу). Однако это не мешало ему быть довольным: потери австрийцев оказались в три раза бóльшими[133]. 13 мая французы вошли в Вену. Эрцгерцог Карл с остатками своей армии отошел в низовья Дуная. Через несколько дней Наполеон, приказав соорудить понтонный мост с острова Лобау (в рукаве Дуная) на правый берег, переправил армию и атаковал австрийцев между Асперном и Эсслингом. Сражение, продолжавшееся два дня, было ожесточенным и кровопролитным. В пылу боя сложили головы маршал Ланн и генерал Сент-Иллер.
Из воспоминаний личного секретаря Наполеона барона де Меневаля:
«…Критическая ситуация еще более усугубилась смертью маршала Ланна. Пушечный снаряд на излете раздробил обе ноги этого храброго солдата. Когда император увидел носилки, на которых несли умирающего маршала, он быстро подошел, припал к груди героя и обнял его, задыхаясь от рыданий. Горе императора было столь большим, что и через два дня при воспоминании о маршале глаза его наполнялись слезами, несмотря на все усилия скрыть их».
Но намного страшнее оказалась другая потеря – попранное реноме самого Наполеона: сражение при Эсслинге французами было проиграно! Сохранив боевые порядки, наполеоновской армии с большим трудом удалось отойти. Организованно, без признаков паники.
Узнав о поражении, Полина Богарне в сердцах воскликнула:
– Боже, что будет со всеми нами, если ему будет суждено погибнуть?..
Поражение на берегах Дуная не ко времени совпало с неудачами в Испании. Преданные маршалы Сульт и Ней не оправдали доверия. Лишившись «надсмотрщика», старые вояки окончательно распоясались. Они ни во что не ставили ни Жозефа Бонапарта, ни начальника штаба французской армии на Пиренеях генерала Журдана[134].
Мало того, у маршала Сульта на почве собственной значимости случилось некое помешательство рассудка: возомнив о себе невесть что, он вдруг захотел стать… королем Португалии. Да еще под именем Николая I. (Полное имя Сульта – Никола Жан де Дье.) Правда, англичане быстро вернули маршала на грешную землю, войдя в Лиссабон.
Кончилось тем, что несостоявшегося короля с треском выдворили из Португалии. А маршал Ней был вынужден покинуть Галисию…
Все, что Наполеон так долго строил многие годы, рушилось буквально на глазах. Три братца-короля беспомощно взирали на Императора из Мадрида, Амстердама и Касселя. Германия роптала, Австрия и Испания сражались; из помощников – только собственная гениальная голова. Ко всему прочему завзбрыкивал папа римский Пий VII. Рассердившись, Наполеон лишает гордеца светской власти, а папские владения присоединяет к французским. Папа окончательно взбунтовался, предав «нечестивца» анафеме. Это было слишком.
– Наполеон еще не умер! – в который раз за последние месяцы вскрикивает Бонапарт, узнав о реакции папы на его действия. – Что ж, римский зазнайка об этом еще пожалеет!..
В начале июня 1809 года наполеоновские солдаты, войдя в священные покои в Ватикане, вывезли папу из Рима. Был – и нету! Отныне Рим и Папская область – всего лишь один из департаментов Французской империи.
Кажется, Вольтер однажды сказал: «Можно целовать у Папы ноги, лишь бы у него были связаны руки». Наполеон вопрос с руками Папы решил по-своему – решительно и быстро.
Кто там еще против?..
Против по-прежнему оставались англичане и австрийцы – те, кто сейчас реально воевал против европейского Завоевателя. И если трусливые, но коварные островитяне, как обычно, желали греться у чужого очага, подданным Франца I нужна была только победа! Эрцгерцог Карл грезил о славе великого полководца, мечтая стать освободителем от наполеоновской тирании не только Австрии, но и всей Европы.
Наполеон был рассержен: Карл вносил смуту. Эрцгерцога, замахнувшегося на многое, следовало показательно растереть в пыль! Он мог стать зачинщиком всеобщего неповиновения силе французского оружия. Кроме того, в отношении этого монарха у Императора были свои счеты.
К битве под Ваграмом Бонапарт готовился серьезно. Противник должен быть разбит. Австрийский пример оказался заразителен – особенно для пруссаков и этих хитрых русских. Как только создастся иллюзия, что французов можно бить, налетят всем кагалом. И тогда действительно не поздоровится.
5–6 июля 1809 года французы и австрийцы сошлись у австрийского села Ваграм. Накануне Итальянская армия под командованием принца Эжена Богарне и генерала Макдональда, отбросив эрцгерцога Иоанна (брата Карла), соединилась с войсками Наполеона. Как оказалось, вовремя.
Численность французских войск значительно уступала австрийским. Карлу удалось мобилизовать чуть ли не все мужское население страны: на кону была независимость Австрии. Эрцгерцог занял позицию на высотах за рекой Русбах. В ночь на 5 июля под прикрытием 120 орудий началась переправа основных частей Великой армии с острова Лобау на Мархфельдскую равнину[135]. Наполеон нервничал: переправа затянулась. И это в то время, когда, как докладывали лазутчики, на подходе к Ваграму находились части эрцгерцога Иоанна. Пришлось спешить. В семь утра Бонапарт бросил против Карла Итальянскую армию, усиленную саксонским корпусом. Поначалу атака развивалась вполне успешно, но потом захлебнулась. Увлеченные боем, итальянцы неожиданно приняли саксонцев за противника и открыли по ним огонь. Дело едва не закончилось большой кровью, пришлось трубить отбой и срочно отходить на исходные позиции. Разошлись поздним вечером…
Ранним утром следующего дня войска сошлись вновь. Будучи уверен в скором прибытии подмоги, эрцгерцог Карл растянул свой фронт более чем на двадцать километров, не озаботившись при этом относительно резерва. Этим и воспользовался Бонапарт.
