Бонапарт. По следам Гулливера — страница 4 из 11

I

…Эта страна, если не принять мер предосторожности, будет диктовать свою волю другим. Одни только ее легкие воинские части, казаки, двинувшиеся со всех сторон, в состоянии опустошить Европу. Русский солдат смел, силен и вынослив. Казаки знают толк в партизанской войне. Они идут из страны в страну, не зная ни языка, ни дорог. Они умеют внезапно нападать и вовремя отступать. Их невозможно схватить…

Наполеон о России

Si vis pacem, para bellum[145].

Корнелий Непот

Накануне Большой войны. – Конфронтация Франции с Россией. – Князь А.Б.Куракин. – Фуше скучает. – Подготовка Бонапарта ко Второй Польской кампании. – Миссия генерала Нарбонна. – Михаил Илларионович Кутузов. – Разгром турок русскими войсками на Дунае

…Наполеон не думал вторгаться в Россию – по крайней мере, поначалу. Эту страну он просто не знал. А потому всегда относился к московитам с некоторой опаской. Хотелось другого – влияния «от можа до можа», как любили ностальгировать польские паны. Самое лучшее было бы расправиться с британцами: «нация торгашей» сильно раздражала. В разы больше, чем Александр с его казаками и морозами. Зато победа над русскими окончательно бы решила вопрос с независимостью Великого герцогства Варшавского и сделала Наполеона единственным властелином Европы и части Азии. А это немало. Ровно столько, чтобы заставить Туманный Альбион петь под свою дудочку…

Россия должна была стать конечной территорией в программе покорения Наполеоном континентальной Европы. После победы над русскими Британия воспринималась бы не более как последний форпост. Неисчерпаемых ресурсов Европы и России хватило бы, чтобы разбить самый прочный бастион. Капитуляция царя Александра сулила в недалеком будущем ключи от Вестминстерского аббатства. Плохое знание русских Бонапарта не пугало: необязательно досконально изучать дикарей, задумав подчинить их силой. Именно таковыми представляли Императору русских придворные льстецы.

За прошедшие десятилетия Европа сильно изменилась. И эти самые русские, которых какой-то болван однажды назвал «дикарями», совсем недавно разгуливали в предгорьях Альп как у себя дома. Один Суворов чего стоил! Правда, его уже нет в живых, но память о себе старик оставил надолго. Дай срок, придут другие… Аустерлиц показал: русские драться умеют, а вот отступать не любят. Сделав их союзниками, можно не только расправиться с бриттами, но и замахнуться на американские штаты…

Русский царь сильно вознесся – пытается вести в Европе собственную политику. Хотя и делает вид, что играет по правилам. Ему бы дипломатом быть, обвораживать придворных дам, но, поди ж ты, рвется командовать армией. В тот раз на плоту у Тильзита царь по-французски шутил, как на родном, почти без акцента. Такое же окружение. Какие там дикари – вранье! Этот народ сам себе на уме.

Союза Бонапарта с Австрией русский царь не простит. Договаривались об одном, на деле же получили другое – совсем не то, на что рассчитывал Александр. По сути, русским за их спиной наставили рога: все, за чьи интересы московиты проливали кровь, ополчились против них же. Царь далеко, Наполеон – в нескольких сутках перехода; да и с последним всегда проще договориться. Французы – не варвары и не казаки; за ними вся Европа. Ну а русские – пусть убираются в свои степи…

– Поймите, Бертье, я Александру не хочу ничего плохого, – говорил Наполеон своему маршалу. – Я веду войну не с Россией, так же, как и не с Испанией. У меня есть только один враг – Англия! И это до нее я стараюсь добраться всеми силами. Я буду преследовать ее повсюду… Ну а Александр… Вы же знаете, русский царь мне всегда был симпатичен…

Тем не менее двум медведям в берлоге не ужиться. Так было во все времена: даже среди сильных должен оставаться один – сильнейший. Схватка между Орлами – французским и двуглавым – была лишь делом времени.

Европа, как ни выкручивалась, пала к ногам победителя. Пруссаки, австрийцы, итальянцы, голландцы и даже испанцы, не говоря уж о поляках и прочих народах, волею судьбы оказавшихся на задворках Истории… Как выяснилось, лозунг «Разделяй и властвуй!» совсем не выдумка. Стоит только захотеть, имея при этом добрую порцию ума, энергии и воли, и вчерашние недруги падут к твоим стопам. Остальное во многом зависит от обстоятельств, которые опять-таки можно повернуть в нужную сторону…

Россию завоевать невозможно, и французский император это понимал. Другое дело, если ее покорить. Зачем идти с армией до Уральского хребта, если, завладев ключами от Смоленска, можно навязать дикарям свою волю. Александр хитер, но значительно слабее, а потому покорится…

И все же Наполеон сомневался: а стоит ли затевать сыр-бор с русскими, с которыми в последнее время сложились, в общем-то, неплохие отношения? Русские – не британские «торгаши», способные обсуждать лишь фунты и их количество. С московитами можно разговаривать. Причем не только о деньгах. Русских даже можно обмануть. Другое дело, что делать этого не хотелось бы: хотя московиты и отходчивы, однако умышленного зла не простят и ответят неожиданной каверзой. Когда во время Русско-шведской войны Наполеон не сдержал данное Александру слово относительно военной помощи (в нужный момент маршал Бернадот уклонился от баталии со шведами), союзник затаил обиду. И Австро-французская война подтвердила это. Бонапарт запросил помощи у Александра, и тот обещал «подсобить»; а затем выслал в направлении австрийской границы корпус генерала Голицына, который протоптался у кордонов все то время, пока французскую пехоту рубила отборная конница австрияков. Как говорится, долг платежом красен… Так что не прост Александр – ох как не прост.

* * *

Ближе к 1811 году между двумя императорами наметились серьезные разногласия. Бонапарт сердился, что русский царь, несмотря на всю его кажущуюся мягкость, был непреклонен в вопросе восстановления Польши в виде Великого герцогства Варшавского под эгидой Франции. Независимость «герцогства» Александру претила. Как и всякие заигрывания Наполеона со шляхами по данному вопросу. Тем более что после войны 1809 года территория Великого герцогства Варшавского значительно увеличилась за счет присоединения новых земель. И это обстоятельство не давало Александру покоя.

Именно поэтому в один из дней 1810 года русский император вызвал к себе французского посланника в Петербурге Армана Огюстена Луи де Коленкура, герцога Винченского, и предложил ему подписать некую конвенцию, согласно которой Франция официально отказывалась от восстановления Польши как самостоятельного государства. Однако этому документу суждено было остаться лишь на бумаге за подписью Коленкура и канцлера Российской империи графа Румянцева[146].

Так получилось, что подписание «польской конвенции» совпало с «династическим безумием» Бонапарта, который, женившись на Марии-Луизе, не забыл, как был отвергнут сестрой русского царя Екатериной Павловной. Задетый лично, французский император обиды не простил, а посему ратифицировать конвенцию отказался, махнув на нее рукой.

К русским имелись и более серьезные претензии, главная из которых была связана с континентальной блокадой Англии. Поначалу в Петербурге вроде как пошли навстречу пожеланиям союзника, но уже с осени 1809 года свои обещания стали нарушать. У Александра были собственные интересы в торговле с Туманным Альбионом. И без того невысокий экспорт товаров сильно сказывался на российской экономике. Курс рубля падал, вместе с инфляцией росла дороговизна, что отражалось на уровне жизни населения в целом. Достаточно сказать, что русский экспорт во Францию едва достигал 257 тысяч рублей в год, тогда как Франция импортировала в Россию товаров на сумму свыше полутора миллионов рублей.

Луи-Антуан де Бурьенн: «Переговоры, которые Наполеон приказал начать у императора Александра, когда он хотел еще притворяться, что не желает войны, походили на ораторские фигуры удержания, которые никак не мешают сказать то, от чего удерживаются. Оба императора одинаково хотели войны; один, чтобы упрочить свое могущество, а другой, чтобы избавиться от ига несносных требований; да и что в самом деле подумать, когда требуют от такой Державы, как Россия, чтобы она затворила свои порты английской торговле, единственно для выгоды Франции… Не было возможности к примирению…»

«Лишившись экспортных доходов, торговля России находится в постоянном дефиците, – докладывал в апреле 1809 года генеральный комиссар по торговым делам в Санкт-Петербурге Фердинанд Мари де Лecceпc. – Горы пеньки, леса, жира, дегтя, поташа, меди, железа и множества других товаров большого объема и малой стоимости неминуемо обернутся полным разорением страны, если это критическое положение продлится еще несколько лет».

И все это – лишь ради того, чтобы какой-то Наполеон и его министры посмеивались и потирали руки…

Вскоре французский император отозвал из России своего посла: в Санкт-Петербурге, как считал французский монарх, требовался более трезвый политик, нежели неуклюжий Коленкур. Прощаясь в середине мая 1811 года с французским послом, царь Александр сказал:

– Если император Наполеон начнет войну, то возможно и даже – вероятно, что он нас побьет, но это ему не даст мира. Испанцы неоднократно бывали разбиты, но от этого они не побеждены и не покорены… А ведь от Парижа до нас значительно дальше, чем до них; тем более у испанцев нет ни нашего климата, ни наших средств… За нами огромное пространство, и мы сохраним хорошо организованную армию… Даже победителя можно принудить к миру. Император Наполеон после Ваграма поделился этой мыслью с Чернышевым; он сам признал, что он ни за что не согласился бы вести переговоры с Австрией, если бы она не сумела сохранить армию, и при большем упорстве австрийцы добились бы лучших условий. Императору Наполеону нужны такие же быстрые результаты, как быстра его мысль; от нас он их не добьется. Я воспользуюсь его уроками. Это уроки мастера. Мы предоставим нашему климату, нашей зиме вести за нас войну. Французские солдаты храбры, но менее выносливы, чем наши: они быстрее падают духом. Чудеса происходят только там, где находится сам император, но он не может находиться всюду… Я первым не обнажу меча, но я вложу его в ножны последним. Я скорее удалюсь на Камчатку, чем уступлю провинции или подпишу в моей завоеванной столице мир, который был бы только перемирием…

Арман де Коленкур был слишком умным дипломатом, чтобы не понять подлинного смысла слов русского царя. Оставалось лишь передать их своему императору…

* * *

Александр I был прагматиком, чем сильно напоминал своего приснопамятного батюшку, императора Павла I. Но в отличие от отца, Александр Павлович показал себя хитроумным политиком. Времена, когда за чьи-то интересы (скажем, за прусские) можно было за просто так поступаться интересами собственными, давно прошли. Русский царь не желал править слабой окраинной империей, с которой можно было не считаться. А потому вел себя в Европе безбоязненно, но аккуратно. Зарвавшихся и оголтелых – старался ставить на место, как, например, шведов и турок. Не впервой, поди…

А вот с Бонапартом с некоторых пор отношения стали явно пробуксовывать. Когда в надежде поправить свое финансовое положение русские обратились за предоставлением займа к известному французскому банкиру Лафитту, последний повел себя, мягко говоря, странно. Во-первых, француз, не скрывая своих намерений, откровенно уклонялся от помощи; а во-вторых, обнаглел настолько, что выставил серьезное условие: соглашение должно быть гарантировано правительством. В результате Наполеон в займе отказал.

Дальше – больше. В 1811 году французы выдворили из собственных владений герцога Ольденбургского – человека, который являлся ближайшим родственником русского царя (напомню, именно за сына герцога вышла замуж сестра царя Екатерина Павловна, предпочтя герцога Наполеону).

Роже Пеэр: «…Великий герцог Ольденбургский, лишенный своих владений сенатским постановлением от 13 декабря, был шурином[147]русского императора; он не принял Эрфурта, который предложил ему Наполеона взамен герцогства. В конце месяца император Александр издал указ, по которому воспрещался ввоз колониальных товаров под нейтральным флагом, а также ввоз предметов роскоши из всех стран, как-то: бронзы, шелковых товаров, лент, кружев и, в особенности, вина. Эта мера, примененная официально ко всем странам, в действительности же была направлена исключительно против французской торговли. “Я предпочел бы пощечину”, – сказал Наполеон, узнав об этом указе. <…>

…В течение 1811 года оба кабинета обменивались нотами и возражениями, главным образом по поводу континентальной блокады, а также дела герцогства Ольденбургского. С обеих сторон делались военные приготовления. Император Александр отозвал свои войска с Дуная, Наполеон – из Испании».

Шаг за шагом французский император брал курс на конфронтацию с Россией. Теперь эта страна Бонапарта раздражала не меньше, чем Англия. Петербург слишком самостоятелен и строптив. Русские постоянно пытаются вести собственную игру, не считаясь с интересами Европы (но главное, с интересами его, Наполеона!); они мешают главному – окончательно сосредоточиться на британских «торгашах». Хочешь не хочешь, с этими непредсказуемыми казаками нужно было что-то делать…

– Далекий путь в Россию ведет в Индию, – говорил Наполеон в беседе с генерал-адъютантом Нарбонном[148]. – Александр достиг бы Ганга, преодолев то же расстояние, какое отделяет от этой реки Москву… Мне известен маршрут и умонастроения народов, населяющих земли, через которые нам предстоит пройти, чтобы от Еревана и Тифлиса добраться до английских колоний в Индии… Вообразите, что Москва взята, Россия повержена, царь усмирен или пал жертвой дворцового заговора… Вот тогда-то можно основать новый, зависимый от Франции трон… Согласитесь, Нарбонн, разве недостаточно одного туше французской шпаги, чтобы на всей территории Индии рухнула эта пирамида английского меркантилизма?.. Мы ударим по Британии с другой стороны – по ее колониям…

Размышляя о мировом господстве, Наполеон лгал сам себе. Политика «движущейся границы», конечно, приносила свои плоды: благодаря наполеоновским декретам Французская империя безбоязненно расширялась за счет присоединения новых территорий. Под властью Бонапарта оказались даже самые свободолюбивые – ганзейские города Бремен, Гамбург и Любек. А уж эти-то ценили свою независимость превыше всего. Подобное расширение больше всего волновало именно Россию: границы Франции оказались в опасной близости от российских кордонов.

И все же империя Наполеона Бонапарта, сотканная из лоскутьев герцогств, княжеств и королевств, бурлила, как переполненный варочный котел. На этом фоне Франция переживала жесточайший экономический кризис. Народ голодал и перебивался с хлеба на воду. Пришлось в срочном порядке вернуться к чрезвычайным мерам времен Великой революции, установив твердые цены на продукты питания. Но быстро справиться с кризисом никак не удавалось.

О голоде во Франции писали даже московские газеты: «Во многих провинциях зажиточные люди обязались выдавать каждому неимущему человеку по фунту на день хлеба».

Оставить все как есть – значит дать волю новым дантонам и робеспьерам. А это сулило только одно: барабанный бой у подмостков гильотины и окровавленная голова очередного французского монарха в руках ликующего палача…

* * *

Негласная война между двумя империями началась задолго до открытых военных действий. И даже известна дата, когда Бонапарт перешел опасную черту, за которой уже не осталось надежд на мирный исход любых переговоров.

Все произошло 15 августа 1811 года, в день рождения Наполеона. Во время торжеств в большом тронном зале Тюильрийского дворца, где Император принимал иностранных представителей, между ним и русским послом Куракиным неожиданно завязался разговор. На первый взгляд могло показаться, что Бонапарта «бриллиантовый князь» (так звали Куракина за его страсть к наградам и драгоценностям) привлек богато украшенным и расшитым золотом роскошным камзолом, однако на самом деле все получилось намного серьезнее.

Вообще, бывший российский вице-канцлер Александр Борисович Куракин находился в Париже исключительно для представительства. Истинными доверенными лицами царя Александра во Франции были советник посольства Карл Васильевич Нессельроде (будущий министр иностранных дел) и полковник Александр Иванович Чернышев (будущий военный министр), занимавшийся больше разведкой, нежели дипломатией. Однако вести беседу с хозяином Тюильрийского дворца, согласно этикету, должен был именно князь Куракин.

Два слова об этом человеке. Старый вельможа и опытный дипломат Екатерининской эпохи, в свое время князь считался лучшим другом отца действующего российского императора – Павла Петровича. Они вместе вели умные беседы, охотились и кутили. Причем император Павел в своем товарище души не чаял, называя его не иначе как «моя душа-душенька».

Но однажды с хлебосольным князем случилась, как тогда шептались, «форменная конфузия». При восшествии Павла на престол князь Куракин решил отметить такое событие роскошным балом. В назначенный день в его дворец на Английской набережной в Санкт-Петербурге съехались именитые гости: что ни гость – то известный сановник или богатый аристократ. Все ждали приезда императора.

Но, как показали дальнейшие события, увидеть в тот день царя им было не суждено. Пока князь и его гости маялись в ожидании августейшей персоны, сам император, мучимый мрачными наваждениями, расхаживал из угла в угол, меряя длинными шагами царские апартаменты. Монарха терзала единственная мысль: почему он – ИМПЕРАТОР! – должен идти на какой-то бал, если вообще никому ничего не должен?! Доведя себя почти до полного исступления, Павел наконец вызвал слугу и приказал:

– Великого князя Константина сюда!

Семнадцатилетний великий князь Константин Павлович являлся вторым сыном Павла и отличался дерзким характером и ленью. Именно это обстоятельство заставляло отца держать своего отпрыска в жесткой узде (поговаривали, что даже иногда поколачивал). Ничего удивительного, что недоросль папеньку страшно боялся. Поэтому, явившись к отцу, вытянулся во фрунт:

– Слушаю вас, папенька…

– Князь Куракин задумал закатить бал в мою честь – вот это болван! Теперь ждет меня, дожидается. Сейчас поедешь к нему и скажешь от моего имени, что он ж… ж… ж…

– Вы шутите, папенька?.. – побледнел Константин.

– Я что тебе – шут гороховый?! – гаркнул на сына Павел. – Немедленно к Куракину!..

Великому князю ничего не оставалось, как повиноваться.

Заслышав цокот копыт придворного экипажа, на крыльцо вышел увешанный с ног до головы бриллиантами сам хозяин дома – князь Куракин. И очень удивился, когда вместо императора из кареты выпрыгнул его сын.

Константин с поручением папеньки тянуть не стал и тут же выложил:

– Князь, Его Императорское Величество приказал сказать Вам, что вы… ж… ж… ж…

Куракин окаменел. Расширив от изумления глаза, он, не мигая, смотрел на великого князя. Воспользовавшись замешательством хозяина дворца, Константин быстро развернулся, сел в карету и приказал гнать домой. Ну а князь, едва экипаж скрылся за поворотом, грохнулся в обморок. Гости от греха подальше тут же разбежались, предоставив дорогие вина и кушанья, приготовленные для торжественного обеда, в распоряжение слуг и поварят.

Стоит ли говорить, что произошедшее едва не закончилось для князя Куракина преждевременным инфарктом. Он слег и, покорившись судьбе, стал ожидать скорой смерти. Однако Фортуна, как известно, женщина капризная. Через какое-то время император Павел смягчился и пригласил опального князя к себе во дворец на завтрак.

– Здравствуй, душа-душенька, князь! – радостно воскликнул при встрече Павел.

Позавтракали знатно. Много балагурили, а об инциденте даже и не вспоминали. Впрочем, свою вспыльчивость Павел постарался загладить. Вскоре на «бриллиантового князя» посыпались поистине царские подарки, главным из которых стали астраханские рыбные промыслы. Кроме того, Куракин стал вице-канцлером; уже после смерти своего покровителя князь любил похвастать драгоценной табакеркой с изображением императора Павла, украшенной чистой воды крупными бриллиантами…

* * *

Теперь о встрече нашего героя с императором Наполеоном.

Итак, беседа Бонапарта с русским послом началась вполне миролюбиво, вызвав зависть представителей других стран, на которых Император, казалось, не обращал никакого внимания. Однако то ли было слишком жарко, то ли блеск княжеских бриллиантов ударил монарху в голову, но разговор неожиданно приобрел совсем иной оборот. Наблюдавшие за этой беседой завистники теперь уже не завидовали Куракину. В воздухе запахло жареным: хозяин Тюильри стал заметно нервничать.

– Мне известно, что Его Величество император Александр имеет воинственные намерения против меня и готовится к войне с Францией. Это правда? – строго посмотрел Бонапарт на Куракина.

Тот, пытаясь собраться с мыслями, уже открыл было рот, но Наполеон посла перебил:

– Я не допускаю мысли, что военные приготовления царя Александра связаны с его обидой за присоединение к моей империи Ольденбурга. Все дело в Польше, не так ли?

Куракин продолжал молчать.

– Восстановление Польши не входит в интересы моих народов, – не мог остановиться Наполеон. – Но не следует принуждать меня к войне, ибо в таком случае я непременно воспользуюсь Польшей как средством против России. Хочу заверить вас, что я не хочу войны и не буду воевать с Александром. По крайней мере, в этом году, если, конечно, он на меня не нападет. Мне не составит труда призвать лишних сто двадцать тысяч человек, однако если это окажется слишком утомительным для меня, придется объявить вам войну… И тогда-то вы точно потеряете ваши польские провинции. Неужели вы хотите повторить печальный опыт Пруссии и Австрии? Я хороший полководец и, поверьте мне, знаю толк в военном ремесле… Именно поэтому успех сопутствует мне. Но! Не принуждайте меня к войне… Со временем у французской армии будет достаточно сил, чтобы продолжать войну в Испании и одновременно воевать с вами. И помните, у России не будет союзников… Неужели вы рассчитываете, что вас поддержит прусский король, у которого царь Александр после Тильзита отнял Белосток? Или австрийцы, лишившиеся по вашей вине Тарнополя? Швеция, оставшаяся без Финляндии… Оскорбления не прощаются, милостивый государь, помните об этом…

С князем Куракиным произошло то же самое, что пятнадцать лет назад, когда император Павел обозвал его неприличным словом на букву «ж». На этот раз князь чуть ли не навытяжку стоял перед чужеземным монархом, бросавшим в лицо тяжкие обвинения. Страшно сказать, на сей раз его обвиняли в том, что в случае неповиновения Россия будет наказана. Так же, как и много лет назад, этот человек будто окаменел, не смея вымолвить ни слова.

Тем не менее старому дипломату постепенно удалось справиться с волнением, и когда Наполеон немного успокоился, сказал:

– Сир, Его Императорское Величество Александр Павлович был и остается верным другом и союзником Франции…

– Одни только слова! – возмутился Бонапарт. – На деле же Россия идет на поводу у Англии. Если бы Петербург поддержал континентальную блокаду в должной мере, англичанам ничего не оставалось бы, как пойти на уступки. Предлагаю, князь, выработать между нашими странами новые соглашения, которые сделали бы нас безоговорочными союзниками. Вы готовы на такой шаг?

– Ваше Величество, у меня нет для этого необходимых полномочий, – нашелся Куракин.

– Так отправьте письмо, чтобы вам их прислали! – окончательно вышел из себя Бонапарт.

Весь разговор между Наполеоном и русским послом происходил на глазах у представителей европейских государств – по сути, на глазах у всей Европы. И обвинения, брошенные в адрес Куракина, не остались незамеченными. Как и то очевидное, что Наполеону никаких соглашений от России не требовалось: было ясно, что Главный Монарх Европы уже принял решение. В Амстердам, Вену, Рим, Мадрид, Дрезден, Мюнхен, Кенигсберг и Варшаву полетели секретные депеши о том, что война Наполеона с Россией – дело ближайшего будущего…

В конце 1811 года русский посол во Франции Александр Борисович Куракин был вынужден доложить в Санкт-Петербург, что Наполеон активно готовится к войне с Россией.

«Не время уже нам манить себя пустою надеждою, – сообщал он канцлеру Румянцеву, – но наступает уже для нас то время, чтоб с мужеством и непоколебимою твердостию достояние и целость настоящих границ России защитить».

С русским послом в Париже больше не церемонились. И это несмотря на то что накануне войны Россия пошла на серьезные уступки: Петербург был готов закрыть глаза на произошедшее с герцогством Ольденбургским и начать переговоры с правительством Франции о компенсации в пользу герцога; кроме того – поставить французскую торговлю в исключительное положение. И так далее. Хотя, настаивал русский посол, российский император будет продолжать добиваться вывода войск из Пруссии, а также отстаивать свое право торговать с нейтральными державами.

Но было поздно. Фридрих Вильгельм III оказался слишком труслив. В феврале 1812 года прусский король подписал с Наполеоном союзный договор, согласно которому 20 тысяч его солдат должны были пополнить Великую армию. Одновременно Бонапарт получил возможность беспрепятственно передвигаться по территории Пруссии. Немецкий корпус генерала Йорка должен был влиться в состав частей маршала Макдональда. Уже в марте аналогичный договор был заключен и с Австрией, обязавшейся выставить 30 тысяч человек под командованием генерала Шварценберга.

Весной 1812 года князь Куракин принялся спешно готовиться к отъезду в Петербург. Кому хочется оказаться добровольным пленником во время войны?..

* * *

Война! Вот что спасет Империю от робеспьеров и прочих опричников. Молниеносная и победоносная война все расставила бы по своим местам. Так было всегда: взрыв патриотизма заставляет забывать о хлебе насущном. Любовь к Отечеству сильнее мук желудка. И только мудрый правитель в такие моменты знает, в чем его задача: заставить голодранца, надевшего солдатский мундир, мечтать не о сухаре, а о маршальском жезле в своем ранце, который, несомненно, он обязательно получит, правда, если не будет унывать и станет мужественно преодолевать тяготы армейской службы…

Важно другое – определиться, куда двинуть силы «непобедимой армии» – в сторону ненавистных бриттов или все-таки к границам России, претензий к которой было ни на грош. Успешный десант на Британские острова решил бы все проблемы. Но десант – дело дорогостоящее и хлопотное; отпугивал и мощный английский флот. А вот кампания против русских сулила стать успешной. Если, конечно, подойти к делу с умом. Например, использовать в войне тех же шведов или турок. Одни поднажмут с севера, другие – с юга; а основные силы ударят в центре, в направлении на Смоленск.

Ключи от Санкт-Петербурга и Москвы – не самоцель. То будет Вторая Польская кампания. Война на востоке повторит боевые действия 1807 года. Ведь русские такие простаки! Александр нетерпелив, он не удержится и отдаст приказ перейти границы Великого герцогства Варшавского, где ему и будет дано генеральное сражение. Зачем идти на Смоленск, когда можно уничтожить всех этих казаков где-нибудь под Краковом или Варшавой?.. Главное, чтобы сражение с русскими оказалось победоносным. Война с Александром должна закончиться молниеносной викторией.

Так оно и будет, но при одном условии: если ему, Бонапарту, удастся сформировать этакий кулак в виде антирусской коалиции Наполеона. Вестфальцев, баварцев, саксонцев и австрийцев – всю эту слабохребетную братию – в бараний рог! На острие этого рога будут драться поляки. Так что пусть присоединяются к Великой армии, пополняя французские ряды, изрядно потрепанные в кровопролитных битвах в разных европейских уголках ради всеобщего блага. А за благо следует расплачиваться…

Нажим на вассалов оказался успешным: никто и не думал ворчать (еще чего!). Европейские монархи покорно выделяли под начало Наполеона Бонапарта десятки тысяч своих солдат. Тогда-то мысль о России как о противнике прочно засела в голове Бонапарта. Надменный Александр будет покорен! Но вести себя с русским царем следует осторожно. Действительно, кому мешает медведь, живущий в тайге? Разве только тому, кто, прогуливаясь по опушке, вдруг углубится в лес. К чему французам углубляться в необъятные дебри, чтобы быть там растерзанными русским медведем?

– Главное, не дать увлечь себя в русскую берлогу, – делился планами в кругу близких соратников Бонапарт. – Мы начнем с переправы через Неман. А границами кампании станут Минск и Смоленск. Там и остановимся. Укрепив эти два города, я вернусь в Вильно, в котором будет наша главная ставка. Затем вплотную займусь организацией Литовского государства…

* * *

…Очередное изгнание Жозефа Фуше явно затянулось. Беспечная тихая жизнь в замке Экс, в котором все последние годы пребывал герцог Отрантский, все более и более тяготила. Порой казалось, что этот огромный и мрачный средневековый замок был вовсе не нагромождением крепких камней, а каким-то живым существом, превратившимся с некоторых пор в сурового тюремщика. Деятельная натура авантюриста требовала движения. Провинциальное болото начинало угнетать. Не радовали ни душистые кусты жасмина вокруг дворца, ни благоухающие клумбы, увенчанные розами, ни хорошие барыши, получаемые экс-министром в результате сомнительных финансовых операций. Впрочем, махинации с золотом были, пожалуй, тем единственным, что пока помогало сохранять душевное равновесие.

Внешне герцог Отрантский казался спокойным, уравновешенным и уверенным в себе землевладельцем. Но это было далеко не так. Внутри этого человека все кипело. Столько сделать для Империи – и оказаться на ее задворках! Как ни крути, злился Фуше, он заслуживал большего. Что уж говорить о личных заслугах перед Наполеоном!

В последнее время Паук был сильно взвинчен: что-то подсказывало, не сегодня завтра Хозяин вновь призовет его на службу. Чуткий слух авантюриста уже улавливал отдаленный грохот предстоящих сражений – увертюру краха мощной Империи. Однако время шло, а Фуше по-прежнему оставался в тени. Порой начинало казаться, что он просто сходит с ума; на смену ночным кошмарам приходили дневные переживания. При всем своем хладнокровии Фуше был суеверен. Нет, его не волновали черные кошки и домовой, живший в камине старого замка. Все это – для нервных дамочек. Но, будучи хорошим аналитиком, экс-министр понимал: повторение случайных событий вовсе не случайно; повторение случая – уже не случай. И от этого голова шла кругом…

Праздная жизнь в замке настораживала. Как ни благостна была сытая жизнь в отставке, судьба могла устроить и более серьезные испытания. Первое изгнание принесло много горя: в тот период они с Жанетт потеряли двух своих первенцев. Второе изгнание промчалось почти незамеченным… Что уготовано было пережить этому битому жизнью интригану в его третьей отставке?

Фуше все чаще думал о Хозяине. Хотя, если честно, о Бонапарте он не забывал ни на минуту: ставший однажды тенью Императора, его самой чувствительной кожей, после охлаждения патрона к своей персоне экс-министр оказался бессилен сбросить с себя этот тяжеленный груз. Даже при отсутствии рядом Наполеона Фуше оставался его кожей. И если бы его спросили, почему Император отвернулся от бывшего министра полиции (неужели только за то, что Фуше так сильно изменился?), ответ удивил бы многих: нет, это не он изменился – стал другим сам Наполеон!

Да, Жозеф Фуше остался все тем же – осторожным, жадным, жестоким и беспринципным. Паук с годами только коснеет: уж если что ухватит, не отдаст никогда и будет бороться до последнего! Быть побежденным – значит быть мертвым. К чему вообще жить, будучи всего лишь жалким рабом? Нет, он ничуть не изменился, разве что немного постарел. Изменился Хозяин! И Фуше мог сто раз побиться об заклад, что это именно так: Наполеон стал другим.

С тех пор, как судьба свела их в одной упряжке, слишком много утекло воды. Страшен не бег времени – намного страшнее, когда те, кто рядом с тобой, постепенно превращаются в сфинксов. Наполеон Бонапарт (и Фуше в этом ничуть не сомневался!) стал Сфинксом-Небожителем. Оторвавшись от земли и лишившись под ногами твердой почвы, сфинкс окончательно потерял связь с окружающей действительностью. Бонапарт утратил чувство меры, превратившись в холодную, непроницаемую мумию – гордого и надменного идола.

Одно обнадеживало: между Хозяином и его преданным вассалом давно расставлены точки над «i». Спасибо милой Жанетт[149], которая ради мужа пошла на страшный риск. Пока сам он метался по Италии, мадам Фуше сделала почти невозможное: добившись тайной аудиенции у Императора, она передала ему все документы приватного характера, имевшие отношение к Наполеону.

Во время аудиенции на лице испуганной женщины отражались глубокие страдания, ставшие, как понял Бонапарт, результатом переживаний за судьбу не только мужа, но и всей семьи. Император быстро смекнул, что мадам Фуше не стоит даже давать денег, как это было в случае с Баррасом, а просто следует выразить крайнюю степень искренней благодарности.

– Спасибо, мадам. Надеюсь, за пазухой вашего супруга больше ничего не осталось?.. – с сарказмом спросил он испуганную женщину.

– Я принесла вам все, что смогла найти, сир, – потупила взор г-жа Фуше. – Боюсь, моему мужу не хватило бы мужества сделать это…

– Вы его плохо знаете, мадам, – уголками губ улыбнулся Наполеон. – Господин Фуше достаточно храбрый человек. Но, как я теперь убедился, имея такую жену, трудно не быть храбрецом. Обещаю, мадам, я буду помнить этот ваш маленький подвиг…

И все же, и все же… В лапках Паука постепенно нарастала блаженная дрожь, а в голове все громче звучала несравненная музыка Глюка – признаки внутреннего возбуждения. Так было всегда – и Глюк, и эта сумасшедшая дрожь. Фуше знает – это аура, предвестник очередного подъема на неведомые высоты, туда, где гром барабанов, звон монет, безумные интриги и… Хозяин. Где Хозяин – там трон, там власть. Познавший все это раз, никогда не сможет принять другой жизни. Власть – это яд! Сильнее самого смертоносного кураре из всех его видов. От этой отравы противоядия нет. Будучи смертельным, яд действует мгновенно, не оставляя шанса на спасение. Глаза испившего власть стекленеют, голос грубеет, а сгорбленная доселе осанка становится доскообразной. От вчерашнего робкого обывателя не остается и следа – лишь некая схожесть. Тот, бывший, умирает навсегда, уступая место властному манекену. Олимп не щадит покоривших его высоту; у олимпийского подножия тысячи разбитых душ.

Став жертвой вертлявой фортуны, Жозеф Фуше ни разу не пожалел, что однажды монашескую дерюгу сменил на камзол придворного. Дерюга может подождать, а вот камзол следует завоевывать!

Страх преследовал не зря, интуиция еще ни разу не подвела Жозефа Фуше. На этот раз удача, казалось, совсем отвернулась от экс-министра: через двадцать лет супружеской жизни Бон-Жанна, верный и преданный соратник Фуше, мать его очаровательных детей, внезапно скончалась. Жозеф остался безутешным вдовцом. Не стало единственного человека, который мог, пусть изредка, созерцать истинное лицо непревзойденного авантюриста. Фуше любил свою Жанетт; любил, как мог, искренне и нежно.

Странно, Паук оказался однолюбом. Сквозь призмы его стеклянных глаз некрасивая серая мышка, какой была Бон-Жанна, представлялась ему верхом женского совершенства; муж ее чуть ли не боготворил. Однако любил ли он ее? Наверное, да. Но своей, особенной любовью. Как могут любить только пауки.

С ней можно было даже не разговаривать: Жанетт все понимала без слов, угадывая все его беззвучные желания и даже мысли. Если муж был голоден, на столе появлялась обильная снедь и, конечно, нежная баранья косточка с бокалом доброго анжуйского; когда он приходил со службы усталым, в доме наступало затишье: прислуга распускалась, а в кабинете хозяина жена зажигала большую сальную свечу, не забыв положить на письменный стол тисненный золотом кожаный томик Вольтера. Фуше обожал этого философа, чьи мысли помогали сосредоточить собственный мозг. Вольтер был гранильщиком его интеллекта. Если хочешь быть уникальным – выдумывай; но гораздо проще брать готовое у других, обратив чьи-то знания себе на пользу.

А еще Бон-Жанна Фуше была большая умница. Она так хорошо изучила своего благоверного, что ее муж почти не заглядывался на прочих дам. С годами Фуше перестал тратиться на гризеток; он стал холоден к уловкам великосветских дам. А все потому, что мадам Фуше научилась обольщать своего суженого не хуже любой из них. И это был личный секрет преданной супруги Жозефа Фуше, тайна которого до нас не дошла. Многочисленные истории о любовных похождениях Барраса, Талейрана, императорских маршалов и даже самого Бонапарта были известны всем. Зато об амурных связях министра полиции никто из современников ни разу не обмолвился. Хотя, возможно, всесильного Фуше многие настолько боялись, что даже после смерти последнего старались держать язык за зубами. Или же тот был слишком осторожен, чтобы о его личной жизни могла гавкать каждая собака. Быть может, быть может…

Трагедия потрясла Фуше, едва не раздавив. «У него что-то случилось с головой», – шептались за спиной завистники. Мало того, добавляли другие, бедняга даже не желает слышать о возвращении на службу…

А он и вправду ничего не желал – ни возвращаться на службу, ни даже жить. Хотелось умереть. Немедленно и быстро. «Мое сердце закрыто для всей этой человеческой суеты, – писал Фуше. – Власть больше не привлекает меня, в моем теперешнем состоянии мне не только желателен, но совершенно необходим покой. Государственная деятельность представляется мне сумбурным, полным опасностей занятием…»

Паук без паутины – это мертвый паук.

* * *

…Корсиканцы злопамятны. А их вендетта сравнима разве что с сицилийской. Бонапарт, корсиканец по национальности, вознесся так высоко, что опускаться до низменных страстей выглядело не по чину. Как бы то ни было, Император при всей своей памятливости отличался поистине беспечной отходчивостью, что опять-таки совсем не свойственно корсиканцам.

Будучи человеком пронзительного ума, Наполеон проворовавшегося Фуше наказал, но не растоптал. В который раз бывшего министра Хозяин просто отстранил. Не забыв наглядно показать, что надобность в интригане отпала.

Вынужденное сидение в замке Экс при всей его безмятежности едва не свело Жозефа Фуше с ума. Но именно отходчивость Бонапарта спасла экс-министра от мрачного заведения, где правила хорошего тона зависят от крепости узла смирительной рубашки. Через год Фуше бесшумно перебирается в свой старый замок Ферьер в окрестностях Парижа. Но дальше путь для него оказался закрыт. Пока закрыт.

Но было кое-что и похуже: об этом человеке, как он понял, стали постепенно забывать. Кто вспомнит о пауке, жившем когда-то в дальнем углу и старательно поедавшем навязчивых мух? Парадокс: с исчезновением паука куда-то пропадают и мухи…

И вот, когда Фуше, этот неисправимый интриган, казалось, окончательно отчаялся; когда о нем почти все забыли; когда отвернулись даже редкие друзья… Именно тогда… о нем вспомнил Хозяин.

Идти войной на Россию было самоубийственно. И Жозеф Фуше был одним из немногих, кто предупреждал Хозяина этого не делать. Московия – не Европа! Европа – лишь малая часть тех территорий, которыми располагает Российская империя. Русские, конечно, азиаты, поэтому от них можно ожидать чего угодно. Гунны, с которыми нужно будет не только воевать, а еще и договариваться. Однако Наполеон (и это Фуше тоже знал) за последние годы договариваться разучился: Сфинкс требовал поклонения! Австрияки, швейцарцы, пруссаки, поляки – кто с ними договаривался? Эти вассалы всего лишь делали то, что им было приказано: поклонялись. Сфинкс давно утратил точку опоры, коей для Хозяина когда-то являлась бдительность. Он перестал осторожничать, как это делал в годы своего становления. Благосклонность Фортуны слишком разбаловала его – Бонапарт потерял осторожность. Хотя… хотя незадолго до начала Московской кампании он нашел в себе силы вызвать в Париж господина Фуше…

– В скором времени я возглавлю новую военную кампанию – объявил Император Фуше. – Варшава и Краков будут лишь промежуточными пунктами продвижения моих войск – французские корпуса двинутся дальше на восток. Догадываетесь, Фуше, о чем я?

– Неужели Ваше Величество планирует поход на Россию? – склонив голову, поинтересовался Фуше.

– Вот именно. Царь Александр стал несговорчив. Хотя в свое время с ним можно было не только разговаривать, но и договариваться. Только не сейчас. Русский император слишком амбициозен. Его письма – послания изворотливой лисицы, пытающейся обмануть. Русские Польшу просто так не уступят, поэтому все переговоры с Александром, по сути, бессмысленны. Лишь сила способна сделать царя сговорчивее. Но для этого русских следует победить…

– Царь Александр, сир, не так прост, как может показаться, – возразил, потупив взор, Фуше. – Русский монарх себе на уме. Да и Россия – не Австрия. В ее необъятных просторах можно увязнуть безвозвратно…

– Чепуха! Достаточно войти в Смоленск, чтобы Александр запросил выгодного для меня мира. И вся его спесь тут же сойдет на нет, он будет послушным и учтивым…

– Сомневаюсь, Ваше Величество, – покачал головой герцог Отрантский. – Смоленск ведь не Петербург и даже не Москва…

Фуше прикусил язык. Он вдруг понял, что сказал лишнее. Пожалуй, не стоило перечить Императору. По крайней мере, сейчас, когда положение Фуше столь шатко и неопределенно, что одним щелчком Хозяин в который раз может сбросить его в сточную канаву. Годы сделали свое: Сфинкс отвык от возражений! Этот влюбленный в себя европейский самодержец давно забыл о корсиканце-лейтенанте и даже о Наполеоне-консуле. Как говорится, кто старое помянет – тому глаз вон! Так что не следует ворошить прошлое и опять наступать на грабли: прошлое – в прошлом. Сфинкса воротит от любого, кто старается показать себя умнее и (о, ужас!) прозорливее его самого. Держать себя в узде – вот девиз истинного придворного…

– Да, Ваше Величество, Смоленск – не Петербург и даже не Москва, – повторил, смутившись, Фуше. Потом, взглянув на Хозяина глазами преданной левретки, продолжил: – Но это ничего не значит! Ваши полководческие таланты несомненны, следовательно, Вы, сир, умнее любого русского генерала. В любом случае, генералы – больше тактики; Вы же – непревзойденный стратег. А стратегия, как известно, королева войны…

– Вы – льстец, Фуше. Хотя ваше мнение насчет Смоленска мною услышано. Так вот, смотрите дальше, mon cher, – оживился Император. – Я освобожу русских крепостных. Они встанут под мои знамена, чтобы скинуть тиранию Романовых. Замечу, час моей славы еще не настал. Картина, которую мне хочется нарисовать, пока что существует лишь в виде эскиза. Представьте, повсюду будет введен единый закон, единый апелляционный суд, единая европейская монетная система… Париж станет столицей единой нации европейских государств… Представьте, Фуше!..

Жозеф Фуше представить подобное не мог. Он уже давно привык верить лишь своим глазам, ушам и нюху. Поэтому сейчас просто молчал. Он понял, что Хозяина понесло. Возражать было бы глупо. Наполеон ошибался, и в этом не было никаких сомнений. Его выдумки превратились в уверенность. Лишь бы эта ошибка не оказалась роковой…

Более Фуше не проронил ни слова. Чем дольше он слушал Хозяина, тем больше убеждался в своей правоте: Империя на пороге большой катастрофы. Как муха, кружащаяся над сладкой патокой, не догадывается, что в липком деликатесе ее ждет погибель, так и Бонапарт, уверенный в своей скорой победе над русскими, был изначально обречен. И горящие глаза Хозяина во время разговора это полностью подтверждали. Самоубийцу может остановить только веревка. В этом и заключается истина. Ну а Фуше оставалось всего лишь помалкивать. Тем более что гибель Империи, размышлял про себя экс-министр, отнюдь не станет гибелью лично для него, Жозефа Фуше. Если, конечно, к такому исходу хорошенько приготовиться…

Впрочем, Фуше лукавил сам с собой: он тоже изменился. Как ни странно, вместе с Жанетт рухнул последний оплот его добродетели, исчез стальной стержень, поддерживающий в нем угольки совести, чести и моральной порядочности. Паук превратился в лишенную каких-либо чувств человеконенавистническую машину, главной целью которой стала исключительно нажива любой ценой. Отныне это был Некто, лишенный всего людского…

* * *

Все пошло не так еще до начала кампании. Самый больной удар, как известно, наносят ближайшие друзья. Бернадот, этот паршивый гасконец, которому был пожалован маршальский жезл, предал одним из первых. Давать много и сразу тому, кто еще вчера был придорожной пылью, слишком опрометчиво. Самозванцы не терзаются муками неоплаченной благодарности; для них важнее предать забвению тех, кто, вытащив их из пыли, вознес до заоблачных высот. Именно так случилось и с Бернадотом, которому маршальский жезл показался слишком легковесным. Это за его-то многолетнюю преданность?! Даже титул князя Понтекорво гасконец посчитал для себя как подачку. Хотелось чего-то большего – например… короны. Конечно, не французской, но желательно потяжелее, европейской. Главное, не упустить подвернувшегося случая…

И такой случай подвернулся. Фортуна благосклонно взглянула на маршала в тот самый день, когда он женился на Дезире Клари. Да-да, на бывшей возлюбленной Бонапарта, перед которой Наполеон всегда чувствовал себя чуточку виноватым. Поэтому подарок мужу Клари в виде шведской наследной короны оказался неплохим искуплением старой вины. Хотя со стороны Императора это напоминало своего рода «ход конем»: в лице преданного маршала он надеялся обрести в Скандинавии «карманного» монарха.

Но Бернадот на поверку оказался алчным и не в меру тщеславным. Этим и воспользовался русский царь Александр, задумавший собственную игру. Дело в том, что сам Бернадот и все шведы всегда мечтали о Финляндии – лакомом кусочке лесов и озер. Но об этом же мечтала и Россия. В 1809 году в результате Русско-шведской войны Финляндия отошла к России. А вот Норвегия… К чему русским тысячи километров извилистых фьордов? Скалистые фьорды – не финские леса; вот пусть шведы их и забирают. Не все ли равно – Швеция и Норвегия, или просто одна Швеция с Норвегией внутри… Зато всегда проще договориться с одним монархом, чем с двумя – и это уже большая политика! Шведский король Бернадот от перспективы увеличить границы своего государства за счет другого очень даже вдохновился. В Петербург полетели письма с заверениями в самых искренних дружеских чувствах и словами преданности.

«Выгоды шведского народа, над которым Бернадот был призван царствовать, внушили ему такую решимость, и эти выгоды оспаривать нельзя, – оправдывал шведского короля Луи-Антуан де Бурьенн. – Он был швед, и ничего больше; нет никакой с его стороны неблагодарности, а к тому же… Бернадот был совсем в другом положении, как короли, созданные Бонапартом, потому что Император, по крайней мере, был чужд в возведении его в наследные принцы. Только невежество и недобросовестность могут называть безумными… правила, которыми он следовал. Он бы… сделал большую политическую ошибку и вместе с тем величайшую глупость, если бы поступил иначе. Чтобы по-надлежащему судить о делах человека, надобно поставить себя на его место… в его положение и спросить самого себя, что бы мы сделали».

Таким образом, первый раунд кампании был выигран еще накануне ее начала. Бернадот не только не поддержал Бонапарта, но превратился для последнего в некую темную лошадку, которая в последний момент была способна лягнуть в спину. И это первое. Во-вторых, в середине мая 1812 года в Бухаресте был подписан мирный договор между Россией и Турцией. В результате предполагаемый южный союзник также оказался вне игры.

Бурьенн: «С самого 1811 года Наполеон желал и предвидел войну с Россией. Только две державы на твердой земле в это время не были увлечены в вихре планеты Наполеоновой: Швеция и Турция… И хотя Турция находилась тогда в войне с Россией, но султан не был уже более… покорен влиянию Франции… Наполеон, ослепленный своим величием, был точно как будто ошеломлен…»

В конечном счете, начиная военную кампанию против России, Наполеону приходилось надеяться только на своих вассалов. Ну а Понятовский с преданной ему шляхтой должен постараться: пусть его хваленые уланы покажут, на что способны в битве с москалями. Хотите независимости и могущества «от можа до можа» – сражайтесь! Свобода заслуживается только в боях…

Посланный из Дрездена в Вильно, где находился русский император[150], адъютант Наполеона генерал Нарбонн с миссией справился отменно: его «мирные» предложения на какое-то время отвлекли русских от пристального наблюдения за передвижениями французов за Неманом, дав тем самым возможность французской армии хорошенько рассредоточиться. Кроме того, посланник Наполеона был не только принят Александром, но даже посетил несколько военных смотров, а по возвращении в ставку представил обширный доклад о состоянии русских войск и крепостей.

И все же французы явно недооценили потенциального противника: миссия Нарбонна оказалась секретом полишинеля. Александр уже знал о приближении к границам французов, как понимал и то, что войне быть.

Русский император вел себя с посланцем Бонапарта сдержанно. Главное, считал он, не дать повода, чтобы французы подумали, будто русские намереваются выторговывать мир. Александр встречался с гостем в течение двух дней, причем даже отобедал с ним. Однако уже на третий день к Нарбонну с прощальными визитами заспешили представители ближайшего окружения царя, давая понять, что пора готовиться к отъезду. Потом «на дорожку» принесли вино и еду; а ближе к вечеру объявили, что лошади готовы, не забыв при этом напомнить о времени отъезда – ровно в 18 часов по местному. Как говорится, были рады повидать…

Прибытие в Вильно генерала Нарбонна сорвало притворные маски. Всем стало ясно: враг у ворот.

* * *

Оттоманская Порта вовсе не собиралась мириться с гяурами. Слишком много претензий накопилось к неверным, влияние которых на берегах Дуная и в Причерноморье приобрело неслыханный характер. Не говоря уж о Крыме.

Обидам турок многие годы активно потворствовали французы. Когда в 1806 году Далмация оказалась под властью Наполеона, в Константинополь прибыл посланник Бонапарта генерал Орас Себастьяни, который принялся натравливать султана на северного соседа. Вслед за посланником в турецкую столицу хлынул поток французских военных советников, инструкторов и прочих «консультантов». В случае начала войны с русскими, убеждал султана Себастьяни, Франция выделит Порте 25-тысячный корпус Мармона, расквартированный в Далмации. Соблазн расквитаться с гяурами за все предыдущие обиды был слишком велик: султан дал отмашку к широкомасштабным военным действиям.

Несмотря на то что России пришлось вести войну на два фронта (с Францией и с Турцией), войска Александра быстро переправились через Днестр и в течение нескольких недель овладели наиболее значимыми в стратегическом отношении турецкими крепостями, среди которых оказались Яссы, Бендеры, Аккерман, Килия, Галац, Бухарест. Этим русские обеспечивали себе беспрепятственный выход к берегам Дуная. Война продолжалась несколько лет, не прекратившись даже после подписания мира между Россией и Францией.

Весной 1811 года новым командующим Дунайской армией был назначен Михаил Илларионович Кутузов.

Опытный генерал, Кутузов к тому времени считался в русской армии одним из талантливейших полководцев. Впервые он показал себя бесстрашным офицером во время Русско-турецкой войны, когда в июле 1770 года в сражении при Рябой Могиле обратил противника в бегство. Летом 1774 года трехтысячный русский отряд выбил турецкий десант Гаджи-Али-Бея, укрепившийся в Алуште. Именно там командовавший гренадерским батальоном Московского легиона подполковник Кутузов был тяжело ранен пулей, пробившей левый висок и вышедшей у правого глаза.

Из донесения главнокомандующего Крымской армией генерал-аншефа Долгорукова:

«…Ранены: Московского легиона подполковник Голенищев-Кутузов, приведший гренадерский свой баталион, из новых и молодых людей состоящий, до такого совершенства, что в деле с неприятелем превосходил оный старых солдат. Сей штаб-офицер получил рану пулею, которая, ударивши между глазу и виска, вышла на пролет в том же месте на другой стороне лица».

В 1777 году Кутузов уже полковник; а еще через шесть лет его переводят в Крым в чине бригадира с назначением командиром Мариупольского легкоконного полка. В октябре 1787 года он участвует в сражении под Кинбурном – в операции, в результате которой главнокомандующему Суворову удалось уничтожить 5-тысячный турецкий десант.

18 августа 1788 года при осаде турками крепости Очаков генерал Кутузов будет вновь тяжело ранен: на этот раз осколок гранаты угодит в правую скуловую кость, выйдя через затылок и выбив при этом почти все зубы. Доктора только разводили руками: оба ранения в голову квалифицировались как «несовместимые с жизнью».

Но только не для Кутузова! После долгого лечения за границей Кутузов вернулся в строй. В декабре 1790 года он отличился при штурме и взятии турецкой крепости Измаил, где командовал 6-й колонной, шедшей на приступ. За свой подвиг был награжден Георгием 3-й степени, произведен в генерал-поручики и назначен комендантом захваченной крепости. Через полгода, в очередной раз разбив турок под Измаилом, Кутузов внезапным ударом разгромил 23-тысячное войско Ахмет-паши. За победу под Мачином будет удостоен ордена Св. Георгия 2-й степени.

В октябре 1792 года Михаил Илларионович назначен чрезвычайным послом Российской империи в Оттоманской Порте. За два года кропотливого труда в Константинополе он показал себя гибким дипломатом и талантливым переговорщиком. При посредничестве русского посла в пользу России был решен ряд важнейших политических вопросов, повлекших улучшение взаимоотношений между двумя странами. Достаточно сказать, что, находясь в османской столице, Кутузов даже умудрился побывать в гареме турецкого султана Селима III, отличавшегося суровым нравом.

Из письма Кутузова жене: «Хлопот здесь множество; нету в свете министерского посту такого хлопотливого, как здесь, особливо в нынешних обстоятельствах, только все не так мудрено, как я думал; и так нахожу я, что человек того только не сделает, чего не заставят. Дипломатическая карьера сколь ни плутовата, но, ей Богу, не так мудрена, как военная, ежели ее делать как надобно».

После Константинополя была дипломатическая работа в Пруссии, правда, всего на два месяца. За этот малый промежуток времени русскому посланнику удалось почти невыполнимое – склонить пруссаков на свою сторону против Франции. Успеху миссии в немалой степени способствовало блестящее знание дипломатом немецкого языка.

В 1795 году Кутузова назначают главнокомандующим сухопутными войсками, флотилией и крепостями в Финляндии. Одновременно с этим он является Казанским и Вятским генерал-губернатором и директором Императорского Сухопутного шляхетного кадетского корпуса. Последнее назначение явилось свидетельством высокого доверия к военачальнику лично императрицы Екатерины: в стенах Сухопутного кадетского корпуса ковались будущие главные кадры Русской императорской армии. Патриотизм, преподанный кадетам Кутузовым, станет визитной карточкой всех российских офицеров.

После смерти «матушки Екатерины» и воцарения на российском троне Павла I в России многое изменилось. За четыре с небольшим года своего правления Павел Петрович уволил из армии 7 фельдмаршалов, более 300 генералов, почти 2000 высших офицеров; около 12 000 чиновников и военных было выслано в Сибирь. И все же Кутузову удалось выстоять, несмотря на то что среди пострадавших многие были познатнее, побогаче и помоложе нашего героя. Помогли старые связи и способность генерала дружить с «нужными людьми», держа, что называется, нос по ветру.

Дело в том, что Михаил Илларионович был прост только с виду; знающие люди шептались: на самом деле он являлся хитрым и ловким придворным. Например, уже будучи в немолодом возрасте, военачальник-дипломат очень заискивал перед юным фаворитом императрицы Екатерины II Платоном Зубовым. Он специально спозаранку приезжал к всесильному вельможе за час до его пробуждения и лично готовил тому кофе по «собственной технологии». Будучи обласкан при дворе, Кутузов, в отличие от того же Суворова, плел интриги не хуже прочих. Начало нового столетия придворный дипломат встретил Литовским генерал-губернатором. В сентябре 1800 года император Павел I лично вручил полководцу орден Святого Андрея Первозванного.

С марта 1801 года началась эпоха Александра I. Генерал Кутузов был назначен Санкт-Петербургским и Выборгским военным губернатором. Но это не спасло его от опалы: отправленный в отставку, он был вынужден уехать в свое имение Горошки на Житомирщине.

После того как в 1804 году Россия вошла в коалицию для борьбы с Наполеоном, в Австрию было отправлено две армии, главнокомандующим одной из которых (Подольской) был назначен опальный Кутузов. Однако война за чужие интересы принесла одни разочарования. Поражение под Ульмом и трагедия Аустерлица заставили царя Александра сесть за стол переговоров с Бонапартом. А «неудачливого полководца» император убрал с глаз долой подальше, назначив Киевским военным губернатором.

В начале 1809 года Кутузов вновь в действующей армии – на сей раз в Дунайской. Но и там его ждало разочарование: из-за разногласий с главнокомандующим, генерал-фельдмаршалом Прозоровским, пришлось написать рапорт об отставке. И вновь тихая должность генерал-губернатора в Литве.

О полководце вспомнили лишь в 1811 году, когда вместо умершего от лихорадки генерала Каменского пришлось подыскивать нового главнокомандующего Дунайской армией. Тогда-то Александр I и назначил на эту должность Кутузова…

* * *

«Молю Всевышнего, великий, всемудрый, всемогущий, благороднейший и непобедимый властелин, дражайший друг наш, да продлит Он дни Вашего Величества, да преисполнит их славой и благодеяниями…» Это из письма Наполеона турецкому султану Махмуду II. Можно только догадываться, как Бонапарт, отправляя это послание, ненавидел султана, проклиная на чем свет стоит его куриные мозги! Воевать с русскими шесть лет и так бездарно провалить кампанию!

И все-таки султан Махмуд Наполеону был нужен сейчас как никогда. Ведь если его стотысячная армия ударит по русским с юга одновременно с доблестными французскими войсками, победа Франции в предстоящей войне обеспечена. Ради такого не жалко ни цветастых фраз, ни подобострастия. Потому-то в Константинополь и летят льстивые письма, восхваляющие турецкого султана.

Появление на Дунае нового главнокомандующего русской армией сильно взволновало Париж. Генерал Кутузов в данном раскладе был фигурой серьезной. Даже при Аустерлице ему удалось сохранить армию. Об Измаиле в Европе тоже были наслышаны. Этого хитроумного лиса, как поговаривали, не берет даже пуля. В любом случае, султану следовало быть настороже. Разгром Кутуз-гяура на берегах Дуная станет общей победой не только Блистательной Порты, но и Франции.

Между тем сам Кутузов изначально был поставлен в незавидное положение. К весне 1811 года из девяти дивизий Дунайской армии пять были переброшены на запад, в результате чего вместо 85 тысяч личного состава, с которым воевал до него генерал Каменский, у нового главнокомандующего осталось вдвое меньше – всего сорок шесть. С учетом растянутости армии на тысячу километров задача перед Кутузовым (разбить турок и заключить с ними мир) стояла непростая. Кроме того, о том, что русских стало значительно меньше, стало известно противнику. После этого о заключении мирного договора султан и слышать не хотел (биться до последнего требовал от союзников и Наполеон). Образумить османов могла лишь оглушительная победа русских в крупном сражении.

Местом, где можно было дать туркам бой, Кутузов выбрал крепость Рущук. Четырехкратное превосходство в силах придавало неприятелю уверенности в своей непобедимости. Главнокомандующий турецкой армией Ахмет-паша от предвкушения легкой победы был оживленнее обычного: когда он отправит в Константинополь донесение о разгроме проклятых гяуров, султан осыплет его наградами, а плата за подвиг будет такой, что он сможет увеличить численность своего гарема вдвое! И это случится уже завтра, когда у ног паши, умоляя сохранить жизнь, будет ползать сам Кутуз-гяур…

Однако мечты Ахмет-паши оказались несбыточными. Русские дрались с таким ожесточением, что порой начинало казаться, что их вдвое больше. Бой под Рущуком 22 июня (4 июля) 1811 года[151] (15 тысяч русских войск против 60 тысяч турок) продолжался полдня, лишив турецкого визиря иллюзий не только пополнить гарем девственницами, но и предстать перед любимым султаном живым. Четыре тысячи убитых и раненых, среди которых оказалось много янычар. И это при том, что русские отошли, сохранив боевые порядки и не оставив на поле боя ни одного раненого. Что в письме наврать султану?..

Тем временем Кутузова терзали мысли совсем иного порядка. Под Рущуком турецкая армия была хорошо побита, но не разбита. Чтобы разгромить такую армаду, требовалось нечто большее, нежели просто сразиться в чистом поле. Лазутчики доносили, что Ахмет-паша готовится к новому сражению. Правда, на этот раз он будет ждать, что Кутуз-гяур, окрыленный первой победой, предпримет новую попытку атаковать. Тогда-то русские и окажутся в ловко расставленной мышеловке.

Но Кутузов совсем не думал рисковать малочисленным войском. Турок следовало обвести вокруг пальца. Для начала – отвести войска туда, где безопаснее, на левый берег Дуная; и уже там, на левобережье, приготовиться к «достойной» встрече противника. Лишь после этого, используя известную нерасторопность османов, нанести им ряд сокрушительных ударов.

Взорвав крепость, русские переправились за Дунай. Когда об этом доложили Ахмет-паше, тот обрадовался: гяуры в спешке бегут! И незамедлительно доложил об этом светлейшему султану. В Константинополе шумно праздновали победу. Те же чувства испытывали и в штабе Бонапарта: если русские разбиты, в предстоящей кампании на восток Оттоманская Порта поддержит Францию.

– Князь, кажется, у вас произошла какая-то заварушка с турками? – поинтересовался в те дни у русского посла Наполеон.

– Заварушка, Ваше Величество? – удивился князь Куракин.

– Ну да. Резня под Рущуком…

* * *

Для Кутузова отход за Дунай уже означал маленькую победу. Два месяца, проведенные турками в Рущуке, оказались выброшенными на ветер. Выигранное время позволило русским не только набраться сил, но и хорошенько подготовиться к предстоящим боям. А из Константинополя летели гневные реляции: армию гяуров вырезать до последнего солдата! Кутуз-гяура пленить и привезти в Стамбул на цепи!..

В ночь с 27 на 28 августа турецкая армия начала переправляться через Дунай. Обстреляв противника, русские передовые части быстро скрылись из виду. Когда Кутузову доложили о наступлении турок и форсировании ими реки, тот, хитро прищурившись, лишь ухмыльнулся:

– Вот и хорошо, пусть переправляются. Теперь важно, чтобы турок на этом берегу оказалось как можно больше… Карту мне! – крикнул адъютанту, и когда тот разложил на столе карту боевых действий, тут же склонился над столом…

Турки, сами того не ведая, приготовили русским настоящий подарок – по крайней мере, для их главнокомандующего. В случае форсирования противником Дуная у Михаила Илларионовича был готов отличный план: блокировав переправившиеся через реку и оторвавшиеся от своих баз турецкие части, вновь… ударить по Рущуку. А потом окончательно разделаться с основной группировкой османов на левой стороне реки.

Вечером 1 октября в обстановке крайней секретности на правый берег Дуная был переправлен 7,5-тысячный отряд генерала Маркова (5 тысяч пехоты, 2,5 тысячи конницы при 38 орудиях). С рассветом марковцы, выстроившись в пять каре[152], под прикрытием конницы устремились к крепости, занятой османами. В Рущук русские ворвались буквально на плечах убегавших турок. В результате кровопролитной рубки противник только убитыми потерял полторы тысячи человек. Маркову достались 8 пушек, 22 знамени, обозы с порохом и продовольствием. Убитых со стороны русских оказалось всего 9 человек; 40 раненых. Генерал Марков, выставив на правом берегу батареи, стал из-за реки бомбить лагерь турецкого визиря…

Падение задунайской крепости лишило противника тылов. 40-тысячная армия Ахмет-паши оказалась в плотном кольце. Однако, как и следовало ожидать, «великий визирь», бросив войска, трусливо бежал. Судьба окруженцев оказалась незавидной: их обстреливали из орудий, закидывали бомбами, лишив при этом подвоза продовольствия. Голод и болезни косили османов сотнями…

Из донесения М.И.Кутузова: «Положение войск турецких на сей стороне пребедственное. 8-й день как уже они не имеют хлеба и питаются лошадиным мясом без соли». Когда съели всех лошадей, принялись за крапиву, лебеду и травяные коренья…

И однажды терпение османов окончательно иссякло. Оставшийся вместо визиря за главного паша Чабан-оглу принял решение о капитуляции. 23 ноября (5 декабря) 1811 года немногочисленная турецкая армия с 56 орудиями сдалась на милость победителя. От боеспособной когда-то армии в живых осталось 12 тысяч больных и оборванных «счастливчиков».

После сокрушительного разгрома турок на Дунае расклад сил в регионе изменился кардинальным образом. Ни о каком продолжении войны больше не могло идти речи. В Константинополе впервые за многие годы стали подумывать о мирных переговорах.

Наполеон был взбешен! Французский посол в Константинополе дивизионный генерал Мари Виктор Николя де Латур-Мобур не отходил от султана:

– Ваше Величество, военный союз Блистательной Порты с Францией намного выгоднее хрупкого мира с Россией. Когда мой император одержит над московитами скорую победу, он не забудет заслуг Порты и преданности Вашего Величества. Вам будут возвращены все Дунайские княжества. Турция будет хозяйкой на Балканах…

От таких перспектив у Махмуда II начинала кружиться голова. Какие хитрецы эти французы: княжеств будет маловато!

– Слишком дорогую цену платит Блистательная Порта ради французских интересов, – упрямился султан. – А как же быть с Крымом?!

– Тавриду – тоже вам!..

– Мало!..

– И Закавказье…

– О, проклятые гяуры! – скрипнул зубами Махмуд, представив, как вокруг городов, куда будут входить его янычары, вырастут стены из пик с насаженными на них отрубленными головами неверных.

Однако дело шло к мирным переговорам. Все, что мог турецкий султан, это отчаянно тянуть время (ну и – скрипеть зубами!). Тягаться с Кутуз-гяуром оказалось не под силу даже Махмуду II.

Луи-Антуан де Бурьенн: «Султан, предупрежденный против французской политики, остерегался. Генерал Андреосси, посланный в Константинополь, не был выслушан благосклонно; к домогательствам Наполеона не было оказано никакой доверенности: они следовали слишком внезапно за целыми годами пренебрежения и забытья. Кажется, можно означить одним объяснением разность, которая существовала между французскою политикою 1806 и 1812 годов; первую из сих двух эпох Г. Талейран был министром иностранных дел, а во вторую портфель этого министерства попал в руки Г. Море».

16 (28) мая 1812 года был заключен так называемый Бухарестский мирный договор. По условиям договора к Российской империи переходила восточная часть Молдавского княжества с крепостями Бендеры, Хотин, Аккерман, Килия, Измаил; юго-западная граница России переносилась с реки Днестр на Прут до его соединения с Дунаем. Сербии предоставлялась внутренняя автономия; Турции же отныне было строжайше запрещено вступать в какой-либо союз с Францией.

Последний пункт был внесен в договор лично главнокомандующим Кутузовым.

– Галльский петух вознамерился управлять турецким осликом, – делился мыслями со своим окружением Кутузов. – Осел – животное умное, но слишком упрямое и пугливое. По-настоящему же его может спугнуть разве что грозный медведь. Когда ослик убегает от медведя, петушок, пусть даже бойцовый, тут явно не к месту…

* * *

Однако остановить Наполеона от войны с Россией уже никто не мог. Самая сильная коалиционная армия всех времен и народов маршировала в сторону Немана, чтобы, сгруппировавшись и форсировав водную преграду, начать завоевательный поход.

Роже Пеэр: «В июне армия, которая должна была выступить в Россию, была численностью, не считая 60 000 больными и 150 000 отсталых, около 680 000 человек, из которых 355 000 французов и 325 000 других национальностей. Вместе с резервами общая численность армии достигала одного миллиона».

В своем будущем успехе Наполеон, называвший сей поход «Второй Польской кампанией», ничуть не сомневался. Но уже через полгода Бонапарту будет стыдно за свое легкомыслие, которое он проявил вследствие недооценки противника…

II

Война – неотъемлемая часть конкуренции, такой же борьбы человеческих интересов и поступков.

Карл фон Клаузевиц

…Общество французов нам ни к чему не служило; ни один из нас не искал не только дружбы, даже знакомства ни с одним из них, невзирая на их старание… 1812 год стоял уже посреди нас, русских, со своим штыком в крови по дуло, со своим ножом в крови по локоть.