Сражение возобновилось с артиллерийской дуэли. В десять утра правый фланг австрийцев двинулся вперед с целью отрезать французов от мостов на Дунае. Маневр удался. Впрочем, это ничего не решало. Сейчас все зависело от другого – от стойкости частей Карла в центре. Для прорыва австрийской обороны Наполеон сомкнул в единый кулак три дивизии Макдональда (около 45 тысяч солдат) и под прикрытием сотни орудий двинул их в центр обороны противника. Как ни мужественно сопротивлялись австрийцы, выдержать наполеоновский таран у них не было шанса. Тогда же корпус маршала Даву занял Нейзидельские высоты. Смяв левый фланг неприятеля, части Даву и Удино двинулись к центру на помощь Макдональду; правый фланг австрийцев теснили корпуса Бернадота и Массены. Гвардия и Итальянская армия, находясь в резерве, ожидали команды к атаке.
После того как полки Удино вошли в Ваграм, Карлу стало понятно, что битва проиграна. Потеряв пятьдесят тысяч солдат, он отдал приказ к отходу. Ближе к вечеру на горизонте появился Иоанн. Но его тринадцать тысяч солдат уже ничего бы не решили: сражение закончилось, австрийская армия в боевом порядке покидала поле боя.
Через четыре дня эрцгерцог Карл запросит мира…
Французы шумно праздновали победу! Три генерала – Макдональд[136], Мармон[137] и Удино[138] – стали маршалами. Бертье был пожалован титулом князя Ваграма; Даву стал князем Экмюля, Массена – князем Эсслингским…
14 октября 1809 года в замке Шенбрунн был заключен мирный договор, оставшийся в истории дипломатии как Венский (Шенбрунский) мир. Согласно этому договору, Франц I уступал Франции значительные территории, в частности бóльшую часть Хорватии и Триест; Бавария под шумок прихватила Зальцбург. Поживилось и Великое герцогство Варшавское, заполучившее Северную Галицию с Краковом и Люблином. России отошла Восточная Галиция с Тернополем.
Дабы поставить Австрию на то место, на котором ее хотел видеть Бонапарт, был вынесен вердикт: контрибуция в 75 миллионов франков. Хватит дурачиться, господа, пора пополнять французскую казну…
С «восстановлением» Польши складывалось не все так просто, как хотелось бы. Разделить пирог несложно – гораздо сложнее собрать куски заново. «Побочная жена» требовала почти невозможного. Однако намерения Наполеона как в отношении Валевской, так и Польши в целом оказались вполне серьезны. Он возьмет красавицу с собой в Вену (провинциальная Варшава – не для нее!). Три медовых месяца, проведенных в замке Финкенштейн, сблизят их настолько, что словосочетание «побочная жена» теперь уже не будет звучать столь нелепо.
Валевская и в самом деле стала женой. Польской. Ну а Бонапарт не только наслаждался пылкой любовью «нежного, любящего, покорного и чистосердечного создания», но и приобрел определенные обязательства, главным из которых было освобождение Польши.
Кто знает, не будь этих обязательств, возможно, взор Бонапарта не был бы так прикован к «варварской» России – стране, поставившей крест на всех его дальнейших планах…
И все-таки в отношении «панночки» Наполеон не ошибся. Пани Валевской удалось то, что до нее не могла осуществить ни одна женщина: она сделала Бонапарта счастливым отцом!
Если раньше Император лишь только догадывался о рождении внебрачных отпрысков, к которым был, в общем-то, холоден, то сейчас все было с точностью до наоборот. Отношения с обворожительной полькой оказались столь страстными, что не признать их серьезность не мог даже такой ловелас, каким являлся «покоритель Европы» Наполеон[139]. В этот раз корсиканец влюбился по-настоящему. Подобную пылкость он проявлял, пожалуй, лишь к Жозефине, да и то в годы бурной молодости. Сейчас же, как считал сам, был более склонен к мимолетным увлечениям. Однако с Валевской окунулся в очередной омут любви – большой и серьезной.
Понимал ли он, что поляки им откровенно манипулируют? Безусловно. Как и то, что этим же занимается и сама пани Валевская – в меру своей испорченности. Но это уже были правила игры. В любом случае, любовь оказалась сильнее – настолько, что Император стал впервые задумываться над крепостью уз своего «священного» брака с императрицей Жозефиной.
От былой пылкости к Жозефине не осталось и следа. Вместо сильной любви сохранилось искреннее чувство привязанности и нежное чувство, какое испытывают к проверенным в жарких баталиях боевым товарищам. С какого-то времени Жозефина стала для Бонапарта просто Другом. Друг – уже… не женщина. Друг – это друг. Ведь друзья приходят и уходят, а жены остаются. Правда, не все. Жозефина должна была уйти. Если любимая женщина превращается в «просто Друга», рано или поздно она вынуждена уступить супружеское ложе другой. Их брак оказался обреченным из-за отсутствия совместных детей. Императору требовался Наследник. Это и явилось камнем преткновения.
Отношения с Валевской у Бонапарта развивались стремительно. Став фактически супругой на стороне, любимая женщина французского императора не была стеснена выполнением тех или иных условий, связанных с функцией «польской жены». По сути, пани Валевская оказалась в роли кошки, гулявшей сама по себе. Уточним: в роли любимой кошки. С 1809 года «польская жена» уже не в родной Полонии, а ближе к Бонапарту – в Вене. Именно там, на окраине австрийской столицы, в роскошном Шенбруннском замке, эти двое совьют уютное гнездышко. Почти семейное.
В начале мая 1810 года, находясь в Бельгии, Бонапарт получит радостное известие: пани Валевская родила очаровательного малыша! Дорогие подарки, посыпавшиеся на «панночку» как из рога изобилия, должны были показать матери его ребенка степень восторга Императора. В придачу ко всему счастливый отец выделит младенцу 20 тысяч франков золотом: его сын не должен был ни в чем нуждаться. Когда через какое-то время Валевская, проведя оздоровительный сезон в Спа, прибудет в Париж, стоявшая рядом с госпожой нянька будет держать на руках плод страстной любви польки с Императором – очаровательного сына. Имя малышу дали соответственно его статусу: Александр Флориан Жозеф Колонна-Валевский.