Денис Давыдов. Военные записки

Начало Московской кампании. – Встреча Наполеона с царским парламентером генералом А.Д.Балашовым. – Тяжелое отступление русских армий. – Уклонение Барклая-де-Толли от генерального сражения. – Первые боестолкновения: Островно, Мир, Салтановка, Клястицы. – Разочарование Бонапарта. – Витебск и Смоленск. – Пленение генерала Тучкова 3-го. – Двоевластие в русской армии. – Назначение генерала М.И.Кутузова главнокомандующим

…Как слон вздрагивает от вида крохотной мышки, так Бонапарт терял покой от терзавших его суеверий. Этот бесстрашный вояка мог отважно идти под пули и не кланяться свистящей картечи, но суеверные предрассудки вселяли в его душу настоящий переполох. И с этим ничего нельзя было поделать: вера в неотвратимое являлась ахиллесовой пятой Наполеона.

Вторая Польская кампания началась с пренеприятнейшего для Бонапарта инцидента. 11 (23) июня 1812 года, осматривая предполагаемое место форсирования Немана, главнокомандующий французскими войсками неожиданно упал с лошади, досадно распластавшись на земле. Это смутило находившихся рядом с Императором военных.

– Что случилось, сир? – спросил взволнованный Бертье.

– Заяц…

– Извините, сир, не понял…

– Заяц. Выбежал из кустов и испугал коня. Вот тот и взбрыкнул…

Выдержанный Бертье, зная характер патрона, промолчал. Чуть позже молча сидел в седле и поднявшийся Наполеон. Заяц – плохая примета. Будь на месте Бонапарта Цезарь или Ганнибал, ни тот, ни другой ни за что бы не решился начинать наступление. Но Наполеон – не Цезарь и не Ганнибал.

– Тьфу, тьфу, тьфу… С рассветом наступаем. Присмотрите, Бертье, за установкой понтонов. – Приложив к глазам подзорную трубу, Бонапарт рассматривал на противоположном берегу густой бурелом. Где-то там, за прибрежными кустами, прятался русский дозор. Наверняка в штаб уже отправлены гонцы с неприятным известием. Впрочем, все это уже не имело никакого значения: с рассвета вглубь России двинутся доблестные французские войска…

И все-таки на душе будто нагадили кошки. Этот заяц… Может, не спешить и в очередной раз все хорошенько обдумать?.. Basta! На раздумья нет ни минуты…

– Бертье, проследите мосты… – повторил приказ Бонапарт и, дернув за поводья, повернул коня в сторону своей походной палатки. Спать лег довольно рано. Завтрашний день обещал стать не из легких…

По трем понтонным мостам французская конница форсировала Неман. Календарь показывал 12 (24) июня 1812 года. Шли как на параде, смотреть – любо-дорого. Сперва дивизия Морана, вслед за ней потянулся корпус Даву, потом – кавалерия Мюрата, императорская гвардия… Двигались сомкнутыми рядами, с развернутыми знаменами, стараясь держать строй. Основные силы управились с переправой за двое суток. 26-го числа на правый берег реки шагнули драгуны генерала Груши. Понтоны стояли еще с неделю – для опоздавших и догонявших основные силы войск.

«Мой друг, я перешел через Неман 24-го числа в два часа утра. Вечером я перешел через Вилию. Я овладел городом Ковно. Никакого серьезного дела не завязалось. Мое здоровье хорошо, но жара стоит ужасная». Это строки из письма Бонапарта императрице Марии-Луизе, отправленного 25 июня 1812 года из Ковно. То было первое известие о вторжении французов в Россию.

Кампания началась…

В Ковно французы вошли 13 (25) июня, еще через несколько дней – в Вильно. Здесь Бонапарт решил задержаться. Вперед ушел лишь корпус Даву, занявший вскоре Минск. И это радовало. Однако части Жерома Бонапарта, догнавшие было Багратиона, завязнув в передвижениях, так и не смогли взять русских в клещи и упустили. Наполеону ничего не оставалось, как подчинить бездарного вестфальского короля маршалу Даву (позже Жером, обидевшись, уедет в свое королевство).

«Мой друг, я в Вильне и очень занят. Мои дела идут хорошо, неприятель был очень хорошо обманут… Вильна – очень хороший город с 40 тысячами жителей. Я поселился в довольно хорошем доме, где немного дней тому назад жил император Александр, очень тогда далекий от мысли, что я так скоро войду сюда…»

В первые дни Московской кампании[153] письма Наполеона императрице напоминают некие очерки впечатлений, написанные жене любящим супругом, отправившимся в занимательную загранкомандировку…

* * *

Наконец во французскую ставку в Вильно прибывает посланник царя Александра министр полиции генерал Балашов. В душе Наполеона ликование. Давно бы так. Ха-ха! А царь-то напуган, иначе не оказался бы здесь русский генерал. Вне всякого сомнения, этот Балашов любой ценой станет выторговывать мир…

Александр Дмитриевич Балашов в свое время сделал неплохую военную карьеру. В 28 лет он дослужился до генерал-майора, после чего был назначен комендантом Омской крепости. Через пять лет продолжил карьеру по полицейской части: служил московским, а потом – столичным обер-полицмейстером. Когда в 1810 году было образовано министерство полиции, Балашов стал его первым министром. С марта 1812 года – генерал-адъютант для особых поручений.

Александр Балашов привез Наполеону письмо, в котором содержалось предложение вернуться к довоенному статус-кво. На словах же царь Александр просил передать Наполеону единственное: покуда на территории России будет находиться хоть один французский солдат, речь о мире вестись не может. Выходит, русские и не думали торговаться?..

Балашов был смущен: французский император принимал его в том же самом кабинете, в котором Александр I вручал парламентарию конверт.

Из записки генерала Балашова: «…Наполеон поспешил принять меня; это видно из того, что он был за завтраком, и я слышал, как стул его отодвинулся, и он вошел в свой кабинет, куда ему уже при мне принесли кофей… Он начал разговор: “Очень рад, генерал, познакомиться с вами, о вас мне отзывались хорошо; я знаю, что вы искренне преданы императору Александру… я буду говорить с вами откровенно… Мне очень жаль, но у императора Александра дурные советники. Чего он ждет от этой войны? Я уже властвую над одной из его лучших провинций, не сделав ни одного ружейного выстрела, а между тем мы не знаем, ни один, ни другой, из-за чего мы будем сражаться! <…> Скажите императору Александру, что я уверяю его моим честным словом, что у меня вверху Вислы 550 000 человек, что война начата, но я не против мира, но меня не хотели выслушать в продолжение 18 месяцев… Но не могу же я отсюда выйти без причины”».

Наполеон пригласил генерала на обед. Император был в приподнятом настроении, даже позволил себе шутить.

Генерал Балашов: «Я пришел к обеду в назначенное время; через четверть часа вошел и Наполеон. Приметить надо, что тон, который Наполеон принял на себя во время обеда, был уже не тот, который он имел в кабинете, а гораздо надменнее… За столом было пять человек: Наполеон, Бертье, Бессьер, Коленкур и я. В другой комнате за обедом было человек 40 генералов».

Однако перед расставанием Наполеон разговаривал жестко:

– Как мне доложили, ваш государь принял командование над своей армией. Признаюсь, удивлен, ибо никогда не замечал в нем никакого таланта. Война – мое ремесло, я к войне уже привык. Александр – император по рождению, и его дело – царствовать, но никак не командовать войсками. Царь должен назначить главнокомандующим генерала: если он будет действовать хорошо, его следует наградить; если дурно – сменить его, наказать…

Генерал Балашов промолчал. Что-то говорить, понимал он, еще больше накалить обстановку. Тем более что Наполеон уже не мог остановиться:

– Ну что приуныл, угодник императора Александра? – повернулся Бонапарт к Коленкуру. – Готовы ли лошади для нашего русского гостя? Дайте ему моих – генералу предстоит долгий переезд…

Переговоры провалились. И это понимал не только Балашов, но и французы. Впрочем, Бонапарту было на это наплевать.

– Не подскажете, генерал, кратчайшей дороги до Москвы? – уколол напоследок парламентария Наполеон.

– Русские, впрочем, как и вы, французы, на вопрос о дорогах отвечают, что все дороги ведут в Рим. Ну а дорога до Москвы избирается по вкусу, – ответил, дерзко взглянув на французского властелина, Балашов. – Карл XII пошел на нее через Полтаву…

После прощальных слов русского генерала хорошее настроение Наполеона окончательно испортилось. Эти московиты понимают только силу. Что ж, они ее испытают на собственной шкуре. А когда запросят перемирия, он еще подумает, как с ними поступить…

* * *

4 (16) июля Наполеон выехал из Вильно в направлении Витебска. Судя по донесениям лазутчиков, русские ловко маневрировали. 1-я Западная армия под командованием военного министра генерала Барклая-де-Толли, растянувшаяся от Ковно до Вильно, ушла на Дриссу; 2-я Западная армия генерала Багратиона, дислоцировавшаяся южнее, медленно отходила на Могилев. 3-я Резервная армия, которую вел генерал Тормасов, стояла на Волыни, находясь от Багратиона в двухстах километрах «сплошных полесских болот»[154]. Кроме того, для защиты дороги на Санкт-Петербург был отправлен 25-тысячный корпус генерала Витгенштейна[155].

Главный удар Наполеона был нацелен на 100-километровый разрыв между 1-й и 2-й армиями противника. Мощь наполеоновских корпусов и их численность в первые дни смущала даже видавших виды генералов. Разбросанным на 800 верст русским войскам приходилось нелегко. Против армии Барклая (12 дивизий численностью 118 тысяч человек) наступало 17 неприятельских дивизий, а Багратион с его шестью дивизиями (35 тысяч) сдерживал армаду из 11 дивизий Наполеона. Вместе с армией Тормасова русские могли противопоставить захватчикам не более 220 тысяч человек – сила, чуть ли не втрое меньшая французской.

Великая армия продвигалась по вымершей земле – мимо опустевших деревень и сел, без жителей и скота. Здесь, в России, французам, привыкшим к европейским дорогам, было непривычно тяжело: войска продирались сквозь дремучие леса, утопали в грязи и непролазных болотах. Вместо сожженных противником мостов через реки приходилось возводить новые.

Но самое неприятное состояло в другом: французская армия нигде не встречала тех, с кем можно было бы скрестить оружие в открытом бою. Русские непостижимым образом ускользали.

Чем дальше продвигались вперед французы, тем мрачнее становился их главнокомандующий. С одной стороны, наступление всегда вселяет надежду на успех: когда враг убегает, перспектив оказаться победителем всегда больше у преследователя. Но была и другая сторона медали: первоначальные планы, согласно которым русских следовало разбить у собственных границ, рушились напрочь. Мало того, в войне побеждает тот, кто навязывает правила игры. Однако эти самые правила постепенно начинали исходить от отступающих русских. Это было невыносимо: убегавший противник диктовал свои условия…

Луи-Антуан де Бурьенн: «…Характер Бонапарта представлял самые непонятные несходства; несмотря на то что он был самый своенравный человек, но я не знал, кого бы так легко можно было увлечь в мечтания; во многих обстоятельствах желать и быть несомненно уверенным в получении желаемого, было для него одно и то же. Никогда он не давал столько воли своим мечтаниям, как в начале Московской кампании, хотя род отрицательной обороны, которую представляли вначале русские, отступая… по обычаю древних парфян, должен был бы открыть ему глаза… Пожары в городах и деревнях, покинутых войсками императора Александра, по-видимому, довольно ясно доказывали, что русские хотели завлечь нас в недра своей страны… Злой дух было честолюбие. Он знал так хорошо цену времени, но не знал довольно его могущества, и того, что часто выигрывают, умея подождать…»

В Париж летели победные реляции: французская армия победоносно шествует по просторам России; русские бегут, разгром варваров – дело ближайшего времени. Вместе с французами ликовала вся Европа.

Австрийский канцлер Меттерних (именно о нем Талейран однажды сказал, что он «умеет гладить льва по гриве») потирал руки и не скрывал своей радости: «…В вынужденном отступлении из самых лучших и богатейших провинций империи… я вижу только признаки доказательства бессвязности и слабости… я тут вижу только потерю европейского существования России… Я не рассчитываю ни на какую твердость со стороны императора Александра… Я отрицаю возможность, чтоб те же самые люди, которые поставили государство у края погибели, могли вывести его из этого положения».

Князь Клеменс Венцель Лотар фон Меттерних, не участвовавший ни в одном сражении, слыл известным демагогом[156]. Именно поэтому Наполеон австрийца сильно недолюбливал. Хорошо болтать, сидя у камина, когда язык без костей. Но если ты ведешь армию неведомо куда, поневоле на ум приходят невеселые мысли. Император сильно нервничал. Несмотря на кажущийся перевес в ходе кампании, создавалось впечатление, что Великую армию заманивают в ловушку. Возможно, кто другой на подобные мысли махнул бы рукой, но только не многоопытный полководец…

* * *

Тем не менее «ускользание» русской армии можно было назвать исключительно условным. Французы раз за разом начинали испытывать на себе русский кулак – железный и болезненный.

Весь июль Барклая-де-Толли одолевали сильные сомнения. Генерала волновали два вопроса: стоит ли давать французам генеральное сражение, и если стоит, – то где? Находись рядом армия Багратиона, сражение наверняка бы состоялось уже здесь, в Белоруссии. Но о судьбе 2-й армии поступали противоречивые донесения. Было ясно одно: ведя тяжелые арьергардные бои, Багратиону едва удается избежать окружения.

В любом случае сидеть и дожидаться, когда на тебя навалятся неприятельские орды, было бы самым худшим. Поэтому в один из июльских дней находившийся в Витебске Барклай-де-Толли отправляет навстречу наступающим французам 4-й пехотный корпус генерала Остермана-Толстого, усиленный драгунами и гренадерами.

13 (25) июля арьергард Остермана-Толстого (лейб-гвардии Гусарский и Нежинский драгунский полки) вышли на французский пикет, атаковали его, а потом стали преследовать в направлении села Островно (около 20 верст к западу от Витебска). Однако, не доходя до села, неожиданно столкнулись с авангардом маршала Мюрата (1-я гусарская и 1-я кирасирская дивизии). Завязался встречный бой, продолжавшийся весь день. Разбив два эскадрона русских лейб-гусар, французы захватили на окраине села орудийную батарею противника и постарались там закрепиться. Из-за отсутствия пехоты Мюрату ничего не оставалось, как навязывать неприятелю стремительные кавалерийские атаки; кроме того, по русской пехоте била артиллерия, выкашивая в рядах целые кровавые бреши.

Когда один из командиров подбежал к генералу с вопросом, что делать, граф Остерман-Толстой хладнокровно ответил:

– Что делать? Ничего. Стоять и умирать!..

«Стоять и умирать» – для красного словца. Русские бесстрашно сражались. И если умирали, то только в бою…

Ближе к вечеру к месту сражения прибыли 3-я пехотная дивизия генерала Коновницына[157] и кирасирская дивизия из кавалерийского корпуса генерала Уварова[158]. Французы тоже не сидели сложа руки. На помощь Мюрату подошел корпус Эжена Богарне.

С утра бой на узком перешейке лесной дороги возобновился с новой силой. Заменив Коновницына, генерал Уваров сражался с пяти утра до трех часов пополудни. Вскоре дрогнул левый фланг французов, где обратился в бегство батальон хорватов. С большим трудом Мюрату, задействовавшему польских улан, удалось вернуть бегущих в строй, после чего русским пришлось отойти. Однако по правому флангу французов велся сильный артиллерийский огонь, явившийся причиной больших потерь. Глубокие овраги лишали кавалерию Мюрата маневренности: кавалеристы беспомощно теснились, не в силах организовать атаку.

На усиление русского арьергарда прибыла гренадерская дивизия генерал-лейтенанта Тучкова 1-го, взявшего на себя командование. Стало еще жарче…

Из воспоминаний итальянского лейтенанта Цезаря де Ложье[159]:

«Земля дрожит под тяжестью лошадей. Идет какая-то сутолока от скрещивания наступающей пехоты и отступающей кавалерии, получается страшный беспорядок… Между тем русские подходят. Крики, которые мы слышали, исходили от них, когда они устремились из леса и бросились на дивизию Дельзона, чтобы уничтожить ее и захватить артиллерию. Несчастная минута! Она заставляет опасаться печального исхода дела, и каждый из нас спрашивает себя, чем кончится эта стычка.

Ободренные успехом, русские стрелки, до тех пор невидимые, выходят из своей засады и увеличивают собою число победителей. В эту минуту нашей артиллерии следовало бы обстрелять эти дерзкие толпы, но действие парализуется отступлением дивизии Гюара, так как наши выстрелы могли бы попасть не только в неприятеля, но и в своих… Земля уже покрылась мертвыми и ранеными Хорватского и 84-го полка, все еще делающих отчаянные усилия, чтобы устоять. Наша королевская гвардия обуреваема гневом и бешенством: ей приходится пребывать в бездействии с оружием наготове, в то время как русские безнаказанно убивают нас! О чем думал в это время вице-король?..»

В середине дня в село Островно явился лично Наполеон. Разобравшись что к чему, он сделал несколько важных распоряжений, и уже через час французская конница, опрокинув неприятеля, стала теснить его назад, едва не обратив в бегство. Причиной такого поворота событий, полагали русские генералы, оказалась неслаженность командования между отдельными частями.

Из письма генерала Петра Петровича Коновницына жене:

«От 8 часов утра до 5 часов пополудни я дрался с четырьмя полками и двумя батальонами сводных гренадер противу, смею сказать, 60 тысяч человек… Я целый день держал самого Наполеона, который хотел обедать в Витебске, но не попал и на ночь, разве на другой день. Наши дерутся как львы, но мы не соединены».

В результате французы вплотную приблизились к Витебску. Именно тогда Барклай-де-Толли, стянув все войска, был готов дать неприятелю сражение. Большие и мелкие стычки с французами показали, что противник не такой уж непобедимый. Поэтому, размышлял Барклай, если принять сражение, шансов на успех у растянувшейся по единственной дороге наполеоновской армии не так уж и много. По крайней мере, есть возможность дать захватчикам достойный отпор, сумев при этом сохранить лицо русской армии.

Однако со сражением пришлось повременить. Уже были даны первые распоряжения, когда ранним утром 15 (27) июля в лагерь Барклая примчался курьер с секретным пакетом. То было письмо от генерала Багратиона. Он извещал, что части маршала Даву вышли к Могилеву, поэтому 2-я Западная армия вынуждена продвигаться к Смоленску…

Наполеон был в прекрасном расположении духа. У Витебска он зажал-таки русских в угол. Этому упрямцу Барклаю ничего не остается, как принять сражение. Давно бы так. Он не оставит от русской армии и от этого города камня на камне. Витебск должен стать уроком прочим упрямцам. Против силы может быть только покорность. Его доблестные войска явились сюда не для того, чтобы играть в кошки-мышки. За французами вся Европа. А Московия с ее необъятными ресурсами станет всего лишь частью его империи – Империи Наполеона.

– Бертье, атаки на русских прекратить! – приказал Бонапарт, рассматривая в подзорную трубу позиции русской армии на берегах Лучесы. – Не вижу в этом смысла. Их арьергард и так изрядно потрепан. Пули и ядра нам еще пригодятся. Завтра в пять утра взойдет солнце Аустерлица!..

* * *

Между тем войска Багратиона с большими трудностями продвигались на восток. К чести русских, им уже удалось показать себя отважными солдатами, и с некоторых пор французы старались держаться от арьергарда 2-й армии на почтительном расстоянии.

Первый серьезный арьергардный бой состоялся еще 26 июня (8 июля) недалеко от городка Несвижа, где остановилась на отдых отступающая армия Багратиона. Войска были измотаны, поэтому командующий приказал атаману Платову, чьи казаки остановились в местечке Мир, выслать разъезды с целью задержать стремительное продвижение неприятеля, пока армия будет отдыхать. Казачьему корпусу Платова[160] удалось заманить в ловушку две польские бригады кавалерийской дивизии генерала Рожнецкого. В результате отчаянной рубки в бою под Миром бóльшая часть улан оказалась перебита, многие сдались в плен (около 250 человек, в числе которых оказалось шестеро офицеров).

Утром следующего дня казаки вновь попытались заманить противника в ловушку, однако их замысел был разгадан. Поняв это, атаман Платов бросил своих казаков на позиции бригады генерала Турно. Первая казачья атака была отражена. Однако русские продолжали натиск. Завязалась яростная кавалерийская рубка. Платов ввел в бой полки ахтырских гусар, киевских драгун и егерей. Поле сражения было усеяно трупами польских улан.

Ближе к вечеру Платову доложили, что на подходе казачьи полки атамана Кутейникова. Обрадованные, казаки вновь пошли в атаку. Подоспевшая бригада Кутейникова с ходу кинулась в бой, сметая на своем пути все живое. Поляки, не выдержав натиска, позорно бежали.

Лавина убегавших едва не смела польские эскадроны 2-го уланского полка, выдвинутые для помощи из резерва. Уланы спасли убегавших от поголовного истребления. Лишь ближе к ночи к Рожнецкому подошло подкрепление – слишком поздно, чтобы можно было что-то изменить…

Русская армия продолжала отступать. Однако в ходе двух дней арьергардных боев под Миром казаками атамана Платова были разбиты шесть уланских полков; в плену у русских оказалось 18 офицеров и 375 нижних чинов. То была первая пиррова победа французов. Впереди таких «побед» будет немало…

11 (23) июля преследуемая по пятам армия генерала Багратиона дала еще один бой. По крайней мере, так считали в штабе маршала Даву. На самом деле французы вновь обманулись: они в который раз приняли арьергард за основные силы. Поняв, что прорываться к занятому противником Могилеву бессмысленно, Багратион принимает смелое решение: сковав противника силами 7-го пехотного корпуса генерала Раевского, создать у неприятеля иллюзию, что навязанное ему сражение – с основными силами всей армии. Сражающиеся части корпуса таким образом должны были обеспечить переправу главных сил 2-й Западной армии через Днепр.

Бой произошел неподалеку от деревни Салтановка. Продолжавшийся весь день, он носил чрезвычайно ожесточенный характер. На Раевского обрушилась вся мощь пяти дивизий Даву и Мортье[161]. Как рассказывали очевидцы событий, в самый ответственный момент генерал Раевский вывел на переднюю линию двух своих сыновей (17-летнего Александра и 11-летнего Николая), один из которых держал в руках знамя Смоленского полка.

– Солдаты! – крикнул он. – Вперед, за мной! За царя и Отечество!..

По мнению французов, на тот момент не было силы, способной выдержать удар наполеоновских корпусов. Но части генерала Раевского выдержали. Когда дело дошло до штыковой атаки, французам ничего не оставалось, как только отступить. Об ожесточенности боя говорят боевые потери: со стороны русских – 2500 человек, французов – почти вдвое больше.

На следующий день генералу Раевскому доставили пакет от Багратиона: предписывалось следовать к Новому Быхову и переправиться там через Днепр вслед остальной армии. К счастью, маршал Даву, уверенный, что русские дадут в Могилеве генеральное сражение, преследовать противника не стал. Именно это и входило в планы Багратиона – обмануть французов. Перейдя Днепр, 2-я русская армия наконец-то оторвалась от преследователей…

Когда об удачном форсировании Днепра доложили Наполеону, он не смог сдержать эмоций:

– Бездарные болваны! Багратион – не Мак! Русские были буквально у нас в руках… Кто мне скажет, по чьей вине мы их упустили?.. Как можно было поручить Жерому окружение самого талантливого русского генерала?!

* * *

А как же корпус Витгенштейна? С теми, кто прикрывал дорогу на Санкт-Петербург, должны были расправиться маршалы Удино и Макдональд. Их задача состояла в том, чтобы, соединившись, обойти русских с севера и выдавить части Витгенштейна к югу, к основным силам наступающей наполеоновской армии.

Все дело испортил маршал Макдональд. Распылив свои силы между осажденной Ригой и Динабургом[162], он застрял там прочно и надолго, предоставив решать поставленную задачу одному Удино с его 28 тысячами человек – то есть силами, почти равными противнику. Зная об этом, генерал Витгенштейн не давал французам спуску.

Из воспоминаний французского генерала барона де Марбо[163]:

«…Пока Удино двигался к Дюнабургу, дивизии Нея, а также огромный кавалерийский резерв под командованием Мюрата шли вверх по левому берегу Двины по направлению к Полоцку. В это время русская армия Витгенштейна перемещалась в том же направлении по правому берегу. Отделенные от неприятеля рекой, наши кавалеристы были недостаточно осторожны и, по французской привычке, ежедневно разбивали свои бивуаки слишком близко от берегов Двины. Заметив это, Витгенштейн дал пройти пехоте Нея и основной части конницы Мюрата, колонну которой замыкала дивизия генерала Себастьяни, а в арьергарде шла бригада генерала Сен-Женьеса, бывшего офицером в Египетском походе, человека очень смелого, но малоспособного. Миновав маленький городок под названием Друя, генерал Сен-Женьес по команде Себастьяни поставил свои полки бивуаком в двухстах шагах от реки, через которую, как считалось, нельзя было переправиться вброд. Но Витгенштейн знал очень удобный брод и воспользовался им ночью, чтобы переправить через реку кавалерийскую дивизию. Она бросилась на французский отряд и почти полностью уничтожила бригаду Сен-Женьеса, взяла самого генерала в плен[164]и заставила Себастьяни с остатками своей дивизии поспешно отступить в направлении войск Монбрена».

Наиболее серьезное боестолкновение двух армий произошло под местечком Клястицы. Напор русских оказался столь неожиданным и яростным, что французы, побросав позиции, отошли обратно к Полоцку.

В бою под Клястицами отличился командовавший арьергардом армии Витгенштейна Яков Петрович Кульнев. Будучи душой своих подчиненных, генерал Кульнев своей отвагой и бесстрашием поражал даже видавших виды солдат. Во время боя его нередко можно было увидеть дерущимся в первых рядах. Кульнев не кланялся ни пулям, ни ядрам.

Слава о лихости офицера распространилась еще в годы правления приснопамятного Павла Петровича. Чопорный до мозга костей, император однажды издал указ, согласно которому число блюд за обедом назначалось по чинам. Так, майору было определено иметь за столом три кушанья. Увидев как-то майора Кульнева, Павел поинтересовался, сколько блюд подают за его столом.

– Три, Ваше Императорское Величество! – бодро отчеканил офицер. – Курица плашмя, курица ребром и курица боком…

Ответ Кульнева рассмешил императора, а молва о находчивости майора быстро распространилась по всему Петербургу…

Храбрость генерала и сгубила. Под Клястицами, после того как французская конница обратилась вспять, генерал, приказав преследовать убегавших, одним из первых бросился вслед противнику, рубя французов налево и направо. В результате удачной атаки был захвачен обоз маршала Удино и 900 пленных.

На следующий день преследование продолжилось: Кульневу очень хотелось пленить самого маршала Удино. Однако прошедший с боями всю Европу, Удино был слишком опытен, чтобы так легко попасть в ловушку, расставленную неприятелем. Вырвавшийся вперед русский передовой отряд неожиданно наткнулся на плотные ряды остановившегося и быстро развернувшегося в боевой порядок французского отряда. Началось встречное избиение атакующих.

Командир 23-го конно-егерского полка Жан-Батист де Марбо:

«…Пока генералы принимали решение о битве, большая колонна русских гренадер атаковала наших союзников из Португальского легиона и привела их в полную панику… Русские вот-вот захватили бы заставу, как вдруг маршал Удино, который под огнем всегда был впереди, примчался к моему полку, уже направлявшемуся к передовым постам, и приказал мне попытаться остановить или, по крайней мере, задержать передвижение противника до прихода нашей пехоты, которая быстро шла на помощь. Я двинул мой полк в атаку галопом, надеясь охватить вражескую линию справа наискосок… Но вдруг, инстинктивно или по команде своего командира, они развернулись и бросились бежать к канаве у себя в тылу. Все они прыгнули в эту весьма глубокую канаву и открыли из нее сильный ружейный огонь! У меня сразу же погибли шестеро или семеро солдат, около двадцати были ранены, я получил пулю в левое плечо. Мои кавалеристы были в ярости, но она была бесполезна против людей, которых мы физически не могли достать! В этот критический момент генерал Мезон, прибывший со своей пехотной бригадой, передал мне приказ отойти за его батальоны. Потом он атаковал неприятеля с обоих флангов, и защитники этой канавы были все убиты или взяты в плен.

Меня с тяжелым ранением отвели на заставу, и там с большим трудом сняли с лошади. Добрый доктор Пару, главный полковой хирург, сделал мне перевязку, но ее пришлось прервать в самом начале. Русская пехота снова атаковала, и вокруг нас стали градом падать пули… Доктор нашел мое ранение весьма тяжелым. Оно оказалось бы смертельным, если бы витые шнуры эполета не изменили направление полета пули и не ослабили силу ее удара».

Отряд Кульнева оказался серьезно потрепан (из боя не вернулось около двух тысяч человек). Отступая, генерал, подобно капитану тонущего корабля, понуро шел в последних рядах. Пушечное ядро, разорвавшееся рядом, оторвало герою обе ноги. Он умер тут же, прямо на поле боя[165].

Несмотря на всю трагичность сражения с частями маршала Удино, войскам генерала Витгенштейна удалось главное – навсегда отбить охоту завоевателей прорваться к столице. Части Удино надолго осели в Полоцке, а маршал Макдональд со своими вестфальцами, как выразился в его адрес Бонапарт, «навеки заснул» в Динабурге…

* * *

Игра в кошки-мышки заметно ослабляла Великую армию[166]. Наполеон не находил себе места: с каждой пройденной по безжизненной земле верстой его войска таяли как снег. И это при том, что ни одна из поставленных им задач французами пока что не была решена. Во-первых, с уничтожением русских армий по отдельности ничего не получалось. Тяжелые арьергардные бои показали, что противник отчаян, умеет драться и, главное, не желает сдаваться.

Во-вторых, русские с каким-то неистовым упорством уклонялись от генерального сражения. Надежда на разгром противника в большой битве у самых границ, чтобы склонить его к выгодному миру, не оправдалась. Мало того, «непобедимая армия» в погоне за неприятелем все глубже и глубже увязала в бескрайних просторах Московии.

В-третьих, и это самое главное, уже в Белоруссии Великая армия Наполеона начала выдыхаться. Его доблестные солдаты выказывали признаки переутомления. Наполеоновское войско растянулось на многие десятки километров; дороги были забиты отставшими и… трупами. Трупами лошадей. Реквизиции, благодаря которым в западных странах можно было пополнить нехватку лошадей и припасов, здесь ни к чему не приводили: движение по вымершей русской глухомани напоминало французам сирийскую пустыню.

«…Наши кавалерия и артиллерия терпели большие лишения, – вспоминал Арман де Коленкур. – Пало очень много лошадей. Многие лошади еле тащились, отстав от своих частей и блуждая в тылу, другие тащились за корпусами, для которых они были обузой, не приносящей никакой пользы. Пришлось побросать много артиллерийских зарядных ящиков и обозных телег. Не хватало трети лошадей; в строю оставалось никак не больше половины того числа лошадей, которые были налицо в начале кампании».

Лошадей либо загоняли, либо они сдыхали от плохого ухода и некачественного питания. Вся эта бесхозная масса падали на фоне страшной жары в тот год создавала реальную угрозу возникновения эпидемий.

Но самым ощутимым ударом для Наполеона стал тот факт, что русские в который раз ловко провели его – его, Императора Европы!

Витебск оказался пуст. Ни людей, ни скота. Ни-ко-го. Пустой город с раздуваемыми по грязным улицам обрывками старых газет. Городские провиантские склады оказались также пусты…

Из воспоминаний Армана де Коленкура о Витебске: «За исключением иезуитов, все состоятельные жители бежали. Дома были пусты. Немногочисленные жители, оставшиеся в Витебске, ничего не видали, ничего не знали и принадлежали к низшему классу».

Сюда, в этот город, Наполеон хотел въехать победителем на белом коне сразу же после выигранного генерального сражения. И вдруг такое. Битва за Витебск превратилась бы в сражение за Россию. А в ее исходе французский император ничуть не сомневался: у русских не было ни единого шанса на победу. Французы были сильнее и многочисленнее. После витебской баталии, как считал Бонапарт, война должна была быстро закончиться, и Александр был бы вынужден сесть за стол переговоров, чтобы… выторговывать свою независимость. При этом Наполеон сохранил бы лицо. А заодно и спас армию.

Потому-то вид колоколен Витебска убаюкал бдительность обычно недоверчивого французского императора. Уверенный, что противник готовится к сражению, он успокоился и даже позволил себе отдать распоряжение не мешать отступающим русским частям отходить за крепостные стены…

* * *

…В Витебске у него впервые внутри заскреблась чертова «мышка». Та самая, которая с годами превратится в огромную «крысу». Ко всему прочему возникли проблемы со сном. Вот уж на что Бонапарт никогда не жаловался, так это на сон. Любимая походная кровать заменяла Наполеону дворцовую перину: усталый за день, он засыпал мгновенно, не мучаясь кошмарами и уж тем более – бессонницей. На походной кровати великий полководец находил отдохновение.

Но в Витебске все изменилось. Коварство русских больно ударило по самолюбию полководца. От былой самоуверенности, какая была еще в Вильно, теперь не осталось и следа. Ведь там, в Литве, ни он сам, ни его окружение ни на миг не сомневались, что русские обязательно запросят мира. И это полностью подтвердил визит генерала Балашова.

С посланцем Александра французы не церемонились, позволив вести себя с ним высокомерно и даже снисходительно. Русский парламентарий должен был почувствовать свою полную никчемность, а заодно и то, что французы настроены решительно и в случае стремительного наступления не оставят от Московии камня на камне. И подобных балашовых, усмехался про себя Наполеон, будет не один и не два – десятки!