Наполеон тем временем старался, чтобы «польская жена» ни в чем себе не отказывала. В ее распоряжении шикарный отель в Шоссе-д’Антен, а также парижские театральные ложи и музеи. О здоровье мадам Валевской и ее сына заботится лучший лейб-медик Корвизар; всеми финансовыми и материальными вопросами управляет сам маршал Дюрок. Летние месяцы «польская семья» проводит у золовки, княгини Яблоновской, в местечке Моне-сюр-Орж, в бывшем замке Бретиньи, принадлежавшем когда-то герцогине де Ришелье. На расходы и мелкие дамские капризы Император выделил «супруге» ежемесячную пенсию в десять тысяч франков. Неплохо для провинциальной панночки…
Отныне быть или не быть «польскому сыну» наследником французского трона зависело от Высочайшей воли Наполеона. Однако шансов у маленького графа Колонна-Валевского практически не осталось: пани Валевская сильно припоздала…
III
Чернила дипломатов легко стираются, если они не посыпаны пушечным порохом.
Талант лжеца – чтобы заставить убедить всех, что ты не умеешь лгать.
Соблазнительная графиня де Монтолон. – Мария-Луиза. – Новые авантюры министра полиции Фуше. Отставка Талейрана и Фуше
…Альбина де Монтолон, прогуливаясь рядом с Бонапартом, щебетала о чем-то своем. Иногда Император ловил себя на мысли, что оказывался в неких шорах: вышагивал с человеком, внимательно выслушивал его и даже кивал головой – и при всем этом… ничего не слышал. В его голове доминировали лишь собственные идеи, не дававшие проникать вглубь сознания другому – третьесортному и никчемному. Женское щебетание уже давно воспринималось им не более как фон для настроения, легкая музыка, подготовка к чему-то главному – например, к мысленной работе, не прекращавшейся ни днем, ни ночью.
Бонапарту Альбина нравилась. Присутствие рядом этой женщины никогда не вызывало в нем раздражения или неприязни. Любительница пощебетать отвлекала от мрачных мыслей и хандры, возвращая в мир великосветских салонов: с их сплетнями, желчными замечаниями, завистью и фривольно-тонкими анекдотами. В графине имелось главное: она была из когорты тех женщин, которые ему были симпатичны, – с неким шармом, чуточку легкомысленная, немного ветреная и… в меру порочная. Все это ее очень роднило с уже покойной Жозефиной.
И все же Альбина нравилась вовсе не за схожесть с бывшей супругой, а за совсем другое. Никому и никогда он не признался бы, что при ближайшем рассмотрении эта зрелая и многоопытная женщина напоминала ему и Жозефину, и Марию-Луизу одновременно. В его глазах она была олицетворением всей прекрасной половины человечества.
Пребывая в Лонгвуде и вспоминая былые годы, он буквально сходил с ума, думая о женщинах. А мысли о жене вызывали в нем нервную дрожь. После отъезда графа де Лас Каза Альбине де Монтолон удалось занять место секретаря Императора. Причем произошло это как бы само собой – по-тихому, почти по-семейному. Это устраивало как самого Наполеона, так и госпожу Монтолон. Занимаясь диктовкой очередной главы своих «Мемуаров», Пленник с удовольствием рассматривал ее волосы и почти осязаемо ощущал запах женского тела; Альбину же вполне устраивало одно лишь присутствие рядом этого великого человека.
«Конечно, красота графини де Монтолон… уже немного поблекла, но ее лицо сохранило пикантную изюминку, и она приобрела манеры, которые компенсировали урон с лихвой, – писал Бен Вейдер. – Она знала, как одеваться и как очаровывать. Это была жизнерадостная, болтливая женщина, которая могла поддерживать разговор и имела достаточное самообладание, чтобы выйти из любой ситуации. Как комплименты, так и дерзости встречались ею с одинаковой очаровательной улыбкой и остроумными репликами… Она была именно той женщиной, которая могла придать лоск… двору изгнанного императора».
Но однажды случилось то, что уже давно должно было случиться. Графиня была так мила и порочна; ее глаза со страстной поволокой обещали бездонное море удовольствий, а очаровательная фигура, скрытая в складках платья… Нет, на фигуру уже не было сил смотреть… Страстный по природе, Бонапарт не выдержал и буквально набросился на Альбину. Сжав ее в своих объятиях, он повалил женщину на ковер. Соблазнительница ничуть не сопротивлялась. Впрочем, ей уже ничего не оставалось, как лишь постанывать…
Потом они стали встречаться регулярно. Чаще – в его покоях, куда Альбина прокрадывалась, словно осторожная кошка. Ей нравилась близость с Императором; и, прикоснувшись как-то горячими губами к уху любовника, шепнула, что граф Монтолон в курсе происходящего, но из-за уважения к патрону вынужден не подавать виду. Впрочем, Наполеон давно привык, что его личные интересы превыше всего. Мало ли какие мыслишки у графа – ему до них нет никакого дела. Подумаешь, изменила жена – зато с кем?! В другое время он и не взглянул бы на эту ветреную жеманницу. Сколько супружеских пар, благополучно переживших адюльтер, корсиканец перешагнул в своей жизни! Поэтому пусть радуются, что до них снизошли… А что до Альбины – он был ей сильно признателен. Хотя бы за те счастливые часы, проведенные вместе на этом затерянном в океане острове.
А вот что писал по этому поводу г-н Бальмен в письме царю Александру: «Мадам де Монтолон, старая, распутная и уродливая, тем не менее является ныне любовницей великого человека. Ранее она была его наперсницей и приводила особ прекрасного пола в его постель. А затем с помощью услужливых забот и жеманства сама туда забралась и неплохо справляется со своими обязанностями. Ее любят до безумия, ей дарят платья, драгоценности и прочие предметы туалета. Завтракают, обедают, встают и ложатся в угодное ей время. И вообще она заправляет всем в Лонгвуде».
Однако при всем своем очаровании Альбина, как и все женщины, была очень коварна. Это Пленника, с одной стороны, огорчало, с другой (и он удивлялся этому сам) – сильно распаляло. Когда в июне шестнадцатого года она произвела на свет очаровательную дочку, тут же появились слухи, что ребенок явился плодом любвеобильной графини и Наполеона. Да, он стал крестным отцом малютки, но стоило ли из-за этого сплетничать? Зато сама мадам де Монтолон в данной ситуации повела себя несколько странно. Как рассказывал Маршан, графиня не упускала случая указать любому посетителю, что ее крошка Элен-Наполеона как две капли воды похожа на Его Величество… особенно подбородочек… да и левая ручка тоже. Словом, копия его, императора Наполеона…
Какая легкомысленность, право! Даже если между ними там, на борту «Нортумберленда», что-то в порыве страсти и произошло (конечно, с согласия графа де Монтолона!), то стоило ли об этом громогласно щебетать?.. Впрочем, хмурился Бонапарт, он слишком строг к Альбине.
В январе 1818 года графиня родила здесь еще одного ребенка – очаровательную Жозефину-Наполеону. Уж она-то, вне всякого сомнения, была дочерью Его августейшей особы! Глядя на малютку, Наполеон сиял от счастья! Ее голубые глазки цвета майского неба делали его самым счастливым отцом на земле! Отныне Пленник был на острове не один – с собственной дочерью! К сожалению, счастье Бонапарта длилось недолго: Жозефина-Наполеона умерла в младенчестве от скарлатины.
Тяжелая утрата Альбины была сродни горю Императора. Так что госпожу Монтолон было за что любить. Эта женщина, конечно, не была королевской крови, но ведь и он родился не во дворце. Эти двое стоили друг друга…
Тем не менее, теребя волосы графини, Император частенько думал о другой – о той, которая после Жозефины разделила с ним супружеское ложе…
Австрийцы Наполеона сильно обидели. И даже многомиллионная контрибуция, наложенная на Вену, не могла смыть вины императора Франца перед корсиканцем. Венский мир, уткнувший австрияков в навозную жижу, должен был стать достойным наказанием смутьянам. И все же из победы под Ваграмом следовало выжать что-то еще. Покусившиеся на реноме Бонапарта австрийцы обязаны были загладить свою вину…
Жозефина проиграла. Не сумев подарить Императору законного наследника, эта женщина оказалась обречена: ее муж, не стесняясь, приглядывался к богатейшим семействам Европы в поисках подходящей кандидатуры на роль супруги. Отказ в руке сестры русского царя подтолкнул французского монарха подыскивать новую партию.
В середине декабря 1809 года было объявлено о разводе Наполеона с Жозефиной. А уже 6 января следующего года Бонапарт официально просит руки дочери Франца I Марии-Луизы. Австрийский император так напуган французами, что, не раздумывая, дает свое согласие.
Ну а Жозефина подписывает развод. Императрице было что терять. Но при этом эта женщина желает сохранить за собой хотя бы три замка – Елисейский дворец, любимый Мальмезон и замок в Наварре. Да, и пусть бывший муж оплатит все долги… И еще: неплохо бы ежегодную ренту…
– Миллион франков, надеюсь, достаточно? – поинтересовался Бонапарт.
Жозефина покачала головой.
– Два?
– Нет. Три! – глядя в глаза императору, простодушно ответила та.
Бонапарт только вздохнул. Спорить с Жозефиной, знал он, означает обречь себя на бессонные ночи…
Русско-французский союз приказал долго жить. В конце марта 1810 года Бертье привез Марию-Луизу в Страсбург.
Ответ, полученный из Вены, возбудил в Бонапарте странную для его возраста страсть. С ним явно что-то случилось. Узнав, что кортеж из австрийской столицы уже достиг границ Франции, Император не мог себя сдерживать. Он без конца слал навстречу гонцов, пажей и шталмейстеров – с письмами, цветами, записками, корзинами с яствами… Наполеон не узнавал себя! И с нетерпением ожидал от посланников известий – где, когда, во сколько…
А потом не выдержал. Утром 27-го, прихватив Мюрата, он выехал из Компьена навстречу кортежу. Без свиты, да еще под проливным дождем. И где-то там, на полпути, встретил-таки ту, которую с таким нетерпением ждал. Бонапарт почти не слышал Каролину, которая представляла ему невесту. Вскочив в карету, он приказал двигаться в Компьен. За окнами кареты мелькали города и веси… Нигде не останавливались – все мчались и мчались…
В Компьен прибыли поздно вечером. Весь свадебный церемониал был сокращен до минут – никаких торжественных приветствий, салютов и балов. Наполеон и Мария-Луиза объявляются мужем и женой… А теперь, Ваше Величество, прошу в опочивальню… И когда за новобрачными захлопнулись двери, «жених» набросился на женщину-подростка с неистовством викинга, овладевшего невинной жертвой…
2 апреля в квадратной гостиной Лувра было проведено церковное бракосочетание французского императора с австрийской принцессой (после фактической брачной ночи по-гусарски). Позже он будет сильно жалеть о своей выходке. Да, поступил, как солдафон, как настоящий варвар. И это при том, что все было готово для проведения торжественного церемониала. К чему было неистовствовать, ругал он себя, если Мария-Луиза уже и так принадлежала ему?..