Однако, неожиданно для французов, все пошло не так, как хотелось бы. Визит генерала Балашова оказался первым и последним. Странно, русские и не думали мириться. Неужели эти сумасшедшие решили тягаться с самой мощной армией Европы?! Похоже, что именно так. После визита Балашова от русского царя больше не будет ни единого послания. Право дело, о чем говорить до генерального сражения? И все же побеседовать с этим Балашовым сейчас было бы очень кстати.

Лейтенант Цезарь де Ложье: «Верные своей системе, русские и здесь… сожгли свои магазины, рассыпали зерно и уничтожили все, что не могли захватить. Отдельным отрядам приходится для поддержки своего существования прибегать к собственным средствам: они делают набеги, которые в результате только подрывают основы дисциплины, разоряют население и озлобляют его против нас. Армия уже уменьшилась на треть со времени перехода через Неман. Многие солдаты под влиянием голода отделились от армии, отыскивая пищу, и были убиты на флангах; другие заперлись в покинутых господских домах, где нашли достаточно припасов, чтобы жить в довольствии, выбрали себе начальника и охраняют себя по-военному, не помышляя об армии, к которой принадлежат. Сочтите еще больных, отсталых, мертвых и раненых…»

Идти за Витебск – обречь себя на смерть, а армию – на поголовное истребление. Нечто подобное, не стыдясь (наглец!), высказал Бонапарту главный интендант французской армии Пьер Дарю. Опытный царедворец и ловкий интриган, Пьер-Антуан-Ноэль-Матье Брюно Дарю редко когда говорил Императору резкие слова. Слова придворного дипломата – тонкая лесть. Однако именно в Дарю Наполеон ценил прямоту, не свойственную даже его маршалам. Личная преданность монарху – еще не все; намного достойнее уметь сказать правду в лицо. И граф Дарю это умел. А еще генерал-интендант наполеоновской армии хорошо оперировал цифрами. И цифры, которые озвучил в Витебске граф, настораживали: из двадцати двух тысяч конского состава основных сил армии на день взятия Витебска в строю осталось чуть более половины. И это при том, что французская армия еще не вступила в полосу серьезных сражений…

– Падшая живность – результат быстрых маршев наших войск, сир, – докладывал Наполеону граф Дарю. – Армия испытывает серьезнейший дефицит фуража. Кони гибнут, помимо прочего, по причине переедания недозрелых зерновых на полях… Имеются проблемы и с провиантом для личного состава частей армии; на одной каше и сухарях далеко не уедешь… Нехватка муки составляет десятки тонн. В этой местности слишком мало мельниц… Русская кампания – не игра, сейчас опасно заигрываться. Болезни, голод и эти проклятые дезертиры уменьшили армию на треть. Припасов не хватает; офицеры, которых посылают за припасами, не возвращаются, а если и возвращаются, то с пустыми руками… Хорошо, что на гвардию мяса и муки пока еще хватает, но на остальные части – нет. Тылы – гурты быков и походные госпитали – не поспевают за передовыми частями; раненые и больные остаются без лекарств и без ухода. Необходима передышка. Дальше начинается коренная Россия, где живут почти дикие народы – люди, не имеющие собственности и потребностей. Спрашивается, что у таких можно отнять?.. Единственное их благо – это их жизнь…

Граф Дарю неожиданно закашлялся. Бонапарт молчал. Цифры, озвученные его главным армейским интендантом, обескураживали.

– И что же вы предлагаете, граф? – поинтересовался Наполеон.

Дарю, будто ожидая этого вопроса, быстро ответил:

– Прекратить…

– Что прекратить, граф?! Я вас не понимаю… – перебил его император.

– Прекратить кампанию, сир. Россия – не Пруссия, и уж тем более не какая-нибудь Австрия. Ее бескрайние просторы погубят нашу армию. Мы еще не воевали, но, как уже сказал, ослабли на треть. В войсках недовольство: «Ради чего воюем?» Действительно, ради чего?! Неужели всего лишь за создание свободного Польского государства?.. Если так, то это, извините… просто глупо. Разве не ясно, что русские заманивают нас в ловушку, в гибельный мешок?.. Это другая война, сир: опасная и непонятная. Если хотите – Русская кампания напоминает Египет и Сирию: та же жаркая, безжизненная пустыня. Мы помним, чем закончилась Египетская кампания…

Последние слова собеседника вывели Бонапарта из себя:

– Так что же конкретно вы можете предложить нам, граф?

– Следует немедленно заключить с русскими мирный договор. Только это поможет сохранить нам лицо. Ситуация в Испании, как Вы сами знаете, сир, плачевная. Пруссаки не сегодня-завтра повернут назад, хороши союзнички… Единственный выход – ждать мира здесь, в Витебске.

– Чтобы мириться, граф, нужно как минимум быть вдвоем, а не одному. Царь Александр молчит…

– Да, русские ведут себя странно. Но арьергардные бои показали: они просто так не сдадутся. Даже если мы дойдем до самой Москвы, эта кампания для нас может обернуться катастрофой…

– У Московских ворот меня ждет заключение мира…

– Возможно, Ваше Величество, – склонил голову граф Дарю. – Только все равно заключить мир с русскими будет выгоднее именно здесь, у крепостных стен Витебска, нежели у Кремлевских ворот. Смею вам напомнить, сир, слова Конфуция о том, что прежде чем куда-то войти, стоит подумать о том, как оттуда выйти…

Граф Дарю был прав. Сто – и даже тысячу раз! Но именно это как раз сейчас и раздражало Бонапарта. Хладнокровный, как рыба, этот расчетливый цифровед озвучил то, что так терзало Наполеона все последнее время: несмотря на бегство русских, пока они побеждали! Правда, до сих пор об этом никто не посмел высказаться вслух. Ведь подобного еще никогда не было. И теперь оставалось лишь дожидаться чуда. Например, повторного приезда генерала Балашова или еще кого – любого, кто предложил бы от имени русского царя мир.

– Каково состояние нашей кавалерии, генерал? – поинтересовался главнокомандующий у начальника штаба Резервной кавалерии генерала Бельяра. – Неужели так плохо, как мне только что доложили?..

– Еще шесть дней такого марша, Ваше Величество, и кавалерия исчезнет…

С наступлением темноты Наполеон вернулся к себе в штаб-квартиру и задумчиво склонился над картами. Изучая диспозицию своих войск, он, по обыкновению, задумчиво ходил из угла в угол, потом вновь вернулся к картам.

– Basta! – сказал он начальнику штаба Бертье. – Здесь я остановлюсь. Мне нужно осмотреться, дать отдых армии и организовать Польшу. Кампания этого года закончена… На следующий год я завершу остальное…

Вообще, Бонапарта терзало другое. Хотелось выйти на берег местной речушки, приложить руку трубочкой к губам и громко закричать:

– Э-э-э! Monsieur Balasho-o-ov…

* * *

…Измотанные долгим отступлением, русские армии подходили к Смоленску. 3 (15) августа, через несколько недель «триумфального наступления» французов, войска обеих армий наконец-то соединились, получив единого командующего – генерала Барклая-де-Толли. Вместо ста пятидесяти тысяч в Смоленск прибудет чуть более 110 тысяч личного состава. Сказались боевые потери, болезни и дезертирство литовских новобранцев. Сталкиваться с противником в крупном сражении было крайне опасно. Пока удавалось только одно – маневрировать. И… отступать.

Несмотря на то что в интересах дела Багратион добровольно подчинился главнокомандующему (скорее, потому, что Барклай-де-Толли все-таки являлся военным министром), тем не менее он продолжал относиться к Барклаю довольно прохладно (если не сказать – враждебно); именно поэтому в войсках фактически царило двуначалие. Как бы то ни было, солдатам требовалась передышка. И здесь, под Смоленском, они ее получили. Барклай-де-Толли предпочитал дальнейшее отступление, однако генералитет рвался в бой. Мало того, большинство ратовало за долгожданное контрнаступление.

– Доколе?! – все чаще раздавались голоса раздосадованных генералов. – Доколе будем землю русскую отдавать супостату?! Пора в наступление!..

Барклай, хотя и придерживался иного мнения, особо не возражал. Действительно, французская армия слишком растянулась. В Витебске находился лишь сам Наполеон с гвардией, прикрываемой единственной дивизией; 4-й пехотный корпус вице-короля Италии Эжена Богарне обосновался в районе Велижа и Суража; в Лиозно – 3-й пехотный корпус маршала Нея, в Рудне – кавалерийские корпуса маршала Мюрата, в Орше – корпус генерала Жюно… Близ Расасны стоял 1-й корпус маршала Даву, а в Могилеве – корпус генерала Понятовского. Между соединениями Великой армии простирались десятки километров. И если бить французов поодиночке, размышляли в русской ставке, из этого мог бы выйти толк.

Противник готовился нанести удар по Смоленску, и в этом не приходилось сомневаться. На случай неожиданного прорыва французов с юга в местечке Красное (около 35 верст к юго-западу от Смоленска) был оставлен отряд генерала Оленина, на помощь которому чуть позже подошли 27-я пехотная дивизия генерала Неверовского и Харьковский драгунский полк. К северу от Смоленска действовал летучий отряд барона Винцингероде.

В задачу Дмитрия Петровича Неверовского[167] входило задержать неприятеля насколько это возможно, обеспечив таким образом передвижения основных сил русской армии.

Французы не заставили себя долго ждать. Узнав о приближении противника, Неверовский принял решение принять бой перед Красным и отстоять его. Однако пластуны донесли, что силы неравны, французов слишком много. Тогда генерал, оставив в населенном пункте лишь усиленный пушками батальон 49-го егерского полка, отвел дивизию на несколько верст позади Красного.

Пехотинцы маршала Нея стремительной атакой разметали егерей, которые, отойдя, оставили все свои орудия. 15-тысячная кавалерия маршала Мюрата, пройдя через город как нож сквозь масло, всей массой навалилась на солдат Неверовского (около 6 тысяч человек). Отчаянная контратака харьковских драгун захлебнулась: понеся огромные потери, полк был вынужден отойти.

Евгений Тарле: «У Неверовского была такая манера обучения солдат: он перед боем сам водил их посмотреть позицию и растолковывал смысл предстоящего. Солдаты Неверовского сражались во время этого убийственного отступления с полнейшим пренебрежением к опасности, каждый шаг отступления был устлан русскими трупами. “Русские всадники казались со своими лошадьми вкопанными в землю… Ряд наших первых атак кончился неудачей в двадцати шагах от русского фронта; русские (отступавшие) всякий раз внезапно поворачивались к нам лицом и отбрасывали нас ружейным огнем”, – так писали французы об этой отчаянной обороне».

Сотни новобранцев, из которых в большинстве своем состояли части 27-й пехотной дивизии, сложили головы в оборонительных боях на подступах к Смоленску. Дивизия генерала Неверовского, приняв на себя удар превосходящих сил противника, почти полностью полегла; путь к древнему городу был усеян телами погибших русских солдат.

Заслуга спасения разгромленного отряда Неверовского принадлежит генералу Багратиону, который, узнав, что отважные новобранцы оборонялись против передовых частей Мюрата в течение целого дня, послал к ним в подмогу 7-й корпус генерала Раевского. Однако этот эпизод войны Багратион запомнит по другому поводу.

Как уже было сказано, князь Петр Иванович недолюбливал не только Барклая-де-Толли, но и всех «немцев», служивших в русской армии. В одном из своих донесений в Петербург Багратион писал: «…Я никак вместе с министром не могу. Ради бога, пошлите меня куда угодно, хотя полком командовать в Молдавию или на Кавказ, а здесь быть не могу; и вся главная квартира немцами наполнена так, что русскому жить невозможно и толку никакого нет. Ей-богу, с ума свели меня от ежеминутных перемен…»

И случай, произошедший в корпусе генерала Раевского, подтвердил опасения Багратиона. В арьергарде Раевского должна была идти 2-я гренадерская дивизия под командованием принца Карла Мекленбургского. Однако после получения приказа на выдвижение корпус не мог тронуться с места в течение трех часов. Причина произошедшего вскоре была выяснена. Как оказалось, принц накануне, что называется, сильно перебрал, из-за чего на следующее утро проснулся слишком поздно. Именно поэтому гренадеры отправились в путь с недопустимым опозданием. Когда о случившемся доложили Багратиону, он не мог сдержать праведного гнева:

– Выходит, пока новобранцы Неверовского проливали кровь, этот выпивоха-немец просто-напросто дрых! Да его расстрелять мало!..

Обиднее всего было то, что «немца» не то чтобы расстрелять, но даже нельзя было надлежащим образом наказать: Карл Мекленбургский приходился императору Александру дальним родственником…

* * *

С юга к Смоленску подходили отборные части Мюрата, Нея и Даву. Французы, поджидая Наполеона, разглядывали в подзорные трубы смоленские колокольни. После прибытия к стенам города главнокомандующего с гвардией было решено, обложив Смоленск со всех сторон, приступить к его бомбардировке. С первыми же выстрелами французских мортир из глубин смоленских предместий повалил густой дым… Силы были неравны: 182-тысячной армии Наполеона противостоял всего лишь 13-тысячный корпус генерала Раевского. (Для усиления частей корпуса из госпиталей были срочно выписаны сотни выздоравливающих и легкораненых, способных держать в руках винтовку.) Однако для отважных защитников города численность нападавших, казалось, ничего не значила. Французы удивленно таращили глаза: отбит первый штурм, второй, третий…

Барклай-де-Толли и Багратион находились в тридцати верстах от города, поэтому прийти на помощь могли не раньше следующего дня. Понимая обреченность попыток отстоять город, генерал Раевский, тем не менее, не терял надежды на подкрепление. Вскоре пришло сообщение, что к нему на помощь спешит Багратион. «Дорогой мой, – писал он в депеше Раевскому, – я не иду, я бегу, желал бы иметь крылья, чтобы скорее соединиться с тобою!»

Как бы то ни было, первый день штурма Смоленска обернулся для французов лишь большими потерями. К вечеру к Смоленску подошла вся русская армия. Ночью изрядно поредевший 7-й корпус Раевского был заменен 6-м корпусом генерала Дохтурова, которому придали остатки частей Неверовского, 3-ю дивизию Коновницына и кавалерию генерала Уварова.

Дмитрий Сергеевич Дохтуров на тот момент лежал в горячке. Узнав об этом, Барклай-де-Толли усомнился, сможет ли генерал возглавить оборону Смоленска. Однако, прочитав письмо главнокомандующего, он воскликнул:

– Лучше умереть на поле сражения, нежели на кровати…

Солдаты Дохтурова, как и новобранцы Неверовского, показали себя героями. С рассветом (в 4 утра) противник обрушил всю мощь своих пушек на защитников города. Вслед за обстрелом в атаку пошли кавалерия и пехота. Но всякий раз французы откатывались назад.

Из мемуаров бригадного генерала графа Сегюра:

«Развертывая штурм, наши атакующие колонны оставляли длинный и широкий след из крови, раненых и мертвых. Говорили, что один из батальонов, повернутый флангом к русским батареям, потерял целый ряд в своем подразделении от единственного ядра. Двадцать два человека пали разом».

Выполняя приказ генерала Дохтурова, Уваров атаковал гвардию Наполеона, вследствие чего на русских кавалеристов был брошен корпус Даву. Завязалась кровавая рубка – с лязгом стали, криками, стонами и конским ржанием… Обе стороны несли большие потери. Во время боя генерал Уваров был ранен картечью в левое колено; потерявшего сознание командира солдаты вынесли с поля битвы.

Бой продолжался до вечера. Город был объят пламенем.

Федор Глинка: «Наполеон приказал жечь город, которого никак не мог взять грудью. Злодеи тотчас исполнили приказ изверга. Тучи бомб, гранат и чиненых ядер полетели на дома, башни, магазины, церкви. И дома, и башни, и церкви объялись пламенем – и все, что может гореть, запылало…»

Дать генеральное сражение в районе Смоленска для русской стороны, понимали в ставке Барклая, было крайне невыгодно. Хотя бы потому, что Наполеон мог обойти русскую армию с востока, а то и вовсе, расколов на части, разбить поодиночке. Исходя из этих соображений, Барклай-де-Толли, опасаясь быть отрезанным от Московской дороги, отправил армию Багратиона к Валутину с целью защиты путей отхода.

С наступлением темноты пожар в городе только усилился. Неожиданно посреди ночи французов разбудил страшный взрыв: на воздух взлетели пороховые склады. Это саперы Дохтурова, выполняя приказ Барклая-де-Толли, уничтожили все запасы пороха, после чего покинули город.

«Опламененные окрестности, густой разноцветный дым, багровые зори, треск разрывающихся бомб, гром пушек, кипящая ружейная пальба, стук барабанов, вопль, стоны старцев, жен и детей, весь народ, упадающий на колени с возведенными к небу руками, – вот что представлялось нашим глазам, что поражало слух и что раздирало сердце, – вспоминал очевидец событий Иван Маслов. – Толпа жителей бежала от огня, не зная куда… Полки русских шли в огонь, одни спасали жизнь, другие несли ее на жертву. Длинный ряд подвод тянулся с ранеными. В глубокие сумерки вынесли из города икону смоленской богоматери, унылый звон колоколов сливался с треском падающих зданий и громом сражения».

В смоленских церквах третьи сутки подряд шла служба…

* * *

В четыре часа утра 6 (18) августа в Смоленск вошли части маршала Даву. Однако русский арьергард, обороняясь, продолжал удерживать неприятеля. Даже когда генерал Коновницын отдал приказ отходить, многие отважные стрелки, рассыпавшись по садам и оврагам, продолжали сражаться с врагом в одиночку.

Из воспоминаний французского артиллерийского полковника Фабера дю Фора:

«В особенности между этими стрелками выделился своей храбростью и стойкостью один русский егерь, поместившийся как раз против нас, на самом берегу, за ивами, и которого мы не могли заставить молчать ни сосредоточенным против него ружейным огнем, ни даже действием одного специально против него назначенного орудия, разбившего все деревья, из-за которых он действовал, но он все не унимался и замолчал только к ночи, а когда на другой день по переходе на правый берег мы заглянули из любопытства на эту достопамятную позицию русского стрелка, то в груде искалеченных и расщепленных деревьев увидали распростертого ниц и убитого ядром нашего противника, унтер-офицера егерского полка, мужественно павшего здесь на своем посту…»

Наполеон, рассматривая ночью в подзорную трубу объятый пламенем русский город, ликовал:

– Браво, это настоящее извержение Везувия! Какое красивое зрелище, не правда ли, мсье обер-шталмейстер?..

– Это ужасно, сир… – пролепетал обескураженный Коленкур.

– Как сказать, как сказать… – улыбнулся в ответ Бонапарт. – Что там по этому поводу говорили древние: запах трупа врага всегда хорош?..

Карл фон Клаузевиц: «Итак, Барклай достиг своей цели, правда, чисто местного характера: он не покинул Смоленска без боя… Преимущества, которыми располагал здесь Барклай, заключались, во-первых, в том, что это был бой, который никоим образом не мог привести к общему поражению… Второе преимущество Барклая заключалось в том, что русские в предместьях располагали лучшими укрытиями, чем их противник, а стены города вполне обеспечивали отступление. Чисто военный успех заключался и в том, что французы уложили под Смоленском очень много людей (20 000 человек), в то время как потери русских были несколько меньшими, а обстановка позволяла русским легче пополнить эту убыль…»

На душе у Наполеона было тревожно: русские его вновь обвели. Барклай в очередной раз уклонился от генерального сражения. Трус? Умный стратег? Или просто мечется, не зная, что делать?.. О, эти русские! И какой дурак назвал их варварами?!

* * *

Французы входили в пылающий Смоленск. Дымились дома, деревянные постройки и все, что могло гореть. Местные жители по большей части ушли вместе с русской армией, хотя некоторые все же решили остаться[168]. Но главная трагедия Смоленска заключалась как раз в том, что в городе к приходу французов оказались не только местные жители, но и… раненые.

Здесь следует отметить ряд обстоятельств. Во-первых, это были раненые русские солдаты; во-вторых, их оказалось в городе очень много; и в-третьих, бóльшая часть этих несчастных погибла, причем многие сгорели заживо.

Так что же произошло в Смоленске с сотнями раненых русских солдат? Случившееся в древнем городе стало квинтэссенцией серьезной неразберихи, царившей в армии Александра в первые дни войны. В вопросе же оказания медицинской помощи раненым и больным выяснилось, что медпомощь как таковая если и оказывалась, то ее было крайне недостаточно. Связано это было в первую очередь с катастрофической нехваткой медперсонала, в особенности – лекарей, то есть врачей, способных оперировать. К началу Отечественной войны 1812 года в русской армии отмечалась большая нехватка квалифицированных хирургов, которых с началом боевых действий приходилось мобилизовывать где и как придется.

Но даже если раненый все-таки оказывался прооперирован (скажем, у него была ампутирована конечность), выхаживание в послеоперационном периоде практически отсутствовало из-за нехватки так называемого среднего медицинского персонала. Тысячи раненых после хирургических ампутаций умирали от гангрены и сепсиса, не говоря уж о тех, кто так и не дождался помощи лекаря.

«Большая часть раненых офицеров и солдат остается после первой перевязки без подания дальнейшей помощи», – констатировал главный медицинский инспектор русской армии Яков Виллие.

И это в самые первые дни войны. Дальше – больше. Во время отступления медикусам просто-напросто было не до оказания полноценной медицинской помощи – эвакуировать бы! Раненых в лучшем случае загружали на телегу санитарного обоза и спешно отправляли в тыл. Но не всех! Многие (из наиболее тяжелых) оставались на месте, дожидаясь кто смерти, кто – прихода неприятеля, в руках которого отныне оказывалась судьба раненного на поле боя солдата.

Известно, например, что раненные под Витебском русские солдаты только через месяц были доставлены в Вязьму. Внешний вид этих бедолаг и их общее состояние вызывали жалость и содрогание.

Из письма министра внутренних дел Осипа Козодавлева императору Александру I от 7 (19) августа 1812 года: «Многие из них от самого Витебска привезены неперевязанные, ибо при них было только двое лекарей, а в лекарствах и перевязках – совершенный недостаток, многих черви[169]едят уже заживо …»

С началом войны выживших раненых в течение многих дней транспортировали в Смоленск, где для них было организовано несколько госпиталей с квалифицированными лекарями, обслугой и пр. Как результат – сотни выздоровевших солдат, пополнивших ряды корпуса генерала Раевского, который оборонял город при штурме неприятеля. Правда, повезло далеко не всем. Смоленские госпитали к приходу французов оказались забиты тяжелоранеными. Быстрое отступление обеих русских армий от города привело к тому, что эти раненые остались на милость победителя. Однако до «милости» еще предстояло дожить. Город пылал; многие здания были разрушены ударами мощных мортир. Десятки раненых, не дождавшись медицинской помощи, нашли смерть там, где лежали – в дыму, огне и под горящими обломками.

Перед глазами вошедших в Смоленск французов предстала ужасная картина: город пылал и лежал в руинах. С первого дня нахождения здесь стала ощущаться большая нехватка годных под госпитали жилых помещений. Да еще раненые из числа пленных… Причиной огромного количества русских раненых, погибших в огне, явился тот факт, что большинство госпиталей находилось в так называемом Старом городе. Пожары здесь начались в самый разгар сражения за Смоленск, и после ухода отсюда армии Барклая эта часть города практически выгорела дотла.

Крики о помощи напоминали глас вопиющего в пустыне. Позже произошедшее в те дни в древнем русском городе назовут «смоленским апокалипсисом».

Офицер французской армии Цезарь де Ложье:

«Единственными свидетелями нашего вступления в опустошенный Смоленск являются дымящиеся развалины домов и лежащие вперемежку трупы своих и врагов, которые засыпают в общей яме. В особенно мрачном и ужасном виде предстала перед нами внутренность этого несчастного города. Ни разу с самого начала военных действий мы еще не видали таких картин; мы ими глубоко потрясены. При звуках военной музыки с гордым и в то же время нахмуренным видом проходим мы среди этих развалин, где валяются только несчастные русские раненые, покрытые кровью и грязью. Наши уже подобраны, но сколько трупов должно быть скрыто под этими дымящимися грудами! Сколько людей сгорело и задохлось!

На порогах еще уцелевших домов ждут группы раненых, умоляя о помощи. Подбирают наиболее пострадавших и переносят их на руках. Я видел повозки, наполненные оторванными частями тела; их везли зарывать отдельно от тел, которым они принадлежали! Город кажется покинутым. Немногие оставшиеся жители укрылись в церквах, где они, полные ужаса, ждут дальнейшей своей участи…»

Вот еще одно воспоминание – кавалерийского полковника Мишеля Комба:

«Сила атаки и стремительность преследования дали неприятелю лишь время разрушить мосты, но не позволили ему эвакуировать раненых; и эти несчастные, покинутые таким образом на жестокую смерть, лежали здесь кучами, обугленные, едва сохраняя человеческий образ, среди дымящихся развалин и пылающих балок. Многие после напрасных усилий спастись от ужасной стихии лежали на улицах, превратившись в обугленные массы, и позы их указывали на страшные муки, которые должны были предшествовать смерти. Я дрожал от ужаса при виде этого зрелища, которое никогда не исчезнет из моей памяти. Задыхаясь от дыма и жары, потрясенные этой страшной картиной, мы поспешили выбраться за город. Казалось, я оставил за собою ад».

Судя по воспоминаниям главного хирурга наполеоновской армии генерала от медицины Доминика Жана Ларрея, у французов с организацией медицинской помощи также не все обстояло блестяще. Что уж говорить о тяжелораненых из числа пленных, которые, умирая, зачастую оставались без всякой медицинской помощи, так и не дождавшись простой перевязки…

Вот что по этому поводу вспоминал старший хирург Главной квартиры 1-го армейского корпуса Франсуа Мерсье[170]: «Во всех других войнах раньше мы никогда не делали никакого различия между ранеными французами и врагами. Но на сей раз, когда мы были совершенно бессильны облегчить страдания даже своим близким, всех остальных были мы принуждены предоставлять их собственной участи. Конечно, такое отношение эгоистично, но точно так же вынужден поступать каждый, если во время кораблекрушения он видит, что не в состоянии спасти всех еще держащихся на поверхности воды; он, естественно, протянет прежде всего руку помощи своим братьям…»

Проблемы с ранеными у французов начались еще с Витебска.

Арман де Коленкур: «По возвращении в Витебск император прежде всего посвятил свои заботы продовольственному снабжению и госпиталям. Мне было поручено осмотреть госпитали, раздать деньги раненым, успокоить и ободрить их. Я выполнил, как мог, эту миссию, скорбную и опасную, ибо всюду были заразные. Эти несчастные терпели самые жестокие лишения, спали просто на полу, бóльшая часть даже без соломы; все они находились в самом неблагоприятном положении. Очень многие из них, в том числе даже офицеры, не были еще перевязаны. Церкви и магазины – все было переполнено: больные и раненые в первый момент были смешаны в одну кучу. Врачей и хирургов было слишком мало, и их не хватало. К тому же у них не было необходимых материалов – ни белья, ни медикаментов. За исключением гвардии, которая сохранила кое-что, перевязочные пункты всех других войсковых частей не имели даже ящиков с набором инструментов; они остались позади и погибли вместе с повозками, которые пришлось бросить на дорогах из-за падежа лошадей».

Войдя в Смоленск, французы в спешном порядке принялись организовывать госпитали для своих раненых, которых, судя по данным все того же лейб-хирурга Ларрея[171], было не менее шести тысяч; ну а до русских тяжелораненых никому не было никакого дела…

Цезарь де Ложье: «Проходя по городу, мы замечаем, что здания, пощаженные огнем, превращены в госпитали для больных и раненых. К несчастью, большое количество последних нуждается даже в соломе и должно долго ждать первой перевязки! Но немногое может быть найдено в этом городе для оказания врачебной помощи. Средства, которыми здесь располагают, далеко не достаточны, чтобы облегчить столько страданий. Уже со второго дня все было исчерпано. Хирурги должны пользоваться бумагой и паклей вместо корпии, делать бинты из найденных в архивах бумаг; доктора теряют голову. Один из госпиталей, заключающий в себе сто раненых, оставался без врачебной помощи в течение двадцати четырех часов! Генерал Рапп, случайно вошедший в эту обитель отчаяния, выходит оттуда в ужасе и пускается на поиски за хирургами и за лекарствами…»

Смоленск пал. Голодные французские солдаты в уцелевших предместьях города грабили дома и мыли в Днепре уставших лошадей…

«Мой друг! Я в Смоленске с сегодняшнего утра. Я взял этот город у русских, перебив у них 3 тысячи человек и причинив урон ранеными в три раза больше. Мое здоровье хорошо, жара стоит чрезвычайная. Мои дела идут хорошо…» Это из письма Наполеона императрице от 18 августа.

Согласно довоенной переписи населения, в древнем городе Смоленске проживало около шестнадцати тысяч человек. После прихода французов там набралось не более тысячи…

«Целые семьи, покрытые лохмотьями, с выражающими ужас лицами, в слезах, изнуренные, слабые, голодные, съежились на плитах вокруг алтарей, – вспоминал Цезарь де Ложье. – Их взгляды, устремленные на нас, выражали тоску; все дрожали при нашем приближении; еще немного, и эти несчастные люди, кажется, испустили бы вопли ужаса. К несчастью, большинство этих несчастных отказывается даже от помощи, которую им предлагают. Я до сих пор еще вижу с одной стороны умирающего старика, простершегося во весь рост, с другой – хилых детей, прижавшихся к грудям матерей, у которых пропало уже все молоко!..»

Жара не спала даже с приходом темноты. На востоке густела непроницаемая синева. Где-то там, за пеленою сумерек, по Московской столбовой дороге отступали русские войска…

* * *

…Если кого-то и можно было водить за нос, то только не Наполеона! Последняя выходка русских, которые оставили ему вместо города пожарище, да в придачу ко всему в очередной раз ловко увернулись от генерального сражения, заставила Бонапарта скрипеть зубами. Что ж, если враг не идет к вам сам, значит, его следует настигнуть.

Как доносили разведчики, русские отходили по Московскому тракту. Вслед неприятелю незамедлительно был отправлен корпус маршала Нея. Во французском авангарде двигался генерал Жюно, который в районе деревни Лубино, у Валутиной горы (около 10 верст к востоку от Смоленска), 7 (19) августа столкнулся с русским арьергардом генерал-майора Тучкова 3-го. Павел Алексеевич Тучков, удобно расположив свой трехтысячный отряд за рекой Строгань, выдвинул на дорогу орудия, ударив из них по наступающим частям противника. Французы не остались в долгу, после чего завязалась нешуточная перестрелка. Положение Тучкова было не из легких: слева его войска подпирала пехота генерала Жюно и конница маршала Мюрата.

Однако подходило подкрепление и к Тучкову. Вскоре к Валутиной горе прибыл сам Барклай-де-Толли со своим штабом. Командующий поддержал действия Тучкова, навязавшего французам невыгодный для них бой. Если бы не эти действия генерала, части Нея, выйди они на Московскую столбовую дорогу, перекрыли бы ее и тем самым вынудили 1-ю Западную армию русских принять генеральное сражение, которое Барклаю-де-Толли на тот момент было не особенно выгодно.

Навстречу войскам Мюрата выдвинулся 1-й кавалерийский корпус генерала Орлова-Денисова, прижавший французов к близлежащей болотине и сильно замедливший продвижение неприятельской конницы. Правда, был шанс опасное болото обойти, но осторожный Жюно сделать это побоялся, протоптавшись на месте и потеряв уйму драгоценного времени. Атака французов практически захлебнулась. Данное обстоятельство очень помогло русским, которые относительно небольшими силами смогли долгое время удерживать весь корпус маршала Нея.

Генерал Марбо вспоминал: «…Переправа, которая могла стать весьма гибельной для противника, если бы генерал Жюно, командующий 8-м корпусом, со слишком большим опозданием переправившийся через Днепр в 2 лье выше Смоленска, не отдыхал бы там двое суток, а примчался бы на гром артиллерии Нея, от которого он был всего лишь в 1 лье! Но, даже будучи предупрежден Неем, Жюно не двинулся с места! Напрасно адъютант Шабо от имени императора передал ему приказ идти на соединение с Неем. Напрасно Гурго приехал, чтобы подтвердить тот же приказ. Жюно не сдвинулся с места!.. Ней, столкнувшийся с сильно превосходящими силами противника, ввел в действие последовательно все части своего корпуса и приказал дивизии Гюдена захватить очень хорошие позиции, занятые русскими. Этот приказ был выполнен с редкой храбростью, но сразу после первой атаки бравый генерал был смертельно ранен…»

Сражение продолжалось до позднего вечера. Французы могли увязнуть у Валутиной горы до завтрашнего утра, если бы в сумерках не подошла 3-я пехотная дивизия из корпуса маршала Даву и внезапным ударом не атаковала позиции русских. Однако стремительная атака неприятеля ничуть не смутила отважного Тучкова. Навстречу наступающим французам он лично повел Екатеринославский гренадерский полк. Противники сошлись в рукопашной…

Екатеринославцы явились, по сути, смертниками. Понимая это, гренадеры, ведомые Тучковым 3-м, не щадили себя; многие из них в том бою геройски сложили головы (впрочем, досталось и французам).

Незадолго до этого Тучков доложил Барклаю-де-Толли, что более не в состоянии сдерживать натиск превосходящих сил противника. Однако в ответ услышал буквально следующее:

– Возвращайтесь на свой пост, генерал! И меньше думайте о себе. Пусть вас убьют! Если же вернетесь живым – я прикажу вас расстрелять!..

И Тучков 3-й не вернулся. Во время боя под генералом была убита лошадь; сам он, раненный в голову и в бок, оказался в плену.

Вот как в мемуарах Тучков 3-й описывает свое пленение:

«…Едва я сделал несколько шагов в голове колонны, как пуля ударила в шею моей лошади, от чего она, приподнявшись на задние ноги, упала на землю. Видя сие, полк остановился; но я соскочил с лошади и, дабы ободрить людей, закричал им, чтоб шли вперед за мною, ибо не я был ранен, но моя лошадь. С сим словом, став на правый фланг первого взвода колонны, повел оную на неприятеля, который, видя приближение наше, остановясь, ожидал нас на себя… Приближаясь к неприятелю, уже в нескольких шагах, колонна, закричав “ура!”, кинулась в штыки на неприятеля.