Мария-Луиза была дочерью своего отца. И вышла бы за любого, на кого укажет властный перст австрийского императора и любимого батюшки. Именно так ее и воспитывали: быть послушной дочерью, чтобы потом стать хорошей женой и любящей матерью. В идеале – стать блестящей королевой. Принцесса знала с десяток языков (включая латынь и турецкий), хорошо рисовала и немного музицировала; а еще воспитывалась в железных рамках придворного этикета, исключавшего острые вопросы пола, нравственности и роскоши. Этакий птенчик, выросший в клетке пуританской сдержанности.
«Когда она была ребенком — писал Макс Бильяр, – самым большим ее удовольствием было «ходить на луга в Ахау собирать веронику на чай; она любила большие леса, поля, разведение цветов; но больше всего “ловлю раков”. …Рассказывала, как она это делала: “веревочку тянули медленно-медленно, затем брали сетку и сверху протягивали веревочку, и рак был пойман”. Она любила также животных, горлиц, зайцев, ягнят, а к лягушкам она чувствовала особенную страсть. …Рассказывала, как она “совсем уже было поймала зелено-фисташковую лягушку”, и как она ее упустила. Однажды ей подарили четырех лягушек. “Двух из них, – пишет она, – я отдала моей сестре Леопольдине, а остальных оставила себе; они очень красивы”…»
Такая невеста Бонапарта, насмотревшегося в жизни всякого, вполне устраивала. Уж лучше девственница с мозгами подростка, нежели развратница с ангельским личиком. Неумеху можно обучить, шлюху – исправит только могила. C’est la vie…
Все. Теперь когда-то безродный корсиканец станет одним из членов тысячелетней династии Габсбургов! И он даст этой девушке-подростку то, чего ей так не хватало в чванливой и скучной Вене.
Как, у принцессы не было никаких развлечений – только цветочки в горшочках, зеленые лягушки и канарейки в клетках? Будет все. Отныне к услугам императрицы лучшие европейские театры, салоны, музеи… Лишь несколько платьев с кружевами и отсутствие роскошного белья? Теперь на выбор все что угодно – самого модного, утонченного и дорогого от лучших французских и венских мастеров: изящные платья и ажурные пеньюары, дорогие кружева, кашемировые шали, ботинки и, конечно же, туфли, туфли, туфли… Что из украшений? А, любимая с детства бирюза и парюра из жемчуга… Еще какие-то дешевые браслетики (тс-с, не хихикать!). И это все?! Если об этом узнает Жозефина, она умрет со смеху, высмеяв простушку с ног до головы! И это поправимо: у Марии-Луизы будут лучшие алмазы, бриллиантовые колье и серьги, ослепительные ожерелья – все из самоцветов, которым позавидовали бы богатейшие правители из династии Великих Моголов…
Во Франции супругу Императора ожидали роскошные дворцовые апартаменты, о каких не могла мечтать ни одна из габсбургских королев. Это не восемь жалких комнатушек, в которых приходилось прозябать в Вене… Когда в Компьене Бонапарт показал Вестфальской королеве ванную комнату жены, той от зависти чуть не сделалось дурно: ванная оказалась обтянута дорогущим индийским кашемиром…
Прогулки, развлечения, сладости – все, чего захочет. А взамен лишь одно-единственное: сын. Он ждет от юной супруги сына! И исполнит все пожелания Марии-Луизы в надежде, что та его не подведет.
«Что Мария-Луиза станет матерью, Наполеон не сомневался, – пишет Фредерик Массон. – По этому поводу он собрал о ней самые подробные сведения. Помимо того, что “она прекрасно сложена”, ее род давал хорошие примеры. У ее матери было тринадцать детей, у бабушки – семнадцать, у прабабушки – двадцать шесть. Это, как сказал он Шампаньи, как раз такое “чрево”, на каком он хотел жениться. За себя он был спокоен. В его активе имелись два неоспоримых факта, и всякие тревожные сомнения устранены. Пусть же скорее приедет та, которая обеспечит ему наследственность его трона и завоюет будущее его роду!»
Вот так, у него будет Сын! А если постараться – даже несколько. И они все будут королями и маршалами! От всего этого голова шла кругом…
И все же Бонапарт чувствовал себя виноватым. Отсюда шкатулки с драгоценностями, ворохи дорогой одежды, изысканная обувь, шикарные апартаменты… Получалось, он всего лишь… заглаживал свою вину. Дело в том, что та «гусарская ночь» неожиданно сделала Императора уязвимым: он стал сомневаться в искренности чувств своей молоденькой жены. Разность в возрасте (23 года) и отвратительное поведение в первую брачную ночь могли сказаться на отношениях с супругой не самым лучшим образом.
– Своего мужа я ничуточки не боюсь! – заявила как-то Мария-Луиза князю Меттерниху. – Если честно, мне кажется, Император сам боится меня…
Мария-Луиза не обманывалась: Бонапарт действительно боялся. По крайней мере, тревожился. Он стал сомневаться в своем обаянии и даже в должном влиянии на собственную жену, что случилось с ним впервые. И, думая об этом, Император все больше раздражался. Взыгравшее самолюбие привело к потере контроля над чувствами: овладев женой по-гусарски, он рисковал потерять ее уважение. И это было страшнее всего.
Только ли любовь влекла Наполеона к принцессе? Однозначно – нет. Его поступками управляло неутоленное честолюбие. Выбраться в люди артиллерийскому лейтенанту помогли происки капризной фортуны и неутолимое трудолюбие, источником которого являлось это же самое честолюбие. Ему и в мыслях не приходило породниться с самым могущественным королевским домом Европы, если бы опять-таки не стечение обстоятельств. И когда ситуация приблизилась к своему логическому завершению, Император… испугался. Он испугался, что мечта ускользнет. Именно поэтому стал действовать с такой торопливостью и даже неистовством.
И вот, когда задуманное наконец удалось, Бонапарта стали мучить опасения. Ему вдруг стало казаться, что молодая и очаровательная супруга может не простить «гусарской ночи», проявив в отношении мужа если и не пренебрежение, то неприкрытое равнодушие и холодность. И это – мать его будущего наследника! Как писал Фредерик Массон, «он уже не довольствовался телом, которым обладал, он хотел и душу».