Я не знаю, последовал ли весь полк за первым взводом; но неприятель, встретя нас штыками, опрокинул колонну нашу, и я, получа рану штыком в правый бок, упал на землю. В это время несколько неприятельских солдат подскакали ко мне, чтоб приколоть меня; но в самую ту минуту французский офицер, по имени Этьен, желая сам иметь сие удовольствие, закричал на них, чтоб они предоставили ему это сделать.

“Пустите меня, я с ним покончу”, были его слова, и с тем вместе ударил меня по голове… саблею. Кровь хлынула и наполнила мне вдруг и рот, и горло, так что я ни одного слова не мог произнести, хотя был в совершенной памяти. Четыре раза наносил он гибельные удары по голове моей, повторяя при каждом: “Ах, я его прикончу”… Из-за протекавших над нами облаков вдруг просиявшая луна осветила нас своим светом, и Этьен, увидя на груди моей Анненскую звезду, остановив взнесенный уже может быть последний роковой удар, сказал окружавшим его солдатам: “Не трогайте его, это – генерал, лучше взять его в плен”…»

– Будет ли у вас какая-нибудь просьба, генерал? – первое, что спросил у Тучкова маршал Мюрат, к которому доставили пленного.

– В отношении себя – никаких, – покачал головой Тучков. – А вот офицер, действовавший против меня, показал себя настоящим храбрецом. Не забудьте его наградить[172].

Русские, оседлавшие выгодную высоту у деревни Лубино, все же были оттуда выбиты. Французы вышли к Московскому тракту. Несмотря на ожесточенность сражения, бой оказался всего лишь эпизодическим, а не генеральным, как хотелось бы Наполеону. Барклай в который раз ускользнул, оставив у Валутиной горы почти пять тысяч солдат и завалив местность телами своих врагов. Когда о ходе битвы было доложено Бонапарту, он вознегодовал:

– Этот бездарный Жюно! Он упустил русских. Просто немыслимо! Из-за этого человека я теряю кампанию…

И все же дело было не в Жюно – все упиралось в русских! Кошки-мышки продолжались. Французского императора, словно какого дуреху, раз за разом водили за нос. Избегая генерального сражения, эти негодники и не думали убегать: да они и не убегали – русские воевали! Только война эта была какая-то другая – новая для европейцев и, надо думать, привычная для самих русских.

Наполеон вновь и вновь склонялся над картой местности. Неприятель, если верить разведчикам, объединившись, уже был под Дорогобужем. Пройдясь по комнате, ставшей его временной штаб-квартирой, Император, резко остановившись, нахмурил лоб: он никак не мог припомнить, кто из его окружения впервые назвал московитов коварными скифами?..

К концу августа Смоленск полностью очистили от трупов. Занимались этим в оккупированном городе солдаты 8-го Вестфальского корпуса (генерала Жюно). Так распорядился Наполеон: те, кто позволил себе преступное промедление при Валутиной горе, должен был понести заслуженное наказание. Хотя бы такое…

* * *

С катавасией, навязанной французам противником, следовало быстрее заканчивать. Одна лишь мысль о безалаберном Жюно вызывала в Наполеоне очередной приступ гнева.

– Передайте генералу Жюно, я им очень недоволен, – обратился главнокомандующий к маршалу Бертье после ночного посещения Валутиной горы. – Нет! Я крайне возмущен! Этот негодник испортил всю кампанию! Последующее будет всего лишь исправлением той ошибки, которую допустил герцог д’Абрантес. Русские в который раз были у нас в руках, но мы вновь, увязнув с их арьергардом, упустили и врага, и время… Сказать по правде, мне бы вообще не хотелось видеть герцога…

Исправлять то, что наделал Жюно, следовало немедленно. Впрочем, Бонапарт исправлять ошибки умел. Возвратившись в Смоленск, он приказал привести к нему пленного раненого генерала.

– Какого корпуса, генерал? – поинтересовался Бонапарт у Тучкова, когда того ввели к французскому главнокомандующему.

– Второго, – ответил Тучков.

– А, это корпус генерала Багговута…

– Точно так.

– Кем вам приходится генерал Тучков, командир третьего корпуса?

– Он мой родной брат…

– Не стану спрашивать вас, генерал, о численности вашей армии, а скажу, что она состоит из восьми корпусов, каждый корпус – из двух дивизий, каждая дивизия – из шести пехотных полков, каждый полк – из двух батальонов; если угодно, могу назвать даже число людей в каждой роте…

Поклонившись Бонапарту, Тучков с легкой усмешкой заметил:

– Вижу, сир, Вы хорошо обо всем осведомлены…

– И это немудрено, – ответил собеседник. – Всякий почти день мы берем много пленных. Их расспрашивают… Отсюда полученные сведения.

Потом, тяжело посмотрев на пленного, Бонапарт сказал:

– Ну что, хотели войны – вы ее получили. Вы желали этой войны – не я!..

Поговорив какое-то время о политике, Наполеон спросил:

– Его Величество император Александр знает вас лично?

– Надеюсь, ибо я имел счастье служить в Императорской гвардии…

– Генерал, смогли бы вы написать письмо Его Величеству?

– Никак нет. Я никогда не осмелился бы утруждать моего Государя своими письмами. Тем более…

– Что – тем более? – пронзительно взглянул на Тучкова Наполеон.

– Тем более в моем нынешнем положении…

Бонапарт помрачнел. Кто бы сомневался, что этот генерал-майор не может напрямую написать своему монарху. И все же спросить стоило. Оставалось последнее: отправить письмо царю опосредованно…

– Тогда, быть может, вы напишете вашему брату?

– Конечно, брату написать могу, это другое дело.

– Благодарю, генерал. Я хотел бы, чтобы вы известили своего брата, что пишете по моему поручению. И что он сделает мне большое удовольствие, если доведет до сведения императора Александра сам, или через великого князя, или через главнокомандующего, как прекратить миром военные действия. Довольно крови! За что мы деремся?! Эту войну пора заканчивать…

Тучков молчал. Бонапарт же снова отвлекся, заговорив о большой политике. И все же он не забывал о цели беседы с пленным.

– Вы сможете написать такое письмо? – вновь вернулся Наполеон к главной теме разговора.

– Смогу.

– Очень хорошо, – улыбнулся Император. – В противном случае Москву ждет незавидная участь: после того как мы ее займем, она будет разорена. Не это ли бесчестье для России и всех русских?! Ведь быть занятой неприятелем – все равно что для девушки лишиться чести… И вот еще: хотел узнать, генерал, это правда, что царь может единолично принять любое решение – скажем, заключить со мною мир?

– Да, это так, – подтвердил Тучков. – Кто же ему сможет воспрепятствовать?

– Сенат, например. Неужели сенат не в силах помешать царю заключить мир, если он того пожелает?

Тучков покачал головой:

– Сенат у нас никакой другой власти не имеет, как только ту, которую угодно Государю ему предоставить…

На этом разговор закончился. По распоряжению Наполеона генералу Тучкову вернули шпагу и отправили в качестве военнопленного во Францию…

Письмо, написанное Павлом Тучковым своему брату, маршал Бертье отослал в главную квартиру Барклая-де-Толли. Сделано это было с дальним прицелом: не было и толики сомнения, что после прочтения оно будет отослано в Петербург.

Однако хитрость Наполеона была разгадана. От Александра так и не последовало никакого ответа: во время боевых действий с захватчиками никто не думал ввести никаких переговоров…

Смоленск явился для французов неким камнем преткновения. Увиденное на гигантском пожарище потрясло завоевателей. Такое было впервые: воочию наблюдать пепелище целого города. Даже такие прожженные вояки, как Даву, Мюрат и Ней, от всего увиденного поеживались.

Но главное заключалось в другом: дальше идти никто не хотел! Каждый французский солдат с тревогой смотрел на товарища – такого же, как он сам, испуганного и задумчивого. В сердцах французов поселился страх. Нет, они боялись не лихих кавалерийских атак, не раскаленной картечи – их угнетала нечеловеческая тяжесть похода как такового. Русская кампания оказалась слишком губительной. И никакие доводы Наполеона о том, что, заняв Москву, они наконец отдохнут, прославив себя и силу французского оружия, ни к чему не приводили. В штабе Наполеона тихо роптали…

– Государь! – бросился в один из дней на колени перед Наполеоном маршал Мюрат. – Москва нас погубит!..

Разговор этот произошел накануне взятия Смоленска, в самый разгар бомбардировок города. Бонапарт был очень удивлен поступком своего преданного маршала. Но еще больше ему пришлось удивиться другому: как ему доложили, во время пушечной дуэли с русскими Мюрат слез с лошади и направился навстречу выстрелам, явно ища смерти.

– Это очень опасно, Ваша светлость, – возразил на выходку Мюрата его адъютант. – Погибнете не только вы, но и вся свита…

– Ну так прочь все отсюда! – не сдержался Мюрат.

Лишь после того как штаб Мюрата в полном составе отказался покидать своего командира, тому стало стыдно за свой поступок и он был вынужден возвратиться…

* * *

Мир, мир, мир… Только мирный договор с русскими помог бы сейчас исправить допущенные ошибки. Главное – не увязнуть по уши в медвежьей берлоге…

«По прибытии в Смоленск император велел навести справки, не осталось ли здесь какого-нибудь легко раненного офицера или какого-нибудь более или менее видного человека из русских, – пишет Коленкур. – Нашли только одного русского офицера, который прибыл сюда, кажется, в качестве парламентера и был по некоторым соображениям задержан здесь[173]. Император принял его и после нескольких незначительных замечаний спросил, не состоится ли сражение. Он добавил, что после этого… легко будет заключить мир – подобно двум дуэлянтам, которые примиряются после поединка… Затем император сказал, что он отправит его обратно с тем условием, чтобы он передал императору Александру, что… он хочет мира».

Слова Наполеона, который, потрясенный увиденным в Смоленске, произнес, что «русская кампания двенадцатого года закончена», как выяснилось, были сказаны в минуту душевного волнения. События диктовали иное. Во-первых, оставаться в Смоленске не было никакой возможности; а во-вторых, русские по-прежнему уклонялись как от генерального сражения, так и от мира…

Между тем война приобретала поистине всенародный характер. Крестьяне и горожане той местности, куда входил неприятель, покидали родные места и, вооружаясь, пытались сопротивляться – когда организованно, когда поодиночке, сами по себе.

«…Война народная час от часу является в новом блеске, – вспоминал участник событий, полковник русской армии Федор Глинка. – Кажется, что сгорающие села возжигают огонь мщения в жителях. Тысячи поселян, укрываясь в леса и превратив серп и косу в оборонительные оружия, без искусства, одним мужеством отражают злодеев. Даже женщины сражаются!.. …Перевязывали многих раненых. Один 14-летний мальчик, имевший насквозь простреленную ногу, шел пешком и не жаловался. Перевязку вытерпел он с большим мужеством. Две молодые крестьянские девки ранены были в руки. Одна бросилась на помощь к деду своему, другая убила древесным суком француза, поранившего ее мать. Многие имели простреленные шапки, полы и лапти. Вот почтенные поселяне войны!..»

Планы Наполеона по освобождению русских крепостных крестьян не оправдались. Неожиданно для себя и своей армии Бонапарту пришлось воевать с этими крестьянами…

* * *

В ночь с 12-го на 13 августа Наполеон вместе с гвардией выступил из Смоленска. Уже утром 17-го (29) числа главнокомандующий был в Вязьме.

Из письма Наполеона Марии-Луизе: «Я тут нахожусь в довольно красивом городе. Тут 30 церквей, 15 тысяч жителей и много лавок с водкой и другими полезными для армии предметами…»

Совсем другими глазами смотрели на окружающее солдаты и офицеры наполеоновской армии. Город полыхал! С трудом удавалось спасать муку и зерно, чтобы не пришлось голодать. Тем не менее бóльшая часть продовольствия погибала в огне…

«Неприятель не оставлял за собою ни одного человека, разрушал свои склады, сжигал свои казенные здания и даже большие частные дома, – вспоминал Арман де Коленкур. – Многие думали, что пожары в городах, местечках, в которые мы входили, были результатом беспорядков как в нашем авангарде, так и в казачьем арьергарде; я первый, признаюсь, разделял это мнение…

…Отряд моего брата вступил в Вязьму вперемежку с егерями. Город уже горел в нескольких пунктах. Брат мой видел, как казаки зажигают горючие материалы, и нашел эти материалы в различных местах, где пожар начался до того, как из города ушли последние казаки. Он пустил в ход наши войска, чтобы локализовать пожар. Все усердно взялись за дело, и удалось спасти несколько домов, зерно, муку, водку. В первый момент все это было спасено от разграбления. Но ненадолго. На основе показаний, полученных от некоторых жителей города, оставшихся в своих домах, в частности от одного в высшей степени толкового пекаря-подмастерья, мы убедились, что все меры для поджога и распространения пожара были приняты казачьим отрядом арьергарда задолго до нашего прихода, и поджог был сделан, как только показались наши войска».

Через два дня гвардия и Император покинули выжженную Вязьму. Наполеон был молчалив. О чем говорить, если все, кто сейчас ехал вместе с ним, думали только об одном: как отсюда поскорее убраться. Двигаться вперед этих людей заставляли лишь верность присяге да преданность своему Императору…

Ближе к Гжатску французы столкнулись еще с одной проблемой: местность, по которой они шли, почти обезлюдела. Местные жители, наслышанные от беженцев о бесчинствах завоевателей, разбегались по окрестным лесам или уходили вслед отступающей русской армии. Самой большой проблемой французского авангарда было найти проводника, который теперь почитался на вес золота…

Арман де Коленкур: «Наконец в двух лье перед Гжатском авангард захватил в плен казака, под которым только что была убита лошадь, и вскоре затем негра, заявившего, что он повар атамана Платова… Негр сообщил подробности об образе жизни своего генерала, которому он всегда прислуживал за столом… Но он не знал ничего насчет передвижения армии… Когда ему… подтвердили, что он находится перед императором, то он поклонился, потом несколько раз простерся ниц и принялся прыгать, танцевать, петь и выделывать самые невообразимые гримасы…

Император велел подойти казаку, которого держали в стороне, пока допрашивали негра. Это был брюнет пяти футов ростом, с живыми глазами, открытым и неглупым лицом, серьезный на вид; ему можно было дать от 30 до 36 лет; казалось, он был очень огорчен тем, что попал в плен, а в особенности тем, что потерял свою лошадь. Император приказал мне дать ему лошадь из императорской конюшни. По словам казака, русские открыто жаловались на Барклая, который, как они говорили, помешал им драться под Вильно и под Смоленском, заперев их в стенах города. Два дня назад в армию прибыл Кутузов, чтобы сменить Барклая…

Император продолжал расспрашивать казака… Вот что он говорил:

– Если бы русские солдаты Александра, а в особенности его генералы походили на казаков, то вы с французами не оказались бы в России. Если бы Наполеон в своей армии имел казаков, то он давно уже был бы китайским императором. Французы дерутся хорошо, но неосторожны. Они любят грабить; чтобы рыскать по домам, они удаляются от своей армии, а казаки пользуются этим, чтобы каждый день захватывать в плен много французов… Не будь казаков, французы были бы уже в Москве, в Петербурге и даже в Казани… Казакам нравится король Неаполитанский, который носит большой султан, потому что он храбр и всегда первым кидается в бой. Они дали себе слово не убивать его, но хотят захватить его в плен».

Местных жителей почти не было. Их место заняли… казаки.

* * *

«…Если Ваше Величество не даст обеим армиям одного начальника, то я удостоверяю своей честью и совестью, что все может быть потеряно безнадежно… Армия недовольна до того, что и солдат ропщет, армия не питает никакого доверия к начальнику, который ею командует… Продовольственная часть организована наихудшим образом, солдат часто без хлеба, лошади в кавалерии несколько дней без овса… Генерал Барклай и князь Багратион очень плохо уживаются, последний справедливо недоволен… Нужен другой начальник, один над обеими армиями, и нужно, чтобы Ваше Величество назначили его, не теряя ни минуты, иначе Россия погибла.

Из письма графа Шувалова Александру I от 17 августа 1812 г.

В русской армии по-прежнему царило двоевластие. Багратион выполнял приказания Барклая-де-Толли с нескрываемым раздражением, порой называя главнокомандующего не просто «немцем», но и страшным словом «изменник». Ему вторили прочие, как военные, так и гражданские чины, громогласно настаивавшие на смене главнокомандующего.

Все произошло в маленьком городке Царево-Займище Смоленской губернии. Именно там с двоевластием было покончено: императорским уведомлением от 17 (29) августа 1812 года русскую армию возглавил генерал от инфантерии князь Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов[174].

Александр I не любил Кутузова. Возможно, даже ненавидел. Подчиненных, ставших свидетелями собственного унижения, не прощают. А если речь идет об унижении императора – то и подавно.

Царь ненавидел Кутузова за Аустерлиц. За ту самую битву в Моравии, в которой он, русский монарх, потерял лицо. А его противник, Наполеон Бонапарт, стал именовать себя лучшим полководцем Европы. После Аустерлица об Александре как о хорошем полководце уже никто не говорил. Потерявший лицо становится посмешищем. И хотя над русским императором открыто не смеялись, о полководческом даре последнего, которым Александр когда-то так кичился, теперь старались не вспоминать.

Причина позора, как считал сам царь, крылась в генерале Кутузове. Потому что слишком мало удерживал своего государя на том треклятом поле Аустерлица. Если б удержал, глядишь, и не произошло бы чудовищной оплошности. Такое не забывается, да и не прощается тоже. Ничего удивительного, что Александр не забыл и не простил Кутузова. Хотя и вынужден был с ним считаться.

Кутузов был умен, как филин, хитер, как лиса, и верток, как уж. А лукавства этого хитрована хватило бы на десяток нижегородских купцов. Правда, хитрость и лукавство генералу пригождались лишь при общении с теми, с кем он считал нужным, например с Государем и его окружением. Но было и другое: Михаил Илларионович отличался крайней патриотичностью. Любовью к Отечеству была пропитана вся его служебная деятельность как на поле брани, так и на дипломатической службе. А это при Дворе ценилось очень высоко.

Ко времени назначения генерала Кутузова главнокомандующим русской армией Михаил Илларионович, возглавивший с началом войны столичное ополчение, знал Наполеона не понаслышке – все по тому же Аустерлицу. И, покидая Петербург, на вопрос племянника, неужели он и впрямь надеется разбить «Буонапартия», ответил просто:

– Разбить – вряд ли, не надеюсь. А вот перехитрить – надеюсь. Думаю, перехитрю…

Генерал Кутузов выполнял то, что от него требовали обстоятельства. В отличие от Барклая-де-Толли, который, плывя по течению событий, старался противиться этому самому течению и даже мечтал дать-таки Наполеону генеральное сражение, Кутузов, как показали последующие события, просто плыл, предоставив событиям развиваться самим по себе. И на то у главнокомандующего были свои причины.

Во-первых, по опыту ведения боевых действий, по степени подготовленности и своей численности французская армия на тот момент была существенно сильнее русской. Поэтому выдержать генеральное сражение, которого так добивался Бонапарт, Кутузов вряд ли бы смог. И во-вторых, пространственно-временной фактор – важная особенность России – мог сыграть в этом противостоянии далеко не последнюю роль. Наступая все дальше и дальше, французы загоняли себя в мышеловку, где в качестве сыра была богатая купеческая Москва. Однако, когда мышеловка захлопывается, сыр интересует жертву не больше, чем кусок кирпича: и то и другое смертнику без надобности. Кутузов быстро понял, что генеральное сражение не самоцель: пространство и время все сделают сами, без штыков и пушек. Как понял и то, что безжизненность этого самого пространства сведет французов с ума…

И все же мнение главнокомандующего было не единственным. Имело место еще и мнение Двора. И Армии. И Народа. Это мнение звучало так: Москву без боя не сдавать!

Легко сказать! «Крепкий орешек» Кутузов был вынужден заманивать противника вглубь территории. Старик был прав. Правда, не сомневался в этом, пожалуй, только он сам. Потому что знал истинного виновника катастрофы, коим являлся… Государь император.

К лету 1812 года в разработке императора Александра находилось несколько подробных, согласованных с опытными генералами планов войны с Наполеоном. Но все они были исключительно наступательными, связанными с очередным походом русских войск в Европу. При этом Александр Павлович не имел ни одного(!) оперативного плана, отражавшего оборонительные действия русских войск по защите Отечества. И понять русского монарха можно: ему и в голову не приходило, что полумиллионная армия Бонапарта вторгнется в пределы Российской империи! С чего бы вдруг?..

Бородино было предопределено…

III

Место военных действий – это шахматная доска генерала, именно его выбор обнаруживает способности или невежество военачальника… Истинный герой играет во время сражения шахматную партию независимо от ее исхода.

Наполеон

Самое страшное из всех моих сражений – это то, которое я дал под Москвой. Французы в нем показали себя достойными одержать победу, а русские оказались достойными быть непобедимыми.

Наполеон

Бородино. – Итоги генерального сражения. – Военный совет в Филях

Русские готовились к генеральному сражению.

Ближе к Можайску в армию влилось крупное подкрепление – 15-тысячный отряд Милорадовича и 10 тысяч московской милиции под командованием графа Маркова. Солдаты требовали «крови Буонапартия»; их поддерживали офицеры. Оттягивать сражение Кутузов больше не мог: вся Россия требовала решающей битвы. И главнокомандующий отдал приказ остановиться и повернуться лицом к неприятелю.

Между тем в армии Кутузова вскрылись серьезные проблемы. Русская армия голодала. Впрочем, французы тоже воевали впроголодь. Но если завоеватели страдали от действий противника, то у Кутузова дело попахивало неприкрытым саботажем: армейские снабженцы словно сорвались с цепи! Казнокрадство приобрело невиданные масштабы; провиант до служивых практически не доходил. Никаких сухпайков; горячая каша – за верх блаженства! Голодали даже в штабах (например, в штабе генерала Милорадовича). Прокормиться можно было только через маркитантские лавки, да и то – лишь тем, у кого водились деньги; но и маркитанты взвинтили цены до заоблачных высот – война же!

Парадокс: за несколько дней до генерального сражения Кутузов шлет московскому генерал-губернатору Ростопчину письмо, в котором умоляет того прислать для солдат своей армии чего-нибудь поесть. В противном случае, дожимает губернатора Кутузов, защищать матушку-Москву из-за «недостатков» станет некому.

Если бы не лошади, было б еще хуже. Конина спасала солдат от настоящего голода. Ничего удивительного, что численный состав четвероногих в частях и соединениях армии накануне битвы сократился в разы…

С приходом Кутузова существенно ничего не изменилось: армия продолжала отступать. Тяжелее всех приходилось арьергардным частям генерала Коновницына; арьергард, прикрывая отход русской армии, пока что воевал один за всех. Однако наступил момент, когда передовые батальоны наполеоновской армии настолько приблизились к русским, что Коновницын со своими солдатами оказался в состоянии непрекращающегося боя. Нужно было что-то предпринимать: либо, остановившись, дать сражение, либо ускорить отступление. Однако пятиться дальше уже не было никакой возможности. Отступление всем надоело; свое недовольство выражал Кутузову и царь Александр. Нужно было решаться на генеральное сражение.

24 августа (5 сентября) генерал Коновницын останавливается около Колоцкого монастыря. За ним почти вплотную движется французский авангард. И русские принимают неравный бой. В течение нескольких часов солдаты Коновницына, не щадя жизней, мужественно обороняются: каждый знает, что позади, всего в нескольких километрах, основные силы армии готовят оборонительные сооружения. Ибо неподалеку, в районе села Бородино, главнокомандующий Кутузов решил дать Наполеону генеральное сражение.

В то же время уже создается знаменитый Шевардинский редут – укрепленный пункт для позиции, которая должна стать полем боя генерального сражения. Именно этот редут, обороняемый генерал-лейтенантом Горчаковым[175], принял на себя удар трех французских дивизий, которые, раздавив арьергард Коновницына, попытались с ходу овладеть укреплениями. Однако здесь их ждало разочарование: пехотинцы генерала Неверовского с криком «ура!» бросились в рукопашную. Раненые оставались в строю; не стреляли только мертвые. Каждый понимал: бой под Шевардином – последний. Поэтому многие умирали с улыбкой на устах. Почти все смельчаки отдали здесь свои жизни…

Противник дважды врывался в редут и каждый раз отходил, оставляя на месте сражения кучи трупов. Наконец уже в сумерках французы, овладев редутом, ворвались в деревню Шевардино. Но простояли там недолго: пехота Даву была выброшена оттуда русскими гренадерами из состава резерва. Однако после того как противник попытался окружить Шевардинский редут с севера и юга, генерал Горчаков был вынужден отвести войска к главным силам за Семеновский овраг.

На следующий день, подъехав на коне к Бородинскому полю, Наполеон спросит у одного из своих офицеров:

– Много ли вчера было пленных?

– Эти русские в плен не сдаются, Ваше Величество! – ответил тот.

– Не сдаются? Я удивлен. Что ж, мы будем их убивать!..

* * *

Наполеон тремя колоннами подходил к Бородинскому полю. Эта местность, которую выбрал для генерального сражения Кутузов, находилась на стыке двух дорог – Старой Смоленской и Новой Смоленской, и больше всего подходила для битвы.

Основную мощь коалиционной армии Бонапарта составляли проверенные в деле корпусные соединения: 1-й корпус маршала Даву (48 тысяч человек), 3-й – маршала Нея (20 тысяч), 4-й – вице-короля Италии Эжена Богарне (24 тысячи), 5-й – польского князя Понятовского (17 тысяч) и 8-й – генерала Жюно, герцога д’Абрантес (13 тысяч). Кавалерией коалиции командовал король неаполитанский Иоахим Мюрат (22 500 человек). Гвардию (Старую и Молодую) возглавлял сам главнокомандующий Наполеон (40 тысяч личного состава); непосредственно командиром Старой гвардии был маршал Франсуа Жозеф Лефевр, герцог Данцигский; командиром Молодой – маршал Эдуар Адольф Мортье, герцог Тревизо. По данным Клаузевица, Наполеон подошел к Бородинскому полю всего с 130 тысячами живой силы и 587 орудиями (остальные 52 тысячи человек были потеряны в сражениях в районе Смоленска, а также оказались больными и отставшими в дороге).

Вот и началось! Накануне, когда Наполеону доложили о численности защитников Шевардинского редута, он только усмехнулся: если все пойдет так, как он задумал, этот самый редут можно будет окружить и расколоть подобно грецкому ореху! Еще с утра он был в приподнятом настроении. Как оказалось, и на старуху бывает проруха. Эта старая лиса Кутузов был вынужден принять генеральное сражение. Впереди ярким всполохом блеснула надежда на скорую викторию. Закаленные во многих битвах французские солдаты разберутся с новобранцами русского арьергарда в два счета! А доблестные кирасиры закончат начатое. Не хотел бы он сейчас оказаться в шкуре лисы Кутузова…

Под Шевардином вновь пришлось драться с упрямым Неверовским. Весь путь от Витебска до Бородина этот самый генерал мешался бельмом на глазу. Вот и к Шевардину пробивались весь день, но раздавить, как орех, редут не удалось. Русские смертники дрались, словно черти!.. Впрочем, это ничего не изменило. Держитесь, князь Кутузов! Вы сами, Ваша светлость, этого хотели – и получите! Учтется все, в том числе – неисчислимые потери славной французской армии…

– Главный удар – вот здесь! – сказал Бонапарт после рекогносцировки местности, ткнув пальцем в карту.

Маршалы, затаив дыхание, с величайшим вниманием следили за каждым движением главнокомандующего: от этого сейчас зависел успех не только битвы, но и всей кампании. Палец Наполеона уперся в левый фланг русских войск.

– Да-да, – кивнул Наполеон, внимательно глядя в серьезные лица своих ветеранов. – Именно с удара по левому флангу противника мы и начнем. Посмотрим, как генерал Багратион на сей раз отвертится… Бежать больше некуда – дальше Москва!..

* * *

Ночью на 26-е августа главнокомандующему Великой армией не спалось. И это при том, что обычно перед сражением он спал как убитый. Приказав разбудить себя с первыми признаками рассвета, Бонапарт отдался сну лишь на час. Встав еще затемно, Наполеон чувствовал себя возбужденным: наконец он у цели! И едва зарождавшийся рассвет известил о наступлении очередной зари славы – Славы Наполеона Бонапарта!

План генерального сражения с русскими сложился в его голове еще вчера, после объезда с маршалами близлежащей местности. Он обманет этого Кутузова: прежде всего будет захвачено Бородино – местечко аккурат в центре русской позиции. Откуда неприятелю знать, что главный удар будет нанесен совсем в другом месте? Его основные части навалятся на слабый левый фланг, на правый берег Колочи, откуда загонят Кутузова в угол, образуемый слиянием Колочи с Москвой-рекой. Там-то русская армия и будет уничтожена. Важно не забыть об отвлекающих ударах как в центре, так и против правого фланга… Чтобы хорошенько проучить старую лисицу Кутузова, которого, правда, еще нужно суметь обмануть…

Лишь под утро Бонапарт понял, отчего была бессонница: все это время перед сражением он сильно волновался, не покинет ли Кутузов позицию, как это неоднократно проделывал Барклай.

– Вы верите в завтрашнюю победу, генерал? – спросил главнокомандующий дежурного генерала Раппа.

– Безусловно, Ваше Величество! Однако… – вдруг замялся Рапп.

– Что вы хотели сказать, генерал? – нетерпеливо перебил его Наполеон.

– Однако, смею заметить, Государь, победа будет кровавой…

* * *

В пять ему доложили, что русские стоят на месте.

– Ну вот и все, теперь они у нас в руках! Вперед! Пора открывать ворота Москвы…

Когда Бонапарт подъехал к заваленному трупами (своих и чужих) Шевардинскому редуту, из-за ближайшего холма сверкнул луч восходящего солнца.

По донесениям офицеров, русские пули были круглее, именно поэтому на телах погибших французских солдат, как вспоминал личный секретарь Наполеона Меневаль, «оставались глубокие и широкие раны». Пулевые ранения часто сопровождались обильными кровотечениями, от которых гибли сотни солдат: раненых просто не успевали перевязывать! Не потому ли, спрашивал себя, объезжая поле сражения, Бонапарт, так много осталось лежать здесь французов?..

Проходя мимо очередной груды мертвых тел, лошадь одного из офицеров императорской свиты ударила копытом лежавшего на земле раненого солдата. Раздался душераздирающий крик. Наполеон резко оглянулся:

– Что случилось? – спросил он Бертье. – Кто кричит?..

– Сейчас узнаю, сир, – ответил начальник штаба и, повернув коня назад, вернулся к группе офицеров.

– Ну? – поинтересовался Бонапарт, когда Бертье вновь поравнялся с императором.

– Ничего страшного, Ваше Величество, лошадь копытом задела раненого…

– Что значит «ничего страшного»?! – возмутился Наполеон. – Я не узнаю вас, Бертье! Немедленно узнайте фамилию того, кто топчет лошадиными копытами раненых…

– Это был русский раненый, сир, – нахмурился Бертье. – Стоит ли из-за русского так волноваться?!

– Неважно, Бертье! Не-важ-но! – приостановил коня главнокомандующий. – Дело не в том, русский это раненый или француз. У войны свои правила, не мне вам рассказывать. Поэтому с поля сражения должны быть убраны все погибшие и раненые. Почему так медленно работают похоронные команды?! Чьим бы ни был раненый, последнее дело топтать его лошадьми! Сегодня ранен он, завтра – мы с вами. Стыдно, Бертье!..

Начальник штаба, вжав голову в плечи, покорно слушал тираду своего патрона. Он знал, что Император отходчив, и через пять, от силы десять минут гнев пройдет и к Наполеону вновь вернется приподнятое настроение, какое обычно бывает перед решающим сражением. Вскоре так и произошло.

– Вот оно, солнце Аустерлица! – восторженно воскликнул Бонапарт, взглянув в сторону Бородинского поля, освещенного первыми лучами солнца. После чего, дернув поводья, стал осторожно пробираться сквозь трупы…

* * *

Генерал от инфантерии Михаил Илларионович Кутузов еще с крымских времен считал себя фаталистом. Во многом благодаря этому обстоятельству генерал не боялся ни свиста пуль, ни грохота орудий. Кому суждено геройски умереть в сражении, тому не страшны морские волны и разбойничий стилет. Однако умереть в бою никак не удавалось. И это несмотря на то что как минимум дважды пуля-дура, казалось, добилась цели. Однако смертельные ранения для прочих оказались в случае с Кутузовым всего лишь царапинами. Как после такого не поверить в таинственный фатум?..

Не стала исключением и битва при Бородине. Ровно в половине четвертого утра, еще до первых петухов, с французской стороны вдруг раздался единственный пушечный выстрел. Шальное ядро угодило… в Кутузова. Вернее – в его ставку, разворотив половину конюшни близ дома, в котором спал главнокомандующий русской армией. Вряд ли французский канонир метил в самого Кутузова. Но случилось именно так: первый пушечный выстрел Бородинского сражения для русских едва не стал роковым…

И лишь сам Михаил Илларионович хитро посмеивался: его час еще не пробил. Впереди много другого – например, разбить Буонапартия и победителем войти в Париж. Впрочем, эк, размечтался, корил он себя. До Парижа еще дожить надобно…

Сейчас, находясь в ставке (в деревне Горки), Кутузов сидел, прикрыв глаза и, казалось, предавался ленивой дреме. Несколько генералов, склонившихся рядом над оперативными картами, порой недовольно поглядывали на главнокомандующего: вот ведь, старик, нашел время дремать. Не пора ли командовать?

Кутузов действительно сидел с закрытыми глазами, но что делалось вокруг, прекрасно знал и видел: и недовольные лица подчиненных, и даже некоторую нерадивость на некоторых из них.

– Оставьте меня, – приказал он адъютанту, после чего, на миг открыв глаза, снова их прикрыл.