Истина в одном: Бонапарт хотел быть любимым! Он мечтал создать такую семью, которой завидовала бы вся Европа. И чтобы семейное счастье излучала сама Мария-Луиза. Хотя бы потому, что до замужества Наполеон представлялся австрийской принцессе как «узурпатор» и чуть ли не людоед; ее муж был тем человеком, который унизил Франца I (ее отца) как никто другой. И это следовало понимать.
Бонапарт победил. Он оказался прекрасным мужем – заботливым, любящим, нежным и даже… сентиментальным. Супруг предпочитал спать в общей с женой спальне (Жозефине была выделена отдельная спальня); свои многочисленные измены он тщательно скрывал – и не потому, что боялся семейных ссор, а просто-напросто… стеснялся (мнение Жозефины по данному вопросу его никогда не интересовало); а свободное время теперь проводил исключительно в обществе жены.
Как уверяет Массон, Император даже изменил свой образ жизни: «Как бы сравнялись восемнадцатилетний возраст Марии-Луизы с его сорока одним годом: Наполеон, с его страстью ко всяким озорным затеям, был более дитя, чем она. То верхом на лошади гонялся за Марией-Луизой по цветникам Сен-Клу (лошадь спотыкалась, всадник падал, но вскакивал, смеясь…). То играл в бары, в мяч, в прятки. Захотела Мария-Луиза ездить верхом, и Наполеон никому не отдал роли учителя в манеже. Он сажал императрицу в седло и, держа лошадь под уздцы, бежал сбоку».
Супруги называли друг друга на «ты» и старались быть рядом как можно дольше. А еще много путешествовали – Нормандия, Бельгия, Голландия, Дрезден… Даже на охоте они появлялись вместе.
Бонапарт был очень внимателен. И задаривал подарками не только любимую жену, но и дражайших родственников. Императору Францу присылал дорогие книги, гравюры, картины; императрице и ее детям – туалеты и драгоценности… Не остались без внимания и прочие австрийские родственники, которых Наполеон буквально «осыпал алмазами»…
Да, Наполеон победил! Императору удалось создать прочную и счастливую семью. Когда в этой семье появится сын (будущий Римский король[140]), в особенном даре этого человека сомневаться уже не будет никто…
…Бонапарт вновь отправлялся в Египет. В марсельском порту собрались толпы зевак с цветами, зонтами и даже с флагами – с трепещущим на ветру национальным триколором. Когда огромный шлюп с Императором, взяв курс на флагман, отчалил от пирса, толпа взревела:
– Императору – виват!
– Виват! Виват!!!
Фуше резко дернулся и… проснулся. Утерев ладонью со лба влажный пот, он поймал себя на мысли, что этот сон ему уже снился. Аккурат на той неделе, когда впервые подумалось: было бы неплохо, если б Хозяин уехал куда-нибудь вновь. Хоть в тот же Египет. Ведь тогда вся Франция – да что там – Европа! – оказалась бы в его власти, в личной власти Жозефа Фуше.
Но все это – всего лишь сон. Параллельное бытие, перпендикулярное сознанию… Эк его, опять потянуло в геометрию. Забыть! Он уже давно не учитель и не наставник. Фуше – тайный соправитель. И сведущим в политике людям это хорошо известно. Кто не знает – тому грош цена. По крайней мере, в глазах самого Фуше. Тут главное – действовать! Под лежачий камень вода не течет. Задача все та же: сделать так, чтобы Хозяин ощущал постоянную потребность в своем министре полиции. В идеале – стать его мозгами.
1809 год выдался еще тот. Французская армия оказалась разодрана на три части. Бóльшая группировка войск находилась в низовьях Дуная; часть – в районе Рима; еще одна – близ Лиссабона. В этот момент англичане планируют овладеть гаванью Дюнкерка и выйти к Антверпену. Когда секретная депеша о происках британцев доходит до Фуше, тот начинает незамедлительно действовать. Советоваться с Хозяином нет ни времени, ни желания.
«Докажем Европе, что хотя гений Наполеона придает Франции блеск, нет никакой необходимости в его присутствии, чтобы отогнать врага», – пишет министр полиции бургомистрам.
После того как англичане высадились на острове Валхерен, Фуше… созывает национальных гвардейцев. Кто это вообще? Да простые хлебопашцы и крестьяне, которые в чрезвычайной ситуации могли быть созваны в некие военизированные отряды. И они не созывались аж со смутных времен революции. Но час настал. Очередной час Жозефа Фуше.
Министры Наполеона от действий своего коллеги пребывают в некой тревожной прострации, ибо всем ясно, что созыв нацгвардии – очередная авантюра г-на Фуше. Особенно негодует военный министр Кларк[141], который требует разрешения Бонапарта. При чем здесь Фуше, если нет приказа Императора?!
– Вы ничего не понимаете! – бросает ему в лицо Фуше. – Мы теряем время! Разве Император не сделал бы то же самое?! Всю ответственность я беру на себя…
Будучи уверены, что в случае чего им всем не сносить головы, министры в ужасе утираются батистовыми платками. А по улицам городов северных провинций под барабанный бой уже маршируют нацгвардейцы, готовые по первому сигналу броситься в бой.
Но Фуше идет дальше. Командующим всей этой полулегальной братией министр полиции назначает генерала Бернадота, которого, вопреки воле Хозяина, возвращает из ссылки. Но Фуше ничего не боится, ибо понимает: важен результат. И твердо уверен: он, этот результат, не заставит себя ждать. Этому ловкому авантюристу в который раз крупно повезло: укрепленный Антверпен удалось отстоять, англичане потерпели тяжелое поражение. Фуше победил!
Стефан Цвейг: «Впервые с тех пор, как у кормила правления стоит Наполеон, осмелился один из его министров самостоятельно поднять знамя войны, распустить паруса и взять собственный курс, и именно эта самостоятельность спасла Францию в роковую минуту. С этого дня Фуше повышается в ранге и вырастает в собственных глазах».
Письменный стол Наполеона в Шенбруннском замке завален рапортами, донесениями и откровенными кляузами, направленными против министра полиции. Надо же, штатский министр созвал национальную гвардию и ввел в стране военное положение. Разве такой не заслуживает если не смертной казни, то, по крайней мере, отставки?
Реакция Императора потрясла министров его кабинета больше, чем действия Фуше.
– А что вы делали, когда господин Фуше формировал национальную гвардию, пытаясь предотвратить нашествие англичан? – высказал он Камбасересу. – Я вижу, что в чрезвычайных ситуациях вы, уважаемый, не сумели воспользоваться своими высокими полномочиями канцлера. То, что было сделано министром полиции, должны были организовать вы, милостивый государь, и только вы! Легко прятаться за чужими спинами… Теперь понятно, что господин Фуше – единственный, кто понял опасность позорной бездеятельности, проявленной вами. Объявляю вам выговор, господин канцлер!..
Выговор канцлеру! Такого еще не бывало.
Реноме г-на Фуше резко подскочило. Риск был оправдан. Теперь ближе всех к Хозяину находился только он – Жозеф Фуше. Великий и ужасный человек по правую руку от Наполеона. Почти его тень.
И все же лучше бы ему этого не делать. Вонзившись челюстями в вожделенную плоть, разжать эти самые челюсти почти невозможно – они словно магнит для металла. Почувствовав себя на несколько дней императором, Фуше потерял голову. Именно тогда ему начали сниться странные сны – то ли кошмары, то ли сладкие грезы, в которых Бонапарт отправлялся в далекий Египет. Если у пьяного все на языке, у тщеславного – в его несбыточных снах. Складывалось впечатление, что Паук стал жертвой собственных тенет, запутавшись в которых, можно было запросто лишиться не только рассудка, но и головы. И эта голова была отравлена чрезмерной дозой непомерного тщеславия.
Едва все утихомирилось, как во Франции было объявлено о новой волне мобилизации: на этот раз якобы из-за предполагаемой высадки англичан – теперь уже на юге, в районе Марселя. В Провансе, Лангедоке, Пьемонте, Париже – всюду бьют барабаны и маршируют отряды самообороны… Вперед, на врага! Императору – виват!..
Но Император и в этот раз не при делах. Отчеты и донесения идут исключительно в адрес министра Фуше. Разве не он отвечает за мобилизацию национальных гвардейцев?
И вот, когда все готовы сразиться с коварными бриттами, сабли наточены, а пистолеты заряжены, вдруг выясняется, что… англичан нигде нет. Ни на севере, ни на юге, ни слева, ни справа… Испугались и ушли? Да-да, кричат одни, у британцев не выдержали нервы. А были ли они вообще, засомневались более осторожные. Фуше готовит восстание, утверждают третьи; да и вообще, пытаются убедить они остальных, у этого министра явно что-то с головой: нельзя мутить людей без видимой причины. Озадачен и сам Бонапарт: неужели этот неугомонный Дон Кихот в самом деле свихнулся? В любом случае зарвавшегося министра следовало осадить.
– На кой черт нужна эта мобилизация? – пишет Император своему министру полиции. – Почему действуете без моего приказа?! Вы что себе позволяете?!
Вот он, хлыст от Хозяина. Безжалостный и жесткий. Впрочем, по своему обыкновению, Бонапарт не забывает и о «прянике»: 15 августа 1809 года граф Фуше в парадном зале Шенбрунна получает очередной титул – герцога Отрантского. Со всеми приличествующими титулу регалиями – лентой через плечо и герцогским гербом.
С гербом придворные геральдисты чуть-чуть перемудрили: в центре его была изображена золотая колонна, вокруг которой обвивалась змея. В глубине зала негромко хихикали. Змей вокруг Золота – это ли не подлинная сущность герцога Отрантского?..
Но душа уже окончательно отравлена. Фуше хочется настоящего подвига. Не мелкой интрижки или тайной победы, но чего-то настоящего и громкого. Такого, чтоб о нем заговорила Европа!
Подвиг не бывает легким. В сущности, это всегда драма, рождающая Героя. И этот герой в своей борьбе зачастую даже может погибнуть. По крайней мере, должен быть к этому готов – на то и подвиг. Поэтому главное для Героя – не дать себя убить, если имеется желание водрузить на чело лавровый венок. Воображаемые лавры не давали Жозефу Фуше покоя. Он уже давно был готов к Подвигу, но никак не находил применения своим необузданным страстям. Мученье длилось до тех пор, пока затянувшиеся переговоры с Туманным Альбионом не зашли в тупик. Континентальная блокада сделала свое дело: строптивые британцы были готовы уступить. Правда, как они намекали, желательно на своих условиях. Вокруг этого многие месяцы и ломались копья.
Фуше – этот великий импровизатор и интриган – словно был рожден для трудных переговоров. По сути, на тот момент именно министр полиции Империи являлся главным переговорщиком Бонапарта. И когда благодаря его стараниям и, конечно же, золоту были найдены промежуточные мостки в лице банкиров-посредников (без этих в таких делах никак!), в последний момент подвел сам Наполеон, приказавший прекратить с англичанами все связи.
– Мы не будем больше никого уговаривать, – вынес вердикт Император. – Англичане сами запросят пощады…
– Безусловно, запросят, – согласился с Бонапартом Фуше. Однако министр полиции не сказал главного: на это потребуются годы.
Именно тогда Фуше и решился на Подвиг. Если Хозяин не понимает главного, значит, нужно действовать без него. Желанный мир, необходимый британцам и французам, заключит он сам, министр Фуше; один, без всяких помощников! Это ли не благородная миссия?!