Вот так бы сидеть и сидеть с закрытыми глазами, а Бонапарт развернулся бы и ушел восвояси! Нет, не уйдет! Пока вся Европа в лице этого самого Буонапартия не выпьет русской кровушки по литру на рыло… И выпьет! Если ты, генерал от инфантерии Кутузов, в свои шестьдесят семь им это позволишь… Наполеон полководец мудрый, решительный и оборотистый. Только ты, Кутузов, знаешь, как близко русская армия подошла к гибельному краю… Выиграть генеральное сражение у Бонапарта вряд ли получится, а вот переиграть… Попробовать, пожалуй, стоит.

Его четырехкилометровые фланги были неравнозначны. Правый фланг образовывала 1-я армия генерала Барклая в составе трех пехотных и трех кавалерийских корпусов, а также резервов (всего 76 тысяч человек, 480 орудий). Левый фланг составляла 2-я армия генерала Багратиона (два пехотных и один кавалерийский корпус численностью 34 тысячи человек, при 156 орудиях). Фланг 1-й армии был не только сильнее, но оказался, ко всему прочему, прикрыт естественным препятствием перед фронтом в виде реки Колочи. Зато потеря Шевардинского редута сделала левый фланг еще более уязвимым: теперь он опирался всего лишь на три недостроенные флеши. Центр будут защищать части генерал-лейтенанта Дохтурова (по одному пехотному и кавалерийскому корпусу из состава 1-й армии численностью 13,6 тысячи человек).

Основные силы надежно прикрывали московское направление и одновременно имели возможность в случае необходимости наносить удары во фланги и в тыл французских войск. Боевой порядок русской армии был хорошо продуман: будучи глубоким, он позволял в ходе сражения свободно маневрировать. Первую линию боевого порядка русских войск составляли пехотные корпуса, вторую – кавалерийские.

Кроме того, к русской армии в районе Бородинского поля присоединилось 7 тысяч казаков и 10 тысяч ратников смоленского и московского ополчений. Но было еще одно – резервы. На них Кутузов возлагал большие надежды. Наполеон – не дурак; он не упустит возможности ударить по слабому левому флангу, который, к слову, следует оборонять до последнего. А дальше… Дальше все только начнется. Резервы – это русское скрытое войско, которое ударит по прорвавшимся французам во фланг, а потом – и в тыл! Именно это и должно будет стать главной зуботычиной Бонапарту от князя Кутузова. Если, конечно, все получится согласно задуманному, и французские драгуны не сомнут защитников с ходу…

Последняя мысль заставила Кутузова приоткрыть глаза:

– Голубчик, – обратился он к оставшемуся в комнате дежурному офицеру, – оповестите генерала Багратиона, что в его распоряжение переводится пехотный корпус генерал-лейтенанта Тучкова и в придачу – артиллерийский резерв…

Вот так, эти орудия на Семеновских флешах очень помогут Петру Ивановичу ударить французам во фланг и разметать их тылы… Можно представить, как обрадуются мусью…

* * *

«Солдаты! День, которого вы так желали, настал. Неприятельская армия, которая бежала перед вами, теперь стоит перед вами фронтом. Вспомните, что вы – французские солдаты! Выигрыш этого сражения открывает перед вами ворота древней русской столицы и даст нам хорошие зимние квартиры. Враг обязан будет своим спасением только поспешному миру, который будет славным для нас и наших верных союзников!

Из речи Наполеона в Главной квартире перед Можайском. 26 августа 1812 г.

…Французы начали с первыми лучами солнца. В пять часов тридцать минут утра 26 августа (7 сентября) 1812 года позиции генерала Багратиона были одновременно обстреляны сотней вражеских орудий. Тогда же досталось и селу Бородино, на которое в отвлекающую атаку двинулась дивизия генерала Дельзона из 4-го корпуса Богарне. К удивлению французов, отходить без боя русские не собирались.

Село оборонял лейб-гвардии Егерский полк под командованием полковника Бистрома. Почти час егеря отважно отбивались от многократно превосходящих сил противника и отошли лишь тогда, когда возникла угроза обхода с флангов. Увлеченные погоней, пехотинцы французского 106-го линейного полка допустили фатальную ошибку: они бросились вслед отступающим егерям по мосту за реку Колочу. Но на другой стороне произошло неожиданное. К егерям подоспела подмога, отступающие повернули назад и пошли в штыковую.

«Французы, ободренные занятием Бородина, бросились вслед за егерями и почти вместе с ними перешли реку, – доносил Кутузов царю Александру. – Но гвардейские егери, подкрепленные пришедшими с полковником Манахтиным полками и егерской бригадой 24-й дивизии под командой полковника Вуича, вдруг обратились на неприятеля и соединенно с пришедшими к ним на помощь ударили в штыки, и все находившиеся на нашем берегу французы были жертвою дерзкого их предприятия. Мост на реке Колоче совершенно был истреблен, несмотря на сильный неприятельской огонь, и французы в течение целого дня не осмеливались уже делать покушения к переправе и довольствовались перестрелкою с нашими егерями».

Наскоро оборудованные у села Семеновское флеши накануне сражения были заняты 2-й сводно-гренадерской дивизией под командованием генерала Воронцова. Гренадерам досталось одним из первых. В шестом часу по ним ударили дивизии Дессе и Компана (корпус Даву). Не без труда пробившись через Утицкий лес, они пошли дальше, но напротив самой южной флеши попали под плотный картечный огонь и оказались опрокинуты. Однако в результате повторной атаки южная флешь все-таки была занята. Багратион на помощь защитникам флешей отправил 27-ю пехотную дивизию Неверовского, усилив ее ахтырскими гусарами и новороссийскими драгунами. Ударившим во фланг драгунам удалось сбить французов с флешей, которые понесли при этом огромные потери. В числе раненых оказались оба дивизионных генерала (Дессе и Компан), а также сам командующий 1-м корпусом маршал Даву, который при падении с убитого коня был контужен.

Не ожидая такого отпора, Наполеон был вынужден усилить части Даву тремя пехотными дивизиями из 3-го корпуса маршала Нея и тремя кавалерийскими корпусами маршала Мюрата. При этом на участке прорыва пришлось существенно увеличить количество артиллерийских стволов, доведя их численность до ста шестидесяти.

Кутузов, внимательно наблюдавший за ходом сражения, быстро определил направление главного удара противника – против его левого фланга. Теперь многое зависело от стойкости генерала Багратиона. Петр Иванович приказал генералу Раевскому, занимавшему центральную батарею на Курганной высоте, немедленно передвинуть к флешам вторую линию войск его 7-го пехотного корпуса, а генералу Тучкову 1-му – направить к флешам 3-ю пехотную дивизию Коновницына. Одновременно Кутузов из своего резерва выдвинул на подмогу Багратиону 1-ю сводно-гренадерскую и 1-ю кирасирскую дивизии, усилив их несколькими полками; туда же начал перемещение 2-й пехотный корпус генерал-лейтенанта Багговута[176].

Тем временем под прикрытием шквального огня орудий через Утицкий лес в тыл Багратионовых флешей удалось пробиться 8-му Вестфальскому корпусу генерала Жюно. И если бы не 1-я конная батарея капитана Захарова, направлявшаяся в район флешей, ситуация для русских приобрела бы трагичный оборот. Захаров, развернув орудия, открыл огонь по строившимся к атаке солдатам противника. Вскоре подоспели четыре пехотных полка 2-го корпуса Багговута и после непродолжительного боя оттеснили корпус Жюно обратно к Утицкому лесу.

Около 11 утра польские части Понятовского, получив поддержку от корпуса Жюно, под прикрытием орудий штурмом захватили Утицкий курган. Возникла угроза обхода русских позиций. Понимая это, генерал Тучков 1-й лично повел солдат полка Павловских гренадер в контратаку. Ценой больших потерь курган был возвращен; генерал-лейтенант Тучков в этом бою был тяжело ранен[177]. (Его заменил командир 2-го пехотного корпуса генерал-лейтенант Багговут.) Войска Багговута удерживали Утицкий курган до тех пор, пока защитники Багратионовых флешей не отошли за Семеновский овраг…

После упорного боя французам удалось-таки прорваться в южную флешь, где русские и французы вновь сошлись на штыках. Во время ожесточенного боя были ранены генералы Дмитрий Петрович Неверовский (27-я пехотная дивизия) и Михаил Семенович Воронцов (2-я сводно-гренадерская). Незамедлительно последовала контратака, в результате которой русские кирасиры чуть было не пленили самого маршала Мюрата. Увлекшись боем, как частенько это с ним бывало, маршал оторвался от основных сил, затерявшись среди дерущихся. И если бы не вюртембергская пехота, быть бы душке Мюрату пленником Кутузова…

Ответная контратака французов вынудила защитников Багратионовых флешей стоять насмерть. Французские гренадеры 57-го пехотного полка, проявив мужество, бросились с ружьями наперевес на флеши, устроив настоящую психическую атаку. Идя вперед, шеренги не стреляли, приберегая пули для ближнего боя. Встречный огонь безжалостно выкашивал строй за строем.

– Браво… Браво!.. – воскликнул, не сдержавшись, князь Багратион. – Эти ребята тоже умеют умирать…

Во время кровопролитного боя вновь отличилась пехота дивизии Коновницына, бросившаяся в контратаку. Однако цена атаки оказалась слишком высокой: в пылу сражения геройски погиб генерал-майор Александр Алексеевич Тучков 4-й, возглавивший атаку Ревельского и Муромского полков. Именно он, 34-летний командир Ревельского полка, под шквальным огнем противника схватил полковое знамя и, повернувшись к залегшим бойцам, крикнул:

– Не трусь, ребята! Будете лежать – пойду на француза один…

Вскочив, солдаты ринулись за своим командиром, который, истекая кровью, вскоре упал на их глазах. Подбежавшие однополчане стали выносить раненого Тучкова подальше от огня, но тут вражеское ядро накрыло всех…

Спустя столетие о подвиге Тучкова 4-го появятся такие строки:

…Ах, на гравюре полустертой,

В один великолепный миг,

Я встретила, Тучков-четвертый,

Ваш нежный лик,

И вашу хрупкую фигуру,

И золотые ордена…

И я, поцеловав гравюру,

Не знала сна.

О, как – мне кажется – могли вы

Рукою, полною перстней,

И кудри дев ласкать – и гривы

Своих коней…[178]

Несмотря на то что защитниками флешей было отбито несколько атак противника, натиск французов оставался по-прежнему силен. Остановить неприятеля не могли ни огонь пушек, ни мужество русских солдат. Оценив обстановку, ближе к полудню генерал Багратион возглавил всеобщую контратаку левого крыла, в результате которой стороны сошлись в жесточайшей рукопашной схватке, продолжавшейся более часа.

В пылу боя никто не заметил, как рядом с Багратионом взметнулась земля. Металлический осколок сферической гранаты раздробил генералу ногу. Какое-то время командующий мужественно силился скрыть от подчиненных свою рану, но сильное кровотечение его обессилило. Повалившегося с коня Багратиона подхватил офицер Александр Олсуфьев и осторожно положил на землю. Потом генерала быстро унесли. Лекарь лейб-гвардии Литовского полка Яков Говоров отметит, что князь «ранен в переднюю часть… берцовой кости черепком чиненого ядра». Осколок угодил в «берцовую кость» ниже колена[179].

Случившееся с Багратионом потрясло армию, из которой, говоря словами очевидца, душа как будто отлетела. Весть о ранении любимого генерала мгновенно разнеслась по рядам русских войск, повлияв не самым лучшим образом на моральный дух защитников флешей: не выдержав натиска французов, солдаты стали постепенно отходить. Ординарец Багратиона кирасир Адрианов подбежал к носилкам и со слезами в голосе сказал:

– Ваша светлость, вас увозят на лечение, выздоравливайте. Ну а мне уж нет никакой надобности быть при вас… Прощайте!..

С этими словами он побежал к передней линии дерущихся, где, врезавшись в самую гущу неприятеля, принялся рубить саблей направо и налево. С саблей в руках и погиб…

* * *

Сражение при Бородине приобретало неслыханное ожесточение. Сотни пушек, из которых французы утюжили Багратионовы флеши, после захвата последних сместили свой огонь в центр, на батарею Раевского. Остатки войск, оборонявшие флеши, были отведены на новый оборонительный рубеж, располагавшийся за Семеновским оврагом. Там находились резервы – лейб-гвардии Литовский и Измайловский полки; кроме того, Семеновский овраг, как знали французы, находился под защитой русских батарей. Это заставило преследователей повременить с атакой с ходу…

Тем не менее мысль овладеть левым флангом русской армии и селом Семеновское не покидала Наполеона. Севернее село обходил кавалерийский корпус Латур-Мобура, с фронта наступала пехотная дивизия генерала Фриана. Наибольшую опасность представляли так называемые железные всадники – кирасиры корпуса генерала Нансути, ударившие с юга. Русские лейб-гвардейцы, вставшие на пути «железного тарана», почти все были выбиты, но Семеновское так и не сдали…

Судьбе было угодно, чтобы защита центра русской обороны была возложена именно на генерала Раевского.

Генерал-лейтенант Николай Николаевич Раевский являлся двоюродным племянником Григория Потемкина и мужем единственной внучки великого Ломоносова – Софьи Алексеевны Константиновой. Их брак оказался удачным.

Один из современников так отзывался о Софье Алексеевне: «Она дама весьма вежливая, приятной беседы и самого превосходного воспитания; обращение ее уловляет каждого… разговор ее так занимателен, что ни на какую красавицу большого света ее не променяешь; одна из тех любезных женщин, с которой час свидания может почесться приобретением… природа отказала ей в пригожести, но взамен обогатила такими дарованиями, при которых забывается наружный вид лица».

В своем счастливом браке Раевские воспитывали двоих сыновей и пятерых очаровательных дочек.

После событий под Салтановкой генерал Раевский стал в русской армии очень популярен. И вот – Бородино. Курганная высота, которую предстояло защищать 7-му корпусу Раевского, представляла из себя земляные укрепления в виде фронтальных и боковых валов, на которых была расположена батарея из 18 орудий (полупудовых единорогов и 12-фунтовых пушек). Спереди и с боков укрепления защищались рвом глубиной более трех метров, перед которым в несколько рядов располагались так называемые волчьи ямы – замаскированные углубления-ловушки для вражеской пехоты и кавалерии.

Первый удар французов защитники батареи приняли на себя уже в девять часов утра. В разгар боя за Багратионовы флеши после обстрела высоты из пушек французы начали атаку силами 4-го корпуса Богарне, поддержанными дивизиями Морана и Жерара из 1-го корпуса маршала Даву. Переправившись через реку Колочу, противник с ходу пошел на штурм. Положение Раевского оказалось не из легких: незадолго до этого его восемь батальонов были отправлены в помощь Багратиону на флеши. Ценой неимоверных усилий генералу все же удалось остановить наступление французов и отбросить их.

Мужество защитников Курганной высоты вдохновило русских солдат: отныне высота стала именоваться «батареей Раевского». Тем более что сам Николай Николаевич пулям не кланялся, успевая со шпагой в руке побывать на самых горячих участках сражения. И подчиненные старались не подвести своего командира.

В какой-то момент положение на батарее Раевского стало критическим: на штурм пошли одновременно три французские дивизии. Раевскому доложили, что заканчиваются снаряды. Пришлось обороняться до последнего, отстреливаясь всем, что было под рукой. Ворвавшихся на высоту французов русские встретили штыками, стороны пошли в рукопашную. Силы защитников батареи таяли на глазах; еще немного – и их бы не осталось вовсе.

Но ситуация неожиданно резко изменилась. Рядом с Курганной высотой оказались начальник штаба 1-й армии Ермолов и начальник артиллерии Кутайсов, следовавшие, согласно приказу Кутузова, на левый фланг. Возглавив 3-й батальон Уфимского пехотного полка, Ермолов пошел с солдатами в штыки. С флангов его поддержали полки Паскевича и Васильчикова. Кровавая мясорубка возобновилась. Через 20 минут редут, за который шел бой, был отбит. 30-й линейный полк 1-й пехотной дивизии Морана, которым командовал бригадный генерал Бонами, прекратил свое существование; три наполеоновских генерала оказались ранены. Сам Бонами, едва избежав смерти, был пленен.

Сражение за батарею стало последним для генерал-майора артиллерии Кутайсова[180].

Алексей Петрович Ермолов:«Граф Кутайсов, бывший со мною вместе, подходя к батарее, отделился вправо и, встретив там часть пехоты нашей, повел ее на неприятеля. Пехота сия была обращена в бегство, и граф Кутайсов не возвратился. Вскоре прибежала его лошадь, и окровавленное седло заставляло предполагать о его смерти; могло оставаться и горестное утешение, что он ранен и в руках неприятеля… Около трех часов пополудни, получа картечью рану в шею, я должен был удалиться с батареи, сдав команду генерал-майору Лихачеву…»

Выжившим в этом аду оставалось только креститься и благодарить Всевышнего за спасение. Оставшийся в живых генерал Васильчиков[181] после Бородинского сражения до конца жизни считал себя счастливчиком. Во время боя под ним было убито три лошади, одна из которых оказалась ранена пятью пулями. Картечь изрешетила одежду всадника; сам генерал получил лишь легкую контузию ноги…

Генерал Ермолов: «Картечь, поразившая насмерть унтер-офицера, прошед сквозь его ребра, пробила воротник моей шинели, разодрала воротник сюртука, но шелковый на шее платок смягчил удар контузии. Я упал, некоторое время был без чувств, шея была синего цвета, большая вокруг опухоль и сильно помяты на шее жилы. Меня снесли с возвышения, и отдых возвратил мне чувства».

Защитники батареи Раевского погибали, но высоту не сдавали.

Битва продолжалась…

Наблюдая тяжелое положение на батарее Раевского, Кутузов принимает решение ударить резервами по левому флангу французов. В обход левого фланга противника выдвигаются казачьи полки атамана Платова и 1-й кавалерийский корпус генерала Уварова. Перейдя через реку Колочу, им удалось обратить в бегство итальянскую кавалерийскую бригаду генерала Орнано, которая никак не ожидала такой дерзости от избиваемого противника.

Неожиданный маневр русских заставил Наполеона приостановить атаки на Курганную высоту. Эжен Богарне с Итальянской гвардией и корпусом Груши получили новую задачу: ликвидировать прорыв.

Воспользовавшись паузой, Кутузов успел подтянуть резервы на свой левый фланг и к батарее Раевского. К Курганной высоте с правого фланга выдвинулись 4-й пехотный корпус генерал-лейтенанта Остермана-Толстого и 2-й кавалерийский корпус генерал-майора Корфа[182]. Обнаружив передвижения противника, Наполеон приказал бить по русской пехоте из пушек. Однако солдаты, казалось, не замечали разрывов: не прекращая движения, они торопились на батарею, смыкая на ходу ряды и оставляя позади тела убитых товарищей…

В разгар боя генерал Милорадович приказал адъютанту Бибикову отыскать принца Евгения Вюртембергского и передать, чтобы тот срочно прибыл к нему. Бибиков, будучи не в силах перекричать грохот орудий, поднял руку, показывая принцу, где находится Милорадович. В этот момент ядро оторвало офицеру руку. Однако мужество не покинуло Бибикова: падая с лошади, он поднял другую руку, показывая ею нужное направление…

Обескровленный корпус Раевского пришлось отвести во вторую линию; для обороны Курганной высоты главнокомандующий направил 24-ю пехотную дивизию генерала Лихачева[183].

* * *

Село Бородино дважды переходило из рук в руки. Наполеон настаивал на взятии батареи Раевского любой ценой. Французские пушки, казалось, решили не оставить от Курганной высоты камня на камне, сравняв ее с окружающей местностью. По мнению Бонапарта, от интенсивного огня его пушек оборонительная линия Кутузова должна была смешаться, после чего русских было бы проще обратить в бегство. Однако на убийственные выпады французов русские артиллеристы отвечали тем же, прикрывая постепенный отход своих войск с соблюдением полного боевого порядка.

После того как Бородино во второй раз оказалось за французами, Эжен Богарне вновь повел солдат на Курганную высоту. Несмотря на огонь французских мортир, защитники батареи держались! Выбив ценой немалых усилий русскую конницу из своих тылов, взбешенный Наполеон отказал в просьбе дать подкрепление маршалам, штурмовавшим Курганную.

Во второй половине дня на батарею Раевского обрушивается огонь 150 французских орудий. После артподготовки на штурм Курганной высоты одновременно устремляются кавалерийские части и пехота. На батарее развертывается ожесточенное сражение! В который раз противники сходятся в рукопашной… Русские отбивают одну атаку за другой; после залпа солдаты переходят в штыковую. Раненые с обеих сторон, несмотря на кровь и боль, продолжают сражаться. Над батареей слышны стоны, крики и звук булата…

Израненный генерал Лихачев оказывается в плену; та же участь постигает и французского генерала Бонами[184].

– Ты кто, собака?! – набросился на исколотого штыками француза русский гренадер фельдфебель Золотов. – Говори, каналья, заколю!..

– А-а… Joachim Murat, roi… Napoli…

– Как, неужели сам Мюратка? – обрадовался удивленный солдат.

Пленный радостно закивал головой.

– Тогда живи… пока.

Золотов, готовый минуту назад прикончить «каналью», опустил саблю и, взяв француза за шиворот, поволок к своему командиру. Как оказалось, француз обмишурил фельдфебеля: пленным оказался вовсе не Мюрат, а генерал Бонами, который, если бы не его хитрость, разделил бы горестную участь своих солдат[185].

В пылу схватки за батарею Раевского погиб французский генерал Огюст Коленкур, возглавивший после гибели генерала Луи-Пьера Монбрена 2-й кавалерийский корпус.

Генерал Марбо вспоминал:

«…Генерал Монбрен предложил проникнуть в это укрепление сзади со своей кавалерией, в то время как пехота будет атаковать спереди… Но пока этот бесстрашный генерал отдавал распоряжение о том, как следует действовать, он был убит пушечным выстрелом…

Император послал генерала Коленкура – брата своего обер-шталмейстера – заменить Монбрена… Коленкур бросился в атаку вместе с дивизией кирасир, во главе которой двигался 5-й кирасирский полк под командой бесстрашного полковника Кристофа. Все защитники редута были опрокинуты на подступах к нему. Французы подошли ко входу укрепления, проникли внутрь, и там Коленкур был убит пулей в голову!.. Генерал Рапп получил в сражении при Москве-реке свое двадцать первое ранение…»

Воспользовавшись атакой Коленкура, с фронта и фланга в атаку пошли войска вице-короля Эжена Богарне, которым удалось с боем ворваться на батарею. Рукопашная превратилась в форменную резню. Генерал-лейтенант Александр Иванович Остерман-Толстой[186] был ранен пулей в плечо, но дрался вместе со всеми, так и не покинув строя. К концу боя батарея представляла собой кучи шевелящихся трупов: вперемежку с убитыми стенали раненые…

«Могила французской кавалерии», как прозвали батарею Раевского сами французы, пала лишь к вечеру…

* * *

Несмотря на потери, русские даже не помышляли сдавать сражение. Ведь именно на это рассчитывали французы, уповавшие на изначальное неравенство сил. Вместо раненного в ногу Багратиона левым флангом командовал генерал Коновницын, а после его ранения – генерал Дохтуров. Оставленные редуты и батарея Раевского еще ничего не значили – сражение продолжалось! И солдаты, потеряв страх и чувствительность к боли, вновь бросались на противника, ничуть не боясь быть убитыми…

В сторону ставки Наполеона и его свиты беспрерывно летели пушечные ядра, которые Бонапарт иногда просто отталкивал ногой…

Бородинское сражение превратилось в настоящее побоище. И чем дольше оно длилось, тем очевиднее становился весь ужас происходящего…

Из воспоминаний очевидца, офицера лейб-гвардии Московского полка:

«…Многие из сражавшихся побросали свое оружие, сцеплялись друг с другом, раздирали друг другу рты, душили один другого в тесных объятиях и вместе падали мертвыми. Артиллерия скакала по трупам, как по бревенчатой мостовой, втискивая трупы в землю, упитанную кровью. Многие батальоны так перемешались между собой, что в общей свалке нельзя было различить неприятеля от своих. Изувеченные люди и лошади лежали группами, раненые брели к перевязочным пунктам, покуда могли, а выбившись из сил, падали, но не на землю, а на трупы павших раньше. Чугун и железо отказывались служить мщению людей; раскаленные пушки не могли выдерживать действия пороха и лопались с треском, поражая заряжавших их артиллеристов; ядра, с визгом ударяясь о землю, выбрасывали вверх кусты и взрывали поля, как плугом. Пороховые ящики взлетали на воздух. Крики командиров и вопли отчаяния на десяти разных языках заглушались пальбой и барабанным боем. Более нежели из тысячи пушек с обеих сторон сверкало пламя и гремел оглушительный гром, от которого дрожала земля на несколько верст. Батареи и укрепления переходили из рук в руки».

Случалось, когда с обеих сторон роты и батальоны оказывались полностью выбиты. Как докладывали Кутузову, от 4-тысячной сводно-гренадерской дивизии генерала Воронцова[187] еще до окончания сражения в строю оставалось не более трехсот человек; то же произошло с французской дивизией Бонами. В русском Ширванском полку от 1300 человек личного состава уцелело 96 солдат и три офицера…

Наполеон был мрачен. Свита, теснясь позади, старалась его не тревожить. Иногда к Императору подбегали ординарцы и, получив очередные указания, вскакивали на коня и стремглав мчались прочь. Шагая в задумчивости взад и вперед, Бонапарт периодически прикладывал к глазам подзорную трубу и, внимательно всматриваясь вдаль, следил за ходом сражения.

«Солнце Аустерлица» неумолимо клонилось к закату, а победа, словно насмехаясь над ним, все ускользала и ускользала. Сегодня его доблестные солдаты дрались как никогда! И умирали геройски. Однако в сражении при Бородине все было по-другому. Даже звуки военных маршей, звучавшие за спинами солдат, вызывали разве что раздражение, не более. Бородино обернулось бойней, какую Наполеону приходилось видеть впервые. Казалось, даже мертвые русские продолжали сражаться. Не говоря уж о раненых: на раны здесь просто не обращали внимания! Раненный в руку – сражался другой; в ногу – стоял на одной; сраженный в грудь – отстреливался, пока билось сердце…

С этой неистовой армией Кутузова следовало поскорее заканчивать. Приходилось признать: здесь, на Бородинском поле, сделать это Бонапарту не удалось…

* * *

…Когда французский император сквозь подзорную трубу увидел, как его пехотинцы, ворвавшись всей массой за бруствер Курганной высоты, организовали там жестокую резню сопротивлявшихся и раненых, он впервые за последние пару часов присел на подставленный кем-то барабан. Нет, к виду крови и резни Бонапарт давно привык: за четверть века на военной службе он повидал всякое. Угнетало другое: в генеральном сражении, где русских удалось-таки как следует поколотить, все опять выходило не так. И это словечко – поколотить, – мелькнувшее вдруг в голове, не имело ничего общего с другим: разбить.

Да, русские побиты – но не разбиты. Эти бестии даже умирают с улыбкой на устах, но не бегут! Так что ни о каком разгроме пока что не могло быть и речи. Ординарцы с радостью в голосе доносят: русские пятятся к Московскому тракту… Болваны! Пятиться – не значит бежать! Отходить – еще не значит убегать…

– Ваше Величество, кавалерия Понятовского несет большие потери, – отрапортовал кто-то над ухом. – Противник бьет прямой наводкой…

Наполеон тяжелым взглядом скользнул по лицу растерянного Бертье: не вы ли, маршал, только что докладывали, что русские бегут?..

– Трубу… – протянул руку, в которую адъютант вложил подзорную трубу.

Узнать правду можно, лишь доверившись собственным глазам. Глаза не врали: русские постепенно отходили к Московской столбовой дороге. Отходят – но не бегут! Мало того, глубокая оборона, которую удалось построить хитрецу Кутузову, помогала неприятелю организованно покидать поле сражения…

Внутри Наполеона в который раз за этот день нарастало раздражение. В голове, как это часто с ним бывало в такие минуты, тукали маленькие молоточки, способные убить не хуже картечи. Призадуматься было над чем. Все то, на что он рассчитывал накануне битвы, оправдалось лишь отчасти. Но не случилось главного: разгромной баталии. После того как в руках французов оказались основные укрепления русских, вдруг пришло осознание, что груды трупов, оставленные противником на этих укреплениях, было все, ради чего французы погибали на редутах, флешах и в траншеях. Взятые укрепления оказались ни к чему. Армия Кутузова осталась непобежденной. Поколоченный Кутузов всего лишь отходил. И в этом для Наполеона заключалась основная трагедия.

– Где пленные? – повернулся Бонапарт к графу Дарю. – Не вижу колонн пленных русских…

– Их очень мало, Ваше Величество. Своих раненых русские, дабы спасти, стараются уносить с собой. А добровольно никто не сдается. Во время боя раненые на всех участках зачастую оставались в строю, предпочитая умереть в бою, нежели оказаться плененными. Многие погибали, не думая о себе и стараясь помочь товарищам…

– Надеюсь, это относится и к нашим солдатам?

– Безусловно, Ваше Величество. Наши войска при Бородине показали верх героизма и мужества…

В своих солдатах Наполеон не сомневался. Но упорство русских раздражало. Как выяснилось, у этих варваров не принято сдаваться в плен. Неужели они не хотят жить? Умирают с улыбкой на лице… Где-то он об этом уже слышал… гунны… скифы… Одно слово – варвары!..

Наполеон начинал по-настоящему злиться. К вечеру стал накрапывать мерзкий осенний дождь, ухудшая и без того плохое настроение.

– Что там русские? – спросил Бонапарт у начальника штаба Бертье.

– Передний край стоит на месте, Ваше Величество.

– Выдвиньте вперед все пушки и усильте по противнику огонь! Уничтожьте русских стеной огня. Картечи не жалеть!..

Маленькие молоточки в висках теперь били не хуже кузнечных молотов. Поле сражения покрыто грудами тел русских, а те и не думали бежать… Все это ничем не напоминало ни Аустерлиц, ни Фридланд… Издевательство какое-то! Ни сам Кутузов, ни его армия не желали играть по правилам! Когда бьют – надо бежать…

Молоточки в голове не унимались. Наполеон почувствовал, что к головной боли постепенно присоединяется какой-то внутренний кавардак, больше похожий на растерянность. Еще минуту назад он, шагая взад и вперед по изрытому пушечными ядрами пятачку, лишь просто нервничал; теперь же на главнокомандующего неожиданно навалилась странная сонливость.

– Ваше Величество, русские покидают поле сражения! – звонким и, как показалось, несколько веселым голосом доложил Бертье.

– Что, бегут? – попытался уточнить Наполеон.

– Нет, отходят, Государь. Поле сражения остается за нами. Мы победили!..

– Кто бы сомневался… Кто бы сомневался…

Бонапарт теперь разговаривал лишь сам с собою. Подзорная труба подтвердила, что Бородинское поле, заваленное убитыми и ранеными, оставалось за ними, за французами. Всюду, будто муравьи по огромному куску мяса, рассыпались французские солдаты. Кто-то помогал раненым, кто-то разыскивал пропавших товарищей; некоторые просто шныряли по карманам убитых в надежде разжиться если не дорогой находкой, то хотя бы горстью сухарей…

– Это виктория! – объявил Бонапарт свите, оторвав от глаз подзорную трубу. – Мои солдаты показали себя достойными одержать эту победу…

Больше в этот вечер он почти ни с кем не разговаривал. Героизм его солдат был налицо. Эти покорители Европы здесь, на подступах к Москве, дрались, как всегда, геройски; многие из них умирали со словами: «Vivat l’empereur!»…

Но было и другое. При Бородине его армия столкнулась совсем с иным противником, по силе духа и отваге ни в чем не уступающим даже его «ворчунам» из Cтарой гвардии. Русские презирали смерть! Идя на врага, они думали только о победе, в бою собственная жизнь их мало волновала. А если умирали, то с единственным желанием – уничтожить при этом как можно больше вражеских солдат.

И данное обстоятельство где-то в душе приводило Бонапарта в трепет! Поздравляя своих маршалов со «славной викторией» и восхваляя мужество доблестных солдат, он был вынужден промолчать о главном – о том, что в те минуты наверняка думали все остальные: против них сегодня сражались не менее достойные. «Солнце Аустерлица» ушло за горизонт, так и не согрев его своими лучами.

Русские остались непобежденными…

Цезарь де Ложье: «Утром мы были изумлены: русская армия исчезла. Какое грустное зрелище представляло поле битвы! Никакое бедствие, никакое проигранное сражение не сравняется по ужасам с Бородинским полем, на котором мы остались победителями. Все потрясены и подавлены…

Часть утра Наполеон употребил на осмотр вчерашних русских позиций.

Решительно ни на одном поле сражения я не видел до сих пор такого ужасного зрелища. Куда ни посмотришь, везде трупы людей и лошадей, умирающие, стонущие и плачущие раненые, лужи крови, кучи покинутого оружия; то здесь, то там сгоревшие или разрушенные дома.

Огромная площадь трех главных редутов взрыта ядрами; на ней виднеются тела, разбросанные члены, глубокие ямы, вырытые снарядами, с погребенными на дне их трупами. Ясно видны те места, где разорвавшимся снарядом разбиты лафеты пушек, а кругом убиты все – люди и лошади. В некоторых местах битва была такой ожесточенной, что трупы нагромождены там кучами. Солдаты роются не только в мешках, но и в карманах убитых товарищей, чтобы найти какую-нибудь пищу. Говорят, что Наполеон велел переворачивать трупы офицеров, чтобы определить, чем они убиты. Почти все изранены картечью. Трудно представить себе что-нибудь ужаснее внутренних частей главного редута. Кажется, что целые взводы были разом скошены на своей позиции и покрыты землей, взрытой бесчисленными ядрами. Тут же лежат канониры, изрубленные кирасирами около своих орудий; погибшая тут почти целиком дивизия Лихачева, кажется, и мертвая охраняет свой редут…»

В армии Наполеона произошла какая-то перемена: впервые после сражения на бивуаках не слышался смех. Стоны и крики раненых заглушались громким гомоном стервятниц-ворон…

* * *

…Кутузов, удрученный ходом битвы, молча смотрел в сторону дымящегося Бородинского поля. Вести, доставляемые курьерами, были неутешительны. Тяжело ранены генералы Багратион, Бахметев 1-й, Воронцов, Горчаков, Тучков 1-й; брат последнего убит… Сложил голову Кутайсов… Количество погибших офицеров и солдат не поддавалось подсчету – сотни и тысячи жизней! Корпусные генералы не поднимали глаз: три корпуса (6, 7 и 8-й) были уничтожены. По полю табунами бегали кони – из-под убитых, своих и чужих.