Так за спиной императора Паук начинает свою – тонкую, как паутина, невидимую игру. Первое: он поставил в известность англичан, что по-прежнему действует якобы от лица Наполеона Бонапарта. Именно поэтому те министру полиции доверяют. И второе: вся агентура и потайные пружины, направленные на исполнение поставленных задач, продолжают действовать как ни в чем не бывало.
Итак, налицо злоупотребление властью. Стержнем хитроумной пружины станет проверенный друг Фуше – финансист Уврар[142], который через голландского банкира де Лабушера обращается к другому банкиру – некоему Берингу, жителю Лондона и по совместительству тестю вышеуказанного голландца. Именно через эту цепочку удается создать прямой контакт французов (Уврар – Фуше) с влиятельными членами английского кабинета. Британцы уверены, что ведут переговоры с самим Наполеоном, в то время как имеют дело с авантюристами. Тем не менее Фуше потирает руки: еще немного – и мир с британцами будет заключен! «Сир, – скажет он Бонапарту, – мне удалось сделать то, что не смогли дипломаты: заставить англичан принять наши условия…»
О, сколько великих дел сорвалось по вине капризного случая. Господин Великий Случай крутит нами как хочет: иногда возвышает, но, бывает, буквально растаптывает! По крайней мере, с Жозефом Фуше этот самый Случай сыграл злую шутку…
Весной 1810 года Наполеон Бонапарт с молодой супругой отправился в Голландию – в гости к брату, королю Людовику. При встрече братец поинтересовался, как проходят переговоры с англичанами, и есть ли какие-либо подвижки в данном вопросе. Император насторожился. Вообще, он почувствовал неладное еще накануне, когда в Амстердаме повстречал банкира Уврара. Известно, где Уврар – там крутятся большие деньги! Тогда-то и выяснилось, что за спиной Наполеона ведется мышиная возня, руководит которой опытный «браконьер», герцог Отрантский, который «снова охотится на чужой земле».
С волками жить – по-волчьи выть. С браконьерами следует действовать решительно. Приказав шефу жандармов Савари арестовать Уврара с его бумагами, по возвращении в Сен-Клу[143] Бонапарт собирает своих министров и первое, что делает, приступает к прилюдной трепке герцога Отрантского: что тому известно о поездке Уврара, и не связан ли он каким-нибудь боком с этим делом?
– Уж не вы ли, Фуше, послали банкира в Амстердам? – поинтересовался разгневанный Император.
Вопрос Хозяина застал министра полиции врасплох. Он ожидал чего угодно, только не этого – ведь до триумфа оставалось всего ничего. Крыть было нечем, обидно до слез… Оставалось последнее – отчаянно отпираться. Этот Уврар – что ребенок, – выкручивается Фуше; у него в голове, помимо мякины, одни миллионы – мнимые и реальные. Обожает банкир поиграться, нервы пощекотать, деньгами помусорить… Вот опять чего-то заявился в Голландию – наверняка какие-то делишки с Ротшильдами… Словом, банкиришка себе на уме, крутит-вертит…
У Бонапарта глаза налились кровью: ему уже ясно, что Фуше несет околесицу. Этот плут пойман за руку…
– Просто неслыханно, Фуше! Подобное – даже не превышение власти, а прямое предательство интересов страны! – взревел Наполеон. – Вести какие-то сомнительные переговоры с противником, когда мои солдаты проливают кровь на полях сражений… И все это – за спиной своего Государя, который даже не догадывается, какие условия обсуждают незримые переговорщики… Банкир Уврар по моему приказу уже арестован. Что делать с вами – решу в ближайшее время…
– Но, Ваше Величество, банкир Уврар…
– Я больше не желаю слышать этого имени…
– Хотел лишь напомнить, сир, что союз с англичанами для нас был бы чрезвычайно выгоден…
– К черту!
Фуше стало не по себе. Арест Уврара захлопнет над ним крышку гроба. Этот трусливый банкиришка, как пить дать, все разболтает. Министр полиции заерзал на стуле, желая как можно быстрее выскользнуть с министерского заседания: следует во что бы то ни стало опередить молодчиков Савари! Лицо Фуше, всегда такое бледное, сделалось пунцовым. И это не укрылось от взгляда Хозяина.
– Вам плохо, Фуше? – издевательски поинтересовался он.
– Нет-нет, немного жарковато, – быстро ответил тот. – Неплохо бы приоткрыть форточки…
Ну что ж, теперь все ясно, ухмыльнулся про себя Бонапарт, за спиной этого нувориша Уврара торчат уши Фуше. И за это предательство по отношению лично к нему, Наполеону, министр полиции сурово ответит…
Уже на следующий день Император, вызвав канцлера Камбасереса, объявил:
– С сегодняшнего дня министром полиции будет Савари, герцог Ровиго[144]. А этого Фуше ко мне больше не впускать. Подумайте, канцлер, как этому наглецу подсластить пилюлю. Считаю, титул государственного советника его устроит, не правда ли?
– Более чем, – встрепенулся Камбасерес. – А как быть насчет службы?
– Пусть послужит… э-э… послом. Скажем, в Риме…
– Слушаюсь, Ваше Величество! – Откланявшись, канцлер неслышно выскользнул вон.
Вечером того же дня Наполеон написал длинное письмо тому, кого только что прогнал прочь от трона. Император как бы хотел оправдаться за резкость, но изменить что-либо уже было не в его силах.
Много позднее, находясь в ссылке на Святой Елене, Наполеон скажет: «У меня никогда не было сомнений в том, что Талейран не поколебался бы приказать повесить Фуше; но, кто знает, может быть, они пожелали бы идти на виселицу вместе. Епископ хитер как лиса, его же собрат – кровожаден как тигр».
Этих каналий – Талейрана и Фуше – ему будет сильно не хватать. Еще досаднее было то, что это понимали все – в том числе и они сами. Приходилось признать: с «лисой» и «тигром» править было как-то сподручнее…