Замысел задуманного сражения не удался. Отчаянный вояж казачьей кавалерии Платова по вражеским тылам показал, что Кутузов был прав, сделав ставку на резервы. И если бы не самоуправство Беннигсена, еще не известно, чем бы все закончилось.

Накануне сражения в район Старой Смоленской дороги был направлен 3-й пехотный корпус генерала Тучкова 1-го, усиленный десятью тысячами ратников ополчений и двумя казачьими полками генерала Карпова. Кроме того, в Утицком лесу встали в засаде егерские полки генерал-майора Шаховского. Цель этих приготовлений состояла в одном: корпус Тучкова должен был внезапным ударом атаковать фланг и тыл неприятеля, пытавшегося овладеть Багратионовыми флешами. Однако ранним утром в день сражения начальник Главного штаба русской армии генерал Беннигсен выдвинул отряд Тучкова из засады, чем сорвал весь план Кутузова.

Раздражало Кутузова и другое – поведение некоторых его генералов. Мальчишки! Главнокомандующему уже донесли о непозволительном поведении Барклая и Милорадовича. Да, оба – герои! Но мальчишество ни к чему! Те, которые своим примером обязаны вдохновлять на ратные подвиги подчиненных, похоже, потеряли над собой контроль…

Как докладывали, Барклай-де-Толли в тот день явно искал смерти (по-видимому, униженный назначением вместо себя Кутузова) и даже не пытался этого скрывать от окружающих. В один из моментов сражения он выехал вперед – туда, где от разрывов вздымалась земля, в надежде, что хоть одно из пушечных ядер избавит его от внутренних страданий. Свита дивилась: вокруг разрывались смертоносные ядра, шипела шрапнель – а у Барклая ни царапины!

– Ба! Уж не хочет ли Барклай удивить меня?! – воскликнул, увидев происходящее, генерал Милорадович[188], после чего выехал еще дальше своего начальника, в направление вражеских батарей, под самый перекрестный огонь. Там он преспокойно соскочил с седла, присел на землю и приказал подать ему завтрак…

Возмутительно! И все-таки больше всего Кутузова удручали огромные людские потери. Хотя, судя по докладам, гибли и по ту сторону. После очередного боя на земле оставались тела десятков старших офицеров неприятеля и даже генералов…

(Позже Наполеон обмолвится, что сражение под Бородином оказалось для его армии не генеральным, а генеральским. И он не лукавил: в Бородинском сражении выбыли из строя (погибли и были ранены) 49 наполеоновских генералов.)

После оставления батареи Раевского Кутузову стало ясно, что сражение для русской армии, по сути, закончено. Впрочем, и для французов тоже: Наполеону продолжать атаки не позволит время – безжалостный арбитр любой битвы.

Ни сам Кутузов, ни его армия не считали битву проигранной. Другое дело, что при Бородине русским удалось всего лишь показать зубы. Узнав, что Наполеон не ввел в бой свою гвардию, Кутузов стал спешно отводить войска. Враг по-прежнему оставался силен, и он продолжал наступать, причем стремительно, не оставляя времени для передышки.

Бородино показало всему миру недосягаемый уровень героизма русского солдата. Когда Кутузову на следующий день после битвы доложили о потерях, главнокомандующий схватился за голову: общие потери составили более пятидесяти тысяч — половина личного состава армии. Потери заставили Кутузова содрогнуться. Двадцать девять убитых и раненых генералов, в том числе командующий 2-й армией генерал Багратион, мужественно защищавший Семеновские (или Багратионовы) флеши[189].

Ополовиненную армию следовало во что бы то ни стало сохранить. Сделать это можно было только путем постепенного отвода войск с места сражения вглубь территории. И даже ценой… сдачи Москвы.

Русская армия к концу дня отошла всего на полтора километра. Но какие это были километры! Сотни мертвых тел покрывали Бородинское поле. Многих раненых, оставшихся в распоряжении врага, французы просто-напросто прикалывали штыками. Пленных почти не было – только мертвые. И отползавшие в разные стороны раненые…

Федор Глинка: «…Мужество наших войск было неописанно. Они, казалось, дорожили каждым вершком земли и бились до смерти за каждый шаг… Сколько потоков крови! Сколько тысяч тел! “Не заглядывайте в этот лесок, – сказал мне один из лекарей, перевязывавший раны, – там целые костры отпиленных рук и ног!” В самом деле, в редком из сражений прошлого века бывало вместе столько убитых, раненых и в плен взятых, сколько под Бородином оторванных ног и рук. На месте, где перевязывали раны, лужи крови не иссыхали. Никогда не видал я таких ужасных ран. Разбитые головы, оторванные ноги и размозженные руки до плеч были обыкновенны. Те, которые несли раненых, облиты были с головы до ног кровью и мозгом своих товарищей…»

Кутузов понимал, что вступать в новое сражение на подступах к Москве при таких потерях значило добровольно приговорить себя и свою армию к гибели. Впрочем, раздумывать у главнокомандующего не было времени, по пятам отступавших уже двигались полчища Нея. На этот раз французский маршал имел намерение, задержав арьергард, окружить и уничтожить его, после чего ударить по оголенным тылам отступающей русской армии. Москву следовало взять в самое ближайшее время – таков был приказ Наполеона.

Бородино многое изменило. Отныне страх и неуверенность в русской армии сменились всего лишь досадой, что, несмотря на кровопролитное сражение, в котором солдаты показали себя героями, приходилось по-прежнему отступать. Никто не чувствовал себя побежденным; многие требовали добить француза! Душевный подъем русского воинства в первые дни после битвы был необыкновенно высок. Огромные потери ничего не значили – моральный успех оказался выше остального. Никто не сомневался: не сегодня завтра Кутузов снова поведет свою армию в бой, и уж на этот-то раз не придется пятиться назад…

* * *

Все последующие дни Наполеон был встревожен, а оттого – замкнут. Не радовали даже победные реляции его маршалов и уверения в том, что Кутузову, покинувшему Бородинское поле, на сей раз далеко не уйти, и в ближайшее время с русской армией будет покончено. Хотелось бы верить. Ведь русских на том кровавом поле полегло столько, что восстановить численный состав армии Кутузову будет непросто. Если, конечно, эта хитрая лисица вновь не придумает что-нибудь этакое, лишь бы оттянуть время. Именно поэтому конница Нея буквально наступала на пятки русскому арьергарду…

Но потери, потери… Такого на его памяти еще не было: лишиться полсотни генералов за одно сражение! Геройски погиб командир 2-го корпуса кавалерийского резерва дивизионный генерал Монбрен; его судьбу повторил командир 3-й пехотной дивизии барон Жерар… Коленкур, Плозонн… Ранены маршал Даву и все подчиненные ему командиры – Моран, Фриан, Дессе, Компан… Не стали исключением дивизионный генерал Груши[190] (командир 3-го корпуса кавалерийского резерва) и барон Латур-Мобур[191] (командир 4-го корпуса кавалерийского резерва).

И трупы, трупы, трупы… Бездыханных человеческих тел было так много, что Наполеон едва пробирался между грудами мертвых тел; страшнее было, когда какое-либо из этих тел начинало шевелиться и стонать… Позже ему доложат, что здесь, на поле генерального сражения, было потеряно до сорока тысяч человек из ста тридцати пяти личного состава, с которыми Бонапарт начал эту чудовищную по своим масштабам битву. Тот ручей на дне Семеновского оврага, как ему рассказывали, в разгар сражения был красен от крови…

Из воспоминаний военного хирурга Франсуа Мерсье: «…Наконец они [русские] принуждены были покинуть поле битвы, они отступили оттуда в полном порядке, потеряв в сражении более 40 000 солдат убитыми и ранеными, они отдали в плен всего не более 600 человек. Со стороны же французов – свыше 10 000 пало убитыми и 20 000 ранеными. Таким образом, в этот памятный день около 70 000 человек выбыли из строя с обеих сторон и в том числе свыше сорока одних только генералов».

Цена победы оказалась слишком высокой. Бородино если и стало для Наполеона викторией, то это была самая большая в истории человеческих войн пиррова победа.

Не многовато ли «пирровых» викторий?..

Из письма Наполеона императрице Марии-Луизе на другой день после битвы:

«Мой добрый друг, я пишу тебе на поле Бородинской битвы, я вчера разбил русских. Вся их армия в 120 тысяч человек была тут. Сражение было жаркое; в два часа пополудни победа была наша. Я взял у них несколько тысяч пленных и 60 пушек. Их потеря может быть исчислена в 30 тысяч человек. У меня было много убитых и раненых».

Бонапарт не лгал: он искренне был убежден в своей победе. Никто еще не знал, что потери русских составили в полтора раза больше. Но не было другого: тысяч пленных, разгромленного противника и… уверенности в завтрашнем дне. Зато было ясно другое: еще одно такое Бородино, и кампания будет проиграна.

* * *

Надежды русских солдат на то, что в ближайшие дни Кутузов даст Наполеону новое сражение, не оправдались. Несмотря на высокий боевой дух армии, она продолжала отступать.

– Доколе будем пятиться? – ворчали в полках. – Окружить его, Буонапартия, да по мордасам!..

– Отсель и до Москвы-матушки недалече… – поддакивали другие. – А ведь сойдись мы снова с французом в атаке, на сей раз спуску бы не дали! Хлипок он, мусью…

Спокойнее всех выглядел сам Кутузов. Гордый за своих солдат и армию в целом, Михаил Илларионович осознавал, какой высокой ценой дался отпор неприятелю. Однако огромные потери заставляли быть осторожным. Желание солдат вновь идти в атаку ничего не значило: откуда им знать, что опытный Буонапартий в сражении при Бородине воевал не в полную мощь, сумев сохранить свою гвардию?.. Лава этих «ворчунов» под конец битвы могла запросто снести отходящие ряды русских гренадер… Но Наполеон поосторожничал – и правильно сделал: ему еще до Москвы топать. И, несмотря на неожиданно большие потери, наполеоновская армия была по-прежнему сильна…

Бородино развязало Кутузову руки. Уже на следующий день после сражения он ничуть не сомневался: Москва будет сдана. Ситуация изменилась. На сей раз (и в этом он был уверен) главнокомандующему сдать город будет позволено. Времени на размышления почти не оставалось: французы начали стремительно обходить левый фланг русской армии, пытаясь, окружив ее, окончательно добить. Следовало грамотно маневрировать, чтобы не оказаться в ловушке, устраивать которые французы были большие мастаки. (Чуть позже станет известно, что противник готовит обход и правого фланга. Это заставило Кутузова действовать более активно.)

Вопрос о сдаче Москвы буквально витал в воздухе; все разговоры вольно или невольно возвращались к этому. Сложность заключалась в том, что мнения кутузовских генералов по данному вопросу разделились. Кто-то был категорически против сдачи города (например, начальник Главного штаба генерал Беннигсен, а также генералы Ермолов, Дохтуров, Коновницын и Уваров), кто-то (сам Кутузов и Барклай-де-Толли) имели противоположное мнение, предпочитая сдачу. Следовало определяться.

Вечером 1 (13) сентября в деревне Фили близ Москвы в избе крестьянина Фролова фельдмаршал[192] Кутузов собрал военный совет[193]. Обсуждался единственный вопрос: принимать ли новое сражение или отступить, сдав Москву?

– Прежде чем мы начнем обсуждение, – начал Кутузов, – хочу заметить: доколе будет существовать русская армия, способная противостоять неприятелю, до тех пор сохраняется надежда благополучно завершить эту войну. Если же армия будет уничтожена – погибнет не только Москва, но и Россия…

– Ручаетесь ли вы, Ваше сиятельство, за успех русской армии в случае новой битвы под Москвой? – спросил Беннигсена генерал Остерман-Толстой.

– Ответить на этот вопрос утвердительно можно лишь будучи сумасшедшим, – ответил начальник Главного штаба. – Следует понимать, что предугадать результат сражения не может ни один самый талантливый полководец. Битва есть битва…

Ответ Беннигсена еще больше смутил присутствующих. Каждый понимал: поражение армии будет означать гибель России…

Военный совет длился почти час. Видя, что его генералы не могут прийти к единому мнению, Кутузов сказал:

– Господа, я вижу, вы боитесь отступления через Москву, и понять вас можно. Предлагаю на происходящее взглянуть иначе. Я смотрю на это как на провидение, способное спасти нашу армию. Сегодня Наполеон как бурный поток, который остановить мы не в состоянии. Москва явится своего рода губкой, которая его всосет. Выбраться оттуда французам будет намного сложнее. Подумайте об этом…

В избе повисло тяжелое молчание.

– Господа генералы! – обратился, заканчивая совещание, к присутствующим фельдмаршал. – Властью, данной мне Государем и Отечеством, приказываю: отступление.

Военный совет закончился. Судьба Москвы была решена…

IV

Я первым не обнажу меча, но я вложу его в ножны последним.

Александр I

…В необыкновенных случаях Кутузов бывал всегда на своем месте. Суворов нашел его на своем месте в ночь штурма Измаила; русский народ нашел его на своем месте, когда наступил необыкновенный случай – 1812 год.

Е.Тарле

Наполеон Бонапарт в Москве. – Городские пожары. – Междоусобица в ставке Кутузова. – Царь Александр I уклоняется от каких-либо переговоров о заключении мира. – Русская армия отходит в Тарутино. – Провал миссии Лористона

2 (14) сентября 1812 года, в два часа дня, Наполеон Бонапарт въехал на Поклонную гору. На небе светило яркое солнце, а впереди глазам открывалась златоглавая Москва. Сотни блестевших на солнце золоченых куполов и звон колоколов вскружили французским гвардейцам головы. Они сгрудились поодаль Императора, с восторгом глядя на таинственный восточный город, ставший, насколько они знали, наследником древнего Константинополя.

Несмотря на то что внешне Наполеон выглядел спокойно, внутренне он ликовал, едва сдерживая переполнявшую его радость. Наконец-то Москва у его ног! Город, который ценил свою независимость превыше всего! Последний раз нога завоевателя ступала по его улицам и площадям два столетия назад; и вот этот надменный град у ног того, кто, покорив его силой, заслуживает стать повелителем русских…

– Москва!..

Глядя на видневшиеся вдали церковные купола, в какой-то момент Бонапарту показалось, что он рассматривает некий сказочный город, в котором его армию ждут приятный отдых и горы богатых трофеев…

– Поздравляем, Ваше Величество! Вот она, Москва! Москва!.. – неслось в адрес Наполеона со всех сторон.

– Пора, господа! – воскликнул Бонапарт. – Пора…

Что последует дальше, Покорителю Европы было хорошо известно: сейчас явятся почетные граждане города и в присутствии градоначальника торжественно вручат ключи. Так сдаются города, которых в военной карьере Наполеона Бонапарта было немало. О, эти подобострастные лица европейских градоначальников! Как они бывают жалки! Правда, физиономии побежденных всегда приносили Наполеону счастье удовлетворения. Но никак не жалость! Принимать ключи от поверженных городов – самый упоительный момент любого военачальника; тот самый миг, ради которого проливается кровь, а жизнь подвергается риску.

И вот Москва.

Ждать – это тоже один из актов сладострастного действа. Он сродни разве что с ожиданием скорого свидания с любимой женщиной: чем дольше оттягивается встреча, тем нестерпимее желание…

Однако московские парламентарии явно задерживались. Право, от этих варваров можно ожидать все что угодно, даже такое. Хотя именно такое от них и следовало ожидать. Поэтому, пока главнокомандующий стоит на Поклонной, конница Мюрата уже входит на улицы Москвы. Как только эти русские увидят французских кирасир, тут-то с поклоном и явится к Наполеону испуганная московская депутация. Да и градоначальник тоже. Не впервой…

И вдруг среди свиты появляется какой-то слух, который, переходя от одной группы военных к другой, заставляет их двигаться и взволнованно смотреть в сторону Императора. Сначала слух витает в виде перешептываний, потом – громких возгласов: Москва покинута, никакой депутации не будет…

Когда этот дикий, невероятный шелест достигает ушей Наполеона, его свита, стоя рядом в полной растерянности, с любопытством устремляет взоры на главнокомандующего. В каждом взгляде читается одно: как быть?!

Подобное с Наполеоном случилось впервые. (В этой варварской стране с ним многое случалось впервые!) И в какой-то миг растерялся даже он. Поведение русских возмутительно! Это настоящее оскорбление французской армии, армии-победительницы! Да может ли быть такое вообще, уж не сон ли?! Неслыханно! Нет, Император заставит этих варваров принести ему ключи!

– Граф, Москва, по-видимому, пуста, – обернулся Наполеон к генерал-интенданту Пьеру Дарю. – Невероятно! Необходимо туда кого-нибудь отправить… Ступайте-ка, милейший, и приведите мне бояр…

– Слушаюсь, Ваше Величество! – покорно склонил голову Дарю, незамедлительно отправившись в Москву на поиски «бояр».

Вскоре на Поклонную гору явились-таки «делегаты». Однако нескольких слов с «боярами» оказалось достаточно, чтобы понять, что ничего общего с городскими представителями власти эти бродяги (которых, как выяснилось, доставил сюда один из французских офицеров) не имели. Да и никакой «передачи ключей» от них не последовало. С досады Наполеону оставалось разве что сплюнуть.

– Уберите этих несчастных с глаз долой! – воскликнул он. – И этого мсье – тоже! – указал на офицера, устроившего весь этот маскарад. – Ну что ж, раз русские не пришли – для них же хуже! Они еще об этом пожалеют…

* * *

Тем временем войска маршала Мюрата постепенно заполняли улицы Москвы. Боев не было; французы спокойно занимали дом за домом, улицу за улицей, квартал за кварталом. Накануне между Мюратом и начальником русского арьергарда генералом Милорадовичем состоялось соглашение, в соответствии с которым французы не трогали русские отступающие войска, те отвечали аналогичным образом.

Огромный город казался вымершим: пустые дворы, неработающие магазины, прикрытые оконные ставни домов. Одинокие прохожие, завидев французов, тут же старались скрыться в первой попавшейся подворотне.

«Мы вошли в город с надеждой найти там жителей и отдохнуть от дурных бивуаков, – вспоминал французский офицер. – Но там никого не было, кроме французов и иностранцев, которые не хотели уходить вслед за русскими. Все было спокойно, и ничто не предвещало ужасных событий, которые должны были последовать. При входе в Москву меня охватило удивление, смешанное с восхищением, потому что я ожидал увидеть деревянный город, как многие о том говорили, но, напротив, почти все дома оказались кирпичными и самой изящной и самой новой архитектуры. Дома частных лиц похожи на дворцы, и все было богато и великолепно. Нас поместили в очень хорошей квартире».

Когда кавалерия Мюрата приблизилась к Кремлю, из-за ворот по французам кто-то начал стрелять. Кавалеристы сначала растерялись, потом прикатили пушку и ударили прямой наводкой, выбив ядром крепкие дубовые ворота. После того как стрельба возобновилась, открыли пальбу картечью. Но и после этого защитники продолжали вести редкий огонь. Даже когда французы через разбитые ворота вошли на территорию Кремля, на одного из офицеров неожиданно накинулся с кулаками какой-то мужик, ставший душить француза. Подоспевшие сослуживцы офицера попытались оттащить разбушевавшегося человека, но тот в порыве гнева умудрился укусить француза! Безумца пришлось пристрелить…

* * *

Свита Наполеона подъехала к кремлевским воротам лишь во второй половине дня 3 (15) сентября. Первую ночь в этом городе Император хотел провести именно здесь, в Кремле, в роскошных палатах древних Рюриковичей. Однако из-за начавшихся пожаров сразу ехать к Кремлю было небезопасно, поэтому переночевать пришлось в брошенном хозяевами доме на Дорогомиловской дороге.

Измученные за день, французы уснули как убитые. Впрочем, это не касалось самого Бонапарта. Всю ночь, истязаемый невидимыми мучителями, он возился с боку на бок, забывшись лишь под утро. Посетовав спозаранку камердинеру Констану на ужасный ночлег, невыспавшийся император был вял и выражал недовольство по самому мелкому поводу. Раздосадованный камердинер бросился на поиски виновников плохого настроения патрона. Мучителями оказались насекомые, которых французы тут же окрестили «тварями». То были клопы…

В кремлевских палатах, насколько слышал Наполеон, было несметное количество серебряных и золотых изделий! Как его уверяли, куда ни посмотри – везде груды золота! Очень уж любили они себя, эти русские цари и бояре. И вот перед глазами волшебные палаты…

Когда Наполеон вошел в старинный коронационный зал, его подвели к царскому трону, накрытому балдахином. Величественный трон открыли, и властелин почувствовал непреодолимое желание присесть на него. Однако делать этого не стал: разве теперь он не Хозяин и этого трона, и Кремля, и всего, что его окружало? Так что не стоит торопиться. О, как было бы хорошо, если б сюда, в этот коронационный зал, с покорным видом явился строптивый русский царь, чтобы обсудить с французским императором условия перемирия. Кто знает, возможно, скоро это и случится…

Бонапарт подошел к трону, трепетно прикоснулся к его резному подлокотнику и, прикрыв глаза, на миг задумался. Даже если бы это был Павлиний трон Великих Моголов, ощущение могущества вряд ли оказалось бы более пронзительным: Трон Кремля объединял в себе утонченную сказку Востока и напыщенную лесть Запада, скифских варваров и византийских императоров. И Император Франции обязательно будет восседать на этом Византийском Троне —Троне Восточной Цивилизации. Но только в качестве Победителя, в том числе признанного самими русскими. Резко выпрямившись, Наполеон быстрым шагом направился к выходу…

Ночью не спалось, пришлось вызывать Коленкура. Тот принес оперативные карты и списки личного состава частей. Если мучает бессонница, терять драгоценное время способен только глупец. Цифры боевых потерь удручали, но у противника дела обстояли еще хуже. Вне всякого сомнения, через несколько недель французская армия войдет в Петербург… А пока… Как прокормить такую ораву солдат в условиях Москвы, вокруг которой ни души, одни лишь беженцы?..

С первых же минут Москва принесла одни разочарования. Ее мрачные пустынные улицы могли только удручать. Когда Наполеон вместе со свитой проезжал по древней русской столице, он успел разглядеть всего несколько местных жителей – остальные, как ему докладывали, ушли вместе с армией.

Заняв Москву, французы взялись обосновываться, как им казалось, всерьез и надолго. Военным губернатором города был назначен маршал Мортье, командующим войсками – генерал Антуан-Жан-Огюст Дюронель, генеральным интендантом (провинциальным префектом) – Жан-Батист-Бартелеми Лессепс. Городским головою новые власти назначили купца 1-й гильдии некоего Петра Находкина. Однако последний, к немалому удивлению французов, их сильно разочаровал.

– Прежде чем вступить в должность и в исполнение своих обязанностей, – заявил русский, – я должен официально объявить: ничего не стану делать супротив Веры и моего Государя! Иначе мы все умрем, чем не исполним долга, который в наших глазах есть первый и священный…

От такой речи генерал Лессепс едва не подскочил со стула. Назревал нешуточный скандал. Будь его воля, Лессепс повесил бы этого наглого русского мужика на первом же столбе, однако, как он понимал, сейчас без помощи этого купца было не обойтись, а потому следовало договариваться. Повесить, конечно, можно (да и нужно бы!), только с кем налаживать городское управление – не с выпущенными же из острога колодниками!

– Успокойтесь, господа, – взял слово Лессепс. – Никого из вас борьба двух императоров ничуть не касается. Это… э-э… grand politique, большая политика. От вас же требуется решать дела насущные, связанные исключительно с гуманностью и филантропией: восстановлением и обеспечением частной собственности. Ваша основная задача – обеспечить доверие между жителями окрестных деревень и города, дабы в Москву исправно поступало продовольствие, работали лавки, магазины, кипела торговля…

– Ну, это мы можем, – заверил Находкин. – Лишь бы, слышь, вашсиятство, не супротив совести…

* * *

«2 сентября в 5 часов пополуночи [граф Ростопчин] поручил мне отправиться на Винный и Мытный дворы, в комиссариат… и в случае внезапного вступления неприятельских войск стараться истреблять все огнем, что мною исполняемо было в разных местах по мере возможности в виду неприятеля до 10 часов вечера…

Из донесения пристава Вороненки в Московскую управу благочиния

Уже перед сном Наполеону сообщили о возобновившихся сильных пожарах. Император приказал явиться в покои вновь назначенному военному губернатору Москвы маршалу Мортье.

– Мортье, в городе начались неслыханные пожары! – с тревогой посмотрел он на маршала. – До меня дошли сведения о массовых грабежах наших солдат. Объясните, в чем дело? Пьянство и безобразия могут явиться причиной пожаров. Это опасно! Приказываю немедленно навести порядок. За дисциплину отвечаете головой!..

Мортье навытяжку стоял перед Императором, не смея вымолвить слово.

– Вы еще здесь, Мортье?! – прикрикнул на него Наполеон. – Марш наводить порядок!..

Но, как оказалось, все только начиналось. В середине ночи Наполеона разбудили, сообщив, что в огне уже весь центральный квартал и Гостиный двор близ Кремля. Это уже начинало пугать. Прежде всего потому, что за крепкими кремлевскими стенами французы разместили артиллерийский склад. Не следовало списывать со счетов и тот факт, что русские, покидая древнюю царскую обитель, впопыхах оставили в целости свой пороховой склад. И если огонь подберется к пороху, понимал Наполеон, от Кремля останется ровное место…

– Ваше Величество, наши солдаты здесь ни при чем, – рассказывал ему возвратившийся из города Мортье. – Дома поджигают сами русские!..

– Варвары. А вы тушите, тушите их! – раздраженно кричал Бонапарт.

– Тушим. Но из-за сильного ветра деревянные дома вспыхивают один от другого…

– Ловите поджигателей!.. Защищайте Москву от всех и всего!..

– Ловим. Но от нескольких поджигателей, которых поймали, не удалось добиться ни слова… Молчали как рыбы. Я приказал их расстрелять…

– Доведите до местных жителей, что поджигателей ждет казнь. И не забывайте бороться с огнем: я не хочу, чтобы здесь повторился Смоленск. Чтобы к утру был наведен порядок!..

Цезарь де Ложье: «…Самое ужасное, самое плачевное – пожар больниц. Там было более 20 000 тяжелобольных и раненых. Только что пламя охватило эти здания, как из открытых окон послышались страшные крики: несчастные двигались, как призраки, и после томительных, мучительных колебаний бросались вниз. Считают, что таким образом погибло 10 000 больных и раненых – т. е. приблизительно половина.

Тем временем пожар продолжает свирепствовать, истребляя низкую часть Петровки и уничтожая все магазины снизу доверху по Кузнецкому мосту, вплоть до Лубянки».

Чудовищный пожар уничтожал людей и когда-то цветущий город…

* * *

Однако до утра, как показали последующие события, следовало еще дожить. Отдав необходимые распоряжения, Наполеон уже приготовился отдаться власти Морфея, когда доложили о минировании Кремля.

– У этих варваров нет ничего святого, – горячился Коленкур. – Ради своих амбиций они готовы пожертвовать древним Кремлем! О времена, о нравы…

– Не забывайте, mon cher, эти русские, даже если и сроднились с византийцами, однако так скифами и остались. Поэтому нам следует быть готовыми ко всему. И пока здесь будут работать саперы, следует подыскать более надежное убежище. Насколько мне известно, Москва богата роскошными дворцами, не так ли Мортье? – повернулся Бонапарт к маршалу.

– Именно так, сир, – кивнул тот.

– Неужели никто не может обеспечить мне безопасность даже за стенами Кремля?! – закричал, не выдержав Наполеон. – Это чудовищно, невероятно! Настоящая война на истребление! Сжигать собственные города! Что за свирепый народ! Скифы… скифы…

– Ваше Величество, Вам необходимо немедленно покинуть Кремль! – вбежал в комнату взволнованный маршал Мюрат. – Здесь все в огне!..

– Мюрат прав, сир, – обратился к Наполеону вице-король Эжен Богарне, его пасынок. – Хотите, мы вместе с Бертье встанем перед Вами на колени! Сир, Вы не имеете права умереть: дойти до древней русской столицы и так глупо погибнуть!.. Если так – мы готовы, Ваше Величество, сложить головы вместе с Вами…

Эти дорогие его сердцу соратники знали, что делали: предлагая себя в жертву, они были уверены, что Император не допустит подобного. Наполеон понимал: Кремль следовало покинуть, хотя бы временно. Тем более что Мортье предлагает переехать в более безопасное место – в Петровский замок, за чертой города, в лесной чащобе, куда московскому огню не добраться…

Дым начинал застилать глаза, выбивая слезы. Из Кремля следовало выбираться. Эти коварные поджигатели добились-таки своего…

– Ведите, маршал, – устало бросил Наполеон военному губернатору и решительно двинулся к выходу. – Надеюсь, мы покидаем эти стены ненадолго? – гневно посмотрел он на маршалов.

– Вне всякого сомнения, Ваше Величество, – ответил за всех Мортье. – Как только покончим с огнем и с бунтовщиками…

Из воспоминаний графа де Сегюра:

«…Нас осаждал целый океан пламени: оно охватывало все ворота крепости и мешало нам выбраться из нее. Тогда наши после долгих поисков нашли возле груды камней подземный ход, выводивший к Москве-реке. Через этот узкий проход Наполеону с его офицерами и гвардией удалось выбраться из Кремля. …Следовало торопиться. Вокруг нас ежеминутно возрастал рев пламени. Всего одна улица, узкая, извилистая и вся охваченная огнем, открывалась перед нами, но и она была скорее входом в этот ад, чем выходом из него. Император, пеший, без колебания бросился в этот проход. Он шел среди треска костров, грохота рушившихся сводов, балок и крыш из раскаленного железа. Все эти обломки затрудняли движение… Мы подвигались по огненной земле, под огненным небом, меж двух огненных стен. Нестерпимый жар палил наши глаза, но нам нельзя было даже зажмуриться, так как опасность заставляла смотреть вперед. Дышать этим раскаленным воздухом было почти невозможно. Наши руки были опалены, потому что приходилось то защищать лицо от огня, то отбрасывать горящие головешки, ежеминутно падавшие на наши одежды».

Вскоре Кремль опустел. За его стенами остались лишь солдаты комендантской роты.

* * *

Через три дня Наполеон вернется в Москву.

После недельных пожаров Кремль превратился в самую настоящую крепость. Все ворота кремлевских башен наглухо закрыли, за исключением Никольских, Троицких и Тайницких. Несмотря на то что часть ворот завалили бревнами, у каждой башни был выставлен солдатский пикет во главе с сержантом. На стенах находились дозорные; на территории несли службу караульные из числа гвардейцев и польских улан. На пригорке было установлено десять пушек. Посторонних (особенно русских) к Кремлю не подпускали; при неподчинении часовые открывали огонь.

Между Москвой и Парижем была налажена бесперебойная курьерская связь. Наполеон регулярно получал из Европы секретные депеши и письма[194]. В Россию в срочном порядке прибывали доктора и интенданты, маркитанты и дельцы разного рода; потянулись продовольственные обозы…

Однако сокрытие истинного положения дел со стороны руководства наполеоновской армии сыграло с французами злую шутку: в Париже не догадывались о критическом состоянии с продовольствием. Маркитанты привозили сотни бочонков с вином – бургундским, анжуйским, шардоне (любимым вином их Императора), – не зная о том, что солдаты страдают не от нехватки спиртного, а совсем от другого – от нехватки хлеба!

Вино (впрочем, как сахар и кофе) торговцам можно было вообще не привозить – этого добра в Москве хватало: огонь не коснулся брошенных местными жителями винных погребов с запасами. Именно там, в погребах, французские солдаты находили овощи, солонину, мед, вино. А вот хлеба… Его в Москве просто не было. Катастрофически не хватало муки. Уцелевшие богатые продовольственные склады очень быстро оказались расхищены. Хлеба едва хватало на императорскую гвардию и свиту самого Императора. Солдаты довольствовались кониной[195].

Кстати, о конине. Она периодически появлялась в солдатских котелках уже с начала Московской кампании – под Вильно, Могилевом и Смоленском. Зато в Москве конина стала неотъемлемой частью солдатского рациона. Причем самой сытной его частью.

После взятия Москвы в армии завоевателей появилась серьезная проблема: начался массовый падеж скота. И причина этому была вполне объективная: в частях ощущалась серьезная нехватка фуража. Действительно, где взять в выжженном городе тонны сена и зерна, необходимые для лошадей, если вокруг Москвы плотным кольцом стояли вооруженные дозоры русских? Фуражиров крестьяне не только избивали, но и, бывало, убивали. Кавалерийские полки стали нехотя спешиваться. А лошади тех же кавалеристов шли на корм – в те самые котелки, о которых уже было сказано…

В одном из писем Наполеон напишет Марии-Луизе: «Город так же велик, как Париж. Тут 1600 колоколен и больше тысячи красивых дворцов, город снабжен всем. Дворянство уехало отсюда, купцов также принудили уехать, народ остался… Неприятель отступает, по-видимому, на Казань. Прекрасное завоевание – результат сражения под Москвой».

Бонапарт ошибался: никого из жителей огромного города почти не осталось. Москве, как бы этого ни хотели французы, суждено было повторить участь сожженного Смоленска[196].

* * *

Французские солдаты проявляли недовольство. Плачевное состояние с продовольствием вынуждало французов заниматься грабежами. Грабили все – от юноши-барабанщика до гвардейского полковника. Уланы и кирасиры, гусары и пехотинцы отчаянно дрались между собой из-за какой-нибудь лисьей шубы, порой убивая, как в бою лишали жизни врага.

И при этом недовольно ворчали:

– Императору и его свите легко – едят и пьют от пуза! А нам выживать надо…

Обо всем этом Наполеон знал. А потому приказал камердинеру на ночь зажигать близ окна в его комнате по паре свечей, дабы подчиненные видели и знали: их Император бодрствует даже глубокой ночью, постоянно думая и заботясь о своей армии. Но все это было не самым главным. Главное заключалось в другом: любой ценой добиться мира!

Наполеон потерял сон: император Александр уклонялся от любых сношений с завоевателями. И это понятно. Обольщаться в отношении русского монарха не стоило: царь слишком подвержен влиянию англичан, для которых разгром его, Наполеона, необходим как воздух. Однако каждому действию имеется противодействие.

Помимо зловредных англосаксов, рядом с Александром находились те, кто был заинтересован в иной игре. Например, великая княгиня Мария Федоровна, вдовствующая императрица. Та еще штучка! Как доносили из Петербурга, императрица на дух не переносит Наполеона. Но это не в счет. Значимее другое: партия Марии Федоровны (великий князь Константин Павлович, начальник Собственной Его Императорского Величества канцелярии генерал Аракчеев и прочие влиятельные вельможи) ратовала за мир. Следовательно, необходимо было подыскать ключик если не к самому царю, то хотя бы к его окружению.

В любом случае, понимали в штабе Наполеона, без заключения мирного договора зимовать в Москве будет непросто.

Из письма Наполеона к Марии-Луизе от 18 сентября:

«Мой друг, я тебе писал из Москвы. Я не имел понятия об этом городе. Он заключал в себе пятьсот таких же прекрасных дворцов, как Елисейский дворец, меблированных на французский лад с невероятной роскошью, несколько императорских дворцов, казармы, великолепные госпитали. Все это исчезло, огонь пожирает это вот уже четыре дня. Так как все небольшие дома граждан деревянные, то они загораются, как спички. Губернатор и сами русские в ярости за свое поражение зажгли этот прекрасный город. Двести тысяч обитателей в отчаянии, на улице, в несчастье. Однако для армии остается достаточно, и армия нашла тут много всякого рода богатств, так как в этом беспорядке все подвергается разграблению. Для России эта потеря огромна, ее торговля испытает от этого большое потрясение. Эти негодяи довели свою предосторожность до того, что увезли или уничтожили пожарные насосы…

Осталась только треть домов. Солдат нашел достаточно провизии и товаров, у него есть припасы, значительное количество французской водки».

Наполеон лукавил. Император обманывал и себя, и тех, кому писал. Припасы его армии таяли на глазах. Бонапарт понимал: без фуража долго не продержаться. Сначала сдохнут кони, потом начнется мор среди личного состава. Как докладывали интенданты, надвигался голод. Следовало либо заключать с русскими мир, либо…

* * *

…Пройдя сквозь Москву, русская армия двинулась в сторону Рязанского тракта. Выйдя к нему, Кутузов, неожиданно повернув к югу, оказался на Старой Калужской дороге. Дабы запутать врага, он приказал князю Васильчикову с двумя казачьими полками продолжить движение по Рязанскому тракту. Маневр удался: французы в течение нескольких дней гонялись за Васильчиковым, а Кутузов тем временем сумел окончательно оторваться от Мюрата.

Кутузов был зол. Главнокомандующего подсиживали — нагло и цинично. Противостояние с собственным генералитетом у Михаила Илларионовича началось сразу же после сражения при Бородине. Решение Кутузова в подмосковных Филях привело к серьезному расколу в ставке. Большинство его генералов было против оставления Первопрестольной. После сдачи города многие ополчились против Кутузова, не говоря уж о такой личности, как московский губернатор граф Ростопчин. Как докладывали Кутузову, градоначальник, не стесняясь, заявлял, что, если бы не слабовольность главнокомандующего русской армией, Москву можно было отстоять. Умник, однако…

Англичанин Вильсон, хоть и считался союзником, на самом деле был врагом. Истинным врагом. За Вильсоном стоял лорд Каткэрт, а это, считай, весь британский кабинет министров, для которого успехи России как кость в горле. Ничего удивительного, что русский фельдмаршал для этих шельм – самая настоящая мишень для нападок. Будь на месте главнокомандующего тот же Беннигсен, управлять действиями русских было бы намного проще. А старая лисица Кутузов себе на уме…

Чем дальше отступала русская армия, тем более усугублялась ситуация с расколом. Недовольство стали проявлять Ермолов, Платов и даже Карлуша Толь. Вокруг фельдмаршала медленно формировалась некая полоса отчуждения. Но если бы так! Кутузов видел, что перед ним два вражеских лагеря! С одной стороны выстроился враг внешний, во главе с Буонапартием (против которого, собственно, и воевала его армия); с другой, буквально на расстоянии вытянутой руки – враг внутренний, доставлявший главнокомандующему не меньше хлопот, чем французы. Беда заключалась в другом: за антикутузовской фрондой стоял сам император Александр. Этого было достаточно, чтобы война Кутузова с Наполеоном превратилась для русского военачальника в сущий ад.

Послушаем генерала Ермолова:

«Совершенно другого человека видел я теперь в князе Кутузове, которому удивлялся в знаменитой ретираде из Баварии: старость, изнуренная тяжкими ранами, и потерпенные неудовольствия ослабили душевные в нем силы. Место осторожности благоразумной заступила малодушная боязливость; слабость и легковерие были в чрезвычайной степени: легко было лестию вкраться в доверенность к нему, не трудно было даже управлять им… От сего нередко случалось, что предприятия при самом начале их, или уже приводимые в исполнение, уничтожались новыми предприятиями… <…>

…Мне оставалось быть свидетелем разных интриг главной квартиры, вражды между Кутузовым и генералом Беннигсеном, которую возбуждал полковник Толь, единственно в намерении, отдаляя от Кутузова влияние на него Беннигсена, сохранить над ним власть свою».

Тем не менее начальник Главного штаба русской армии генерал Леонтий Беннигсен, несмотря на всю серьезность положения, беззастенчиво интриговал. И сдача Москвы для него явилась хорошей козырной картой. В Петербург от Беннигсена одна за другой летели секретные депеши, извещавшие Александра I, что «матушку-Москву» можно было спасти. Город был сдан, уверял генерал императора, исключительно по трусости и нерешительности Кутузова, хотя, будь на его месте кто другой, Первопрестольную удалось бы отстоять… Беннигсена поддерживали Барклай (так и не простивший соперника) и генерал Ермолов.

Хитрый маневр Кутузова в виде флангового марша с уходом на Калужскую дорогу помог русской армии выиграть драгоценное время. Однако и эти действия главнокомандующего были раскритикованы его недругами. Беннигсен рвался в бой. Любые приказания Кутузова воспринимались им в штыки, с нескрываемым неудовольствием. Повторялась катавасия, разыгравшаяся в первые дни войны между Барклаем и Багратионом. Все это рано или поздно могло привести к серьезным последствиям. Узел противоречий, понимал Кутузов, следовало рубить жестко и решительно.

Когда армия дошла до Красной Пахры, первым не выдержал генерал Беннигсен:

– Ваше высокопревосходительство… – начал было начальник штаба, но Кутузов его перебил:

– Что-то слишком официозно, Леонтий Леонтьевич, не находите?.. Хотите сказать мне нечто неприятное?..

– Смею доложить, Ваша светлость… э-э… армия устала отступать. Командиры не понимают, что вообще происходит, куда они ведут своих подчиненных. Солдаты требуют новой баталии с супостатами…

– И что вы предлагаете? – нахмурился Кутузов.

– Предлагаю здесь, у Пахры, атаковать Мюрата! – с жаром ответил Беннигсен. – Французы этого не ожидают, наш удар окажется для них неожиданным. Победа над противником воодушевит наших солдат…

– Встревать в мелкие стычки – это не то, что предстоит армии в ближайшие месяцы, – холодно заметил на тираду Беннигсена Кутузов. – У нас другая задача. После Москвы враг, скорее всего, будет рваться на юг, где много фуража и продовольствия. Отдохнув и закрепившись здесь, мы сможем погнать Буонапартия обратно – туда, откуда он явился…

– Но сидеть сложа руки, ничего не предпринимая, становится невмоготу! – вскричал Беннигсен.

В комнате главнокомандующего стало тихо. Кутузов, закинув руки за спину, медленно подошел к окну. Первое, что бросилось полководцу в глаза, когда он коснулся лбом оконной рамы, паутина по ту сторону стекла, вдоль которой деловито сновал большой черный паук. Вот так и здесь, мелькнуло в голове, в кого ни ткни, плетет интриги…

– Я понял вас, генерал, – повернулся он к Беннигсену. – Раз вы не согласны с вашим главнокомандующим, значит, я не достоин доверия.

– Это не так, Ваше высокопревосходительство, – побледнел начальник штаба. – Я только хотел сказать, что мы не можем бездействовать. Не имеем на это права!..

– Вот и действуйте! А я слагаю с себя данные мне Государем полномочия главнокомандующего и предоставляю вам, генерал Беннигсен, распоряжаться и отдавать вместо меня приказы. Ну же, смелее, забирайте мой штаб, офицеров, армию… Командуйте! Вы же сами хотели этого. Мне же ничего не остается, как при новом главнокомандующем стать простым добровольцем… Поздравляю вас, генерал! Начинайте подыскивать удобную позицию для предстоящего сражения…

Кутузова не зря называли старой лисицей: он знал, что делал. Здесь, под Красной Пахрой, удобной позиции не было.

Генерал Ермолов: «Авангард наш, перейдя к селению Красная Пахра, так оплошно расположил передовые свои посты, что генерал Милорадович едва не был взят в квартире со всеми бывшими у него генералами. Два эскадрона прусской кавалерии без всякого затруднения подъехали к самому саду его дома; но, к счастью, конвой успел сесть на коней и прогнать ближайший эскадрон…»

Ничего удивительного, что Беннигсен, пробегав полдня с офицерами штаба в окрестностях Пахры, был вынужден признать, что дать здесь бой – себе на погибель. О чем и доложил Кутузову.

– Согласен с вами, генерал, – сказал, выслушав начальника штаба, главнокомандующий. – А теперь поостыньте-ка, голубчик. Господа офицеры, прошу подойти к столу, – обратился он к «свите» Беннигсена. – Раз все остается по-прежнему, следовательно, я вновь принимаю на себя командование армией. Итак, мы выдвигаемся к селу Тарутино; там будет наш лагерь. Частности потом. Если ни у кого нет вопросов, оповестите личный состав о ночной диспозиции…

* * *

22 сентября (4 октября) 1812 года армия Кутузова, дойдя до села Тарутино под Калугой, остановилась. Местечко оказалось удобным. Отсюда можно было контролировать все три дороги из Москвы на Калугу: по каждой из них в любой момент могла двинуться французская армия.

Уже на следующий день в русский лагерь прибыл парламентарий от Наполеона – маркиз де Лористон. Французы просили о перемирии; жаловались на «крестьян-варваров», расправлявшихся с их фуражирами; оправдывались, что Москву сожгли-де не они, а «злостные поджигатели» из местных…

Бонапарт приблизил шотландца Лористона не за его феноменальную память и изворотливость в политических интригах, а всего лишь потому, что тот был старым товарищем корсиканца еще по артиллерийской школе. Тем не менее маркиз де Лористон в окружении французского императора считался опытным и успешным дипломатом. Однако при общении с Кутузовым ушлый маркиз был неприятно удивлен: русский фельдмаршал оказался крепким орешком. Лористона поразили тон разговора и поведение главнокомандующего. Складывалось впечатление, что это не его, Кутузова, а он поколошматил Наполеона на Бородинском поле, и потому ни о каком перемирии даже не желал слышать.

Проходя в кабинет Кутузова, Лористон успел заметить в прихожей английского представителя Роберта Вильсона, герцогов Вюртембергского и Ольденбургского. Это были заклятые враги Наполеона – все те, кто намеревался бороться с «узурпатором» до победного конца.

Все это сильно настораживало. Несмотря на взятие Москвы, русские по-прежнему были настроены решительно. Но Лористона больше беспокоило другое: возможно, развязка войны только начинается. И вряд ли обстоятельства будут на стороне французов…

– Нельзя в три месяца сделать образованной целую нацию, – будто в насмешку отвечал на упреки француза Кутузов. – Говоря по правде, русский народ отплачивает французам той же монетой, коей следовало бы платить татарским ордам Чингисхана. На Руси не любят завоевателей…

– Ваша светлость, Его Величество император Наполеон предлагает заключить перемирие на основе какого-либо соглашения между нами… – потупил взор Лористон.

– Понимаю, – насмешливо ответил Кутузов. – И я бы на месте Его Величества сделал то же самое. Однако в данном вопросе имеет место одно непреодолимое препятствие: я не имею на это никаких полномочий. Это зависит от воли моего Государя. Что же касается сожжения Москвы – да, возможно, это сделали русские патриоты. И понять их можно, ибо они ценят и любят свой город не менее всякого другого в Российской империи…

Чем дольше говорил Кутузов, тем невыносимее для французского посланника была его речь.

– Если вы считаете, будто дела наши в отчаянном положении, то это далеко не так, – пошел в атаку маркиз. – Ваша армия не сильнее нашей. Возможно, у вас лучше обстоят дела с продовольствием, но с точки зрения военной силы мы постоянно получаем подкрепления. Армия наша сильна! Подозреваю, вы наслышаны о дурных для нас известиях из Испании?..

– Вы угадали, нам известно о положении французской армии в Испании от наших английских союзников.

– Да-да, я понимаю вас, Ваша светлость. – улыбнулся Лористон. – Сэру Роберту Вильсону присуще сгущать краски, тем более что у него есть свои основания преувеличивать… Глупости маршала Мармона, приведшие к тому, что Мадрид временно занят англичанами, скоро будут исправлены. Но меня волнует другое: неужели вы не усматриваете никакой разницы между нами и ордами Чингисхана?

– Никакой! – спокойно ответил Кутузов. – Так и передайте своему императору: французская армия здесь, в России, для нас все равно что татарские орды! Я подверг бы себя проклятию потомства, если б сочли, что я подал повод к какому бы то ни было перемирию…

Маркиз Жак Александр Бернар Ло де Лористон уезжал от Кутузова в самом ужасном расположении духа. Этот умудренный жизнью дипломат, участвуя во многих кампаниях Наполеона, повидал на своем веку немало. Бригадный генерал Лористон брал Венецию и Рагузу, был губернатором Венеции; в 1809 году именно он решил судьбу сражения при Ваграме.

Но здесь, в России, все было иначе. Даже победа в кровопролитнейшем сражении рассматривается как поражение! Обиднее всего было другое: еще никто и никогда не сравнивал его… с диким татарином.

* * *

Наполеон нервно покусывал губы. Император решительно ничего не понимал! Он одержал (почти разгромив противника!) победу над русскими в генеральном сражении, захватил их древнюю столицу, отогнал остатки вражеской армии к черту на кулички, запер русского императора замерзать в своем Петербурге… А с ним, Победителем, никто и разговаривать не желает… Что за неслыханная дерзость! И все из-за наглой безнравственности царя Александра, для которого жажда собственного тщеславия дороже всего остального – даже жизней своих подданных.

Заключи теперь Александр мир в Москве, Наполеон многое бы ему простил. И даже забыл бы спесь и унизительное молчание упрямого русского монарха. О, это молчание! После переговоров Лористона с Кутузовым, кажется, прошла вечность, и, вне всякого сомнения, царя Александра уже известили о результатах встречи. Но он по-прежнему молчит. Что это – выражение презрения? Зависть к победителю? Или ненависть побежденного?

Мир, заключенный в Москве, сделал бы Наполеона победителем. И Александр это понимал. Он очень умен, этот русский царь. Именно поэтому ждать мира бесполезно. Тогда что же делать – не уходить же из Москвы! Пожалуй, что так. Только это уже будет больше напоминать нечто другое – бегство! Завоевать для того, чтобы убежать… Не есть ли это самая большая из его глупостей?..

В последние дни Наполеону не спалось. Впрочем, здесь, в Кремле, он почти и не спал. Победа не принесла ожидаемой радости. Его ночи превратились в тревожные раздумья и бесполезные блуждания по гулким кремлевским залам. Из этой богатой мышеловки пора убегать, и как можно скорее…

– Что вы обо всем этом думаете, Дарю? – спросил как-то Наполеон своего генерал-интенданта, тревожно всматриваясь в окно, за которым вновь бушевал пожар.

– Русские ведут себя возмутительно… – начал было тот, но Наполеон его оборвал:

– Прекратите, не нужно… Скажите лучше, как в данной ситуации, когда русские творят что хотят, нам следует поступить?

– Предлагаю, Ваше Величество, зимовать здесь, в Москве. Город превратим в укрепленный лагерь. Весной, когда подойдут подкрепления, мы возобновим военные действия. Кутузову ничего не останется, как принять наши условия. На сей раз мы окончательно разобьем его!

– Вашими бы устами, как говорят русские, да мед пить, – вздохнул Бонапарт. – Эти варвары не дадут нам покоя. Зарывшись в русских снегах, мы отсюда не выберемся. Страшно подумать, что за время моего отсутствия станет с Европой, которая понимает только силу… Европа – она ведь как дитя, без няньки слаба и непредсказуема. Так что… Так что я победил, и теперь следует возвращаться…

Возвращаться пришлось. Причем намного быстрее, чем рассчитывал Бонапарт.

Толчком к принятию данного решения послужили события, разыгравшиеся 6 (18) октября. В тот день, производя во дворе Кремля смотр одной из дивизий корпуса маршала Нея, Наполеон неожиданно услышал пушечный грохот. Прискакавший адъютант Мюрата Беранже доложил:

– Ваше Величество, Кутузов вышел из Тарутина!..

– Объясни…

– Русские напали на части маршала Мюрата и…

– Ну же, черт тебя дери!..

– Они напали на Мюрата и… разгромили его.

* * *

Все последние дни русский император Александр I пребывал в крайней степени недовольства. И причиной моральной ипохондрии монарха был не кто иной, как человек, в руках которого сейчас находилось спасение не только русской армии, но и всей России: фельдмаршал Кутузов. По мнению Александра, главнокомандующий много о себе возомнил; мало того, создавалось впечатление, что возглавивший, по сути, все вооруженные силы Империи, Кутузов царя практически игнорировал.

О сдаче Москвы император узнал едва ли не последним, из письма графа Ростопчина[197], известившего Александра о страшной трагедии. Когда царь читал строки этого письма, в столице Российской империи чуть ли не каждый дворовый мальчишка знал о «страшной тайне». И это при том, что курьер от самого Кутузова явится в Зимний дворец через три дня после известия Ростопчина.

Фельдмаршал писал скупо, кратко, обтекаемо. Как будто речь шла не о кровавом сражении с неисчислимыми людскими потерями и не о сдаче Москвы, а о чем-то вполне будничном. Кто знает, может, и вовсе не написал бы, не отправь царь в ставку верного курьера, князя Волконского, за разъяснениями, в частности «о причинах к столь несчастной решимости».

Однако оставлением Москвы выкрутасы Кутузова не ограничились: отправив в Петербург депешу о сдаче города, фельдмаршал вновь пропал на две недели! Ни писем, ни срочных курьеров, ни просьб, ни отчетов… Пришлось, едва сдерживая гнев, отправить к Михайле Илларионовичу письмо с просьбой писать через каждые двое суток.

Пока суд да дело, к императору Александру прибыл специальный посланец от Кутузова – некий полковник Мишо. Уроженец Сардинии, после завоевания французами Сардинского королевства Мишо, поступив на русскую службу, сумел сделать неплохую карьеру в качестве штабного офицера. Он рассказал императору подробности оставления Москвы, о положении дел в русской армии и о Тарутинской ставке Кутузова.

– Неужели мы проиграли битву? – с волнением в голосе спросил посланника император. – Мою древнюю столицу сдали без сражения?

– Ваше Величество, следует признать, окрестности Москвы не представляют никакой позиции, чтобы можно было рискнуть дать сражение с превосходящими силами противника, – ответил полковник Мишо. – Фельдмаршал Кутузов счел лучшим сохранить для вашего величества армию, потеря которой имела бы самые ужасные последствия…

– Неприятель уже вошел в город?

– Да, Государь… Город теперь превращен в пепел. Я оставил Москву в пламени…

В конце разговора Мишо сказал:

– Государь, а теперь хотел бы сказать вам главное. Вся армия, от ее главнокомандующего до последнего солдата, боится только одного: чтобы Ваше Величество по доброте сердца не дали себя убедить, что с Буонапартием нужно заключить мир. Солдаты горят желанием сражаться и готовы пожертвовать своими жизнями, чтобы доказать беспримерной храбростью, как они Вам преданы!..

– Ах, полковник, ваши слова облегчают мне душу! Возвращайтесь к армии, скажите моим храбрецам, что, даже если у меня не будет ни одного солдата, я сам стану против французов во главе моего народа… Надеюсь, провидение нас всего лишь испытывает, и оно нас не покинет…

Из письма великой княгини Екатерины Павловны к брату, императору Александру:

«Москва взята… Есть вещи необъяснимые. Не забывайте вашего решения: никакого мира, – и вы еще имеете надежду вернуть свою честь… Мой дорогой друг, никакого мира, и если бы вы даже очутились в Казани, никакого мира».

Из ответного письма Александра I: «Удостоверьтесь, что мое решение бороться более непоколебимо, чем когда-либо. Я скорее предпочту перестать быть тем, чем я являюсь, но не вступать в сделку с чудовищем, которое составляет несчастие всего света… Я возлагаю мою надежду на бога, на восхитительный характер нашей нации и на мое постоянство в решимости не подчиняться ярму».

Приезд полковника Мишо принес императору Александру облегчение. Сомнения, не дававшие все эти дни покоя, улеглись. Пойдет ли Наполеон на Санкт-Петербург или решится на очередное сражение – все это теперь уже не имело никакого значения: о мире с французами отныне не могло быть и речи. С захватчиками и разорителями не разговаривают. Их разбивают!..

* * *

Самое главное из всех достоинств военачальника – уметь загнать противника в тупик. В противном случае, если его не загонишь ты – он загонит тебя. Этому своему правилу Наполеон был верен всегда. Однако, будучи талантливым полководцем, иногда и он попадал в тупик, причем в его жизни случилось это как минимум дважды.

Тупик – отнюдь не безнадежное состояние, как кому-то может показаться, из которого нет выхода. Как раз наоборот! Тупиковая ситуация в понимании военачальника – совсем другое. Нет, это не шахматный пат, а нечто похуже! Это несколько направлений предполагаемых действий, правда, с единственной оговоркой: вынужденных действий. То есть тех, которые предстоит совершить под давлением ряда обстоятельств, в том числе связанных с целенаправленными действиями противника. Так вот, до Московской кампании в военной карьере Бонапарта ему довелось всего лишь единожды испытать тупиковую ситуацию, имя которой «Египет». Африканский поход молодого военачальника оказался не только провальным, но едва не стал гибельным для самого полководца и всей его армии. Лишь чудо спасло французское войско от полного уничтожения. Карьера же самого Наполеона не рухнула лишь по счастливой случайности.

Москва оказалась для Бонапарта очередным тупиком. И он это понял очень скоро. Как и то, что в этот раз выхода из мешка могло не оказаться вовсе. В Египте и Сирии не было суровой зимы, отчаянных партизан и сильной русской армии, управляемой опытным главнокомандующим и численно не уступавшей французской.

Оставаться в Москве на зиму, понимал Бонапарт, – обречь себя на погибель. Месяц, проведенный Наполеоном в Кремле, окончательно убедил его поскорее отсюда убираться. Да, имидж его Великой армии от этого заметно пострадает, но… Плевать на имидж! Москва – ошибка, которую следовало срочно исправлять. А престиж его армии будет восстановлен на полях предстоящих сражений…

– Хочу объявить вам, господа, Москву следует сжечь до основания, армии же выдвигаться через Тверь на Петербург, – заявил Наполеон своим маршалам на совещании 3 октября. – Там, в русской столице, к армии явится маршал Макдональд. У кого есть иные мнения на этот счет?..

Маршалы стояли в легкой растерянности и молчали. Молчал начальник Главного штаба Луи Александр Бертье; молчал военный губернатор Москвы Эдуард Адольф Мортье; молчали начальники Императорской гвардии – Франсуа Жозеф Лефевр[198] и Жан-Батист Бессьер[199]. Даже преданный Дюрок – и тот словно воды в рот набрал. Хотя каждому из них было что сказать – и даже очень много. Но говорить сейчас, понимали они, – значит навлечь на себя безжалостный гнев Императора. Конечно, патрон отходчив, однако в минуты ярости можно лишиться не только милости, но и маршальского жезла…

В кабинете Наполеона повисла гнетущая тишина. Расценив это безмолвие как всеобщее согласие с его доводами, Бонапарт продолжил:

– Моя армия самая сильная в мире! Когда французские солдаты пройдут по проспектам Санкт-Петербурга, Европа вздрогнет: в три месяца нами будут завоеваны две русские столицы. Это ли не чудо?!

– Ваше Величество, чуда может не случиться, – возразил из-за спины Бертье чей-то голос. (О, как в этот миг Наполеон ненавидел этот скрипучий голос! Он даже не стал поднимать головы, чтобы не встретиться глазами с этим ворчуном.) – Идти на север, навстречу зиме – обречь армию на погибель, – продолжал скрипеть голос. – А как же Кутузов?..

Даже не взглянув на говорившего, Наполеон узнал его – это был зловредный «старик» Мортье. Трусливый заяц! Разжаловать! Рядовым в пехотный полк! Впрочем, успеется. Насчет Кутузова Мортье прав: неразбитая русская армия представляет серьезную угрозу. Да и эти чертовы… как их… mou-jik… Партизаны, рыскающие вокруг сожженной Москвы волчьими стаями… И что с ними делать – тоже воевать?!

Во второй половине дня Коленкур, с которым Наполеон затеял разговор, удивил своей категоричностью: наступление на Петербург равносильно самоубийству!

– Ваше Величество, вряд ли стоит на это идти…

– То есть, mon cher ami, вы настаиваете на мире с русскими? – спросил собеседника Наполеон.

– Пожалуй, что так, сир. Мир и только мир позволит сохранить нам лицо.

– В таком случае, не поехать ли именно вам к царю Александру просить мира? – серьезно посмотрел на Коленкура Император.

– Извините, сир, я Вас не совсем понимаю, – испугался, побледнев, тот. – Мир с русскими, конечно, крайне необходим. Однако, смею заметить, подобный визит к русскому императору, возможно, только навредит нам. Этот визит покажет противнику, что мы ищем мира, следовательно, заинтересованы в немедленном перемирии, чем, несомненно, ставим себя под удар. Русские быстро догадаются, что дела у нас не ахти, наша армия выдохлась, и мы нуждаемся в передышке. Ситуация щекотливая, сир, следует все хорошенько обдумать…

– Я вас понял, генерал, – нахмурился Наполеон. – Вы не испытываете желания послужить Империи на дипломатическом поприще. Что ж, отправим в Петербург… э-э… маркиза де Лористона. Мне нужен мир! А пути его достижения уже не так важны…

* * *

«По случаю болезненных припадков генерала Беннигсена и по разным другим обстоятельствам предписал я ему отправиться в Калугу и ожидать там дальнейшего назначения от Вашего Величества, о чем счастие имею донести.

Из письма фельдмаршала Кутузова императору Александру

Французы ошиблись. Непреклонная аксиома войны гласит: первым просит мира тот, кто слабее. Появление в Тарутинском лагере маркиза де Лористона русские восприняли как признак слабости. Убежденные, что загнанный в «московский мешок» узурпатор, не зная, что делать, просто-напросто запаниковал, кутузовские генералы стали требовать от главнокомандующего ударить по Мюрату и, опрокинув его, пойти на Москву.

Кутузов поначалу сопротивлялся напору своих подчиненных, но потом махнул рукой.

Французский авангард расположился вдоль речушки Чернишня, близ Тарутина. 6 (18) октября генерал Багговут атаковал левый фланг Мюрата, Орлов-Денисов – зашел справа. Командовал операцией генерал от кавалерии Леонтий Леонтьевич Беннигсен.

Кавалерийский налет Орлова-Денисова, начавшийся вполне успешно (русские опрокинули французов, завладев многочисленными трофеями), закончился трагедией: во время боя от осколка ядра погиб генерал-лейтенант Карл Федорович Багговут, командовавший полками пеших егерей[200]. Тем не менее, дабы добить противника, Орлов-Денисов запросил помощи у Кутузова. Но фельдмаршал оказался непреклонен: заварили кашу – сами и расхлебывайте!

После битвы на реке Чернишня противостояние между фельдмаршалом Кутузовым и его начальником штаба генералом Беннигсеном достигло своего апогея. Участники недавнего сражения возмущались:

– Если бы старик отправил нам подкрепление, Мюрату была бы крышка! Кутузов обезумел: вместо подмоги он приказал нам отступать… Если это не предательство, то уж точно неприкрытая трусость!

Теперь Беннигсен уже во всеуслышанье обвинял главнокомандующего в трусости.

«Войска Его Императорского Величества совершили сию победу с такой правильностью и порядком, какую можно видеть на одних только маневрах, – писал он Кутузову. – Жаль, очень жаль, что Ваша светлость слишком были далеко от места действия и не могли видеть вполне прелестной картины поражения».

Однако тягаться с хитроумным фельдмаршалом генералу было не по силам. Кутузов был не Барклай, а Беннигсен – не Багратион. Тем более что Михаил Илларионович видел на своем веку врагов и пострашнее. Тем не менее ненависть подчиненного не знала границ, на имя императора Александра он пишет один донос за другим. Страсти накалялись.

Кутузов был себе на уме. Главнокомандующий знал слабое место недруга, поэтому, как опытный дипломат, ничуть не сомневался: рано или поздно игра закончится, причем выигравшим будет именно он, фельдмаршал Кутузов!

Дело в том, что генерал Беннигсен был нечист на руку. Как поговаривали, «старик» не избежал извечной чиновничьей беды, ибо слыл мздоимцем, то бишь взяточником. И об этом знала вся русская армия. Разбогатевший на военных поставках, генерал захотел большего – занять место главнокомандующего. Забыв о другом: именно он был главным виновником гибели русской армии под Фридландом в июне 1807 года. Ходили слухи, что в той кампании русские солдаты чуть ли не пухли с голода, тогда как состояние самого Беннигсена, обворовывавшего свою армию, странным образом умножилось в разы.

Ничего удивительного, что решение Кутузова было жестким: отстранив начальника Главного штаба от дел, главнокомандующий просто-напросто выдворил того из армии, приказав немедленно уехать. Пока что – в Калугу. Таким образом, назревавший вопрос с двоевластием Михаил Илларионович снял довольно-таки умело, разрубив гордиев узел одним метким и сильным ударом. А Кутузов был хорошим рубакой…

Несмотря на все перипетии, роль Тарутинского боя трудно переоценить. Именно с этого момента русские перешли в наступление. Сражение на реке Чернишня вынудило Наполеона выйти из Москвы и… убираться восвояси.

* * *

«Вероятно, война затянется на всю зиму, и только взятие Петербурга откроет глаза императору. Москва уже не существует… Все офицеры русской армии, кажется, в отчаянии из-за московской катастрофы… Я эвакуировал все мои госпитали, которые были тут в домах, посреди развалин. Я только укрепил Кремль… От двух до трех тысяч человек могут в нем продержаться некоторое время… Но неприятель усилил свою кавалерию. Он учетверил число своих казаков, страна наводнена ими, и это порождает для нас много мелких столкновений, очень тягостных.

Из письма Наполеона министру полиции герцогу Ровиго от 16 октября 1812 г.

2 (14) октября 1812 года Наполеон подписал важный приказ, согласно которому движение кавалерийских отрядов и артиллерии в направлении Москвы приостанавливалось. В Москве и близлежащих селах начинается эвакуация госпиталей: раненых отправляют в Можайск, откуда – в Смоленск. Туда же (в Смоленск) стали сгонять стада быков; на местных складах началась заготовка на зиму теплой одежды.

Поняв, что перезимовать в Москве вряд ли удастся, Наполеон предпринял кое-какие действия, но оставить город никак не решался. Разгром Мюрата на реке Чернишня ускорил исход французов как из Москвы, так и из России…

– Ваше Величество, у нас есть только два пути отхода – либо по Старой, либо по Новой Смоленской дороге, – докладывал Наполеону маршал Даву. – Старый тракт, как Вы, сир, понимаете, безлюден и разрушен дотла; зато, двигаясь по Новой Смоленской дороге, мы встретим нетронутые деревни, поэтому вопрос с провиантом и фуражом будет решен. В любом случае, этот путь для нас предпочтительнее…

– Идем на Каличум[201]! – резюмировал главнокомандующий. – И горе тем, кто осмелится стать на моем пути!..

…Ранним утром 7 (19) октября 1812 года Наполеон Бонапарт покинул Москву. Незадолго до этого город оставила французская армия.

Из письма Наполеона Марии-Луизе: «Мой друг, я в дороге, чтобы занять зимние квартиры. Погода великолепна, но она не может длиться. Москва вся сожжена, и так как она не есть военная позиция, нужная для моих конечных целей, то я ее покидаю и уведу гарнизон, который я тут оставил. Мое здоровье хорошо, мои дела идут хорошо… Была стычка с казаками…»

Последняя небрежная приписка – это все, что Наполеон написал жене о Тарутинском сражении, унесшем жизни не менее трех тысяч французских солдат.

За скупыми строчками короткого письма не видно главного – ярости, граничащей с отчаянием. Не привыкший к поражениям, Император негодовал: французская армия покидала Москву! Русский царь игнорировал все его потуги заключить мир. А жители этого негостеприимного города сожгли собственные дома. Варвары! Скифы! Гунны! Бессильная ярость требовала отмщения.

Позади отступающей армии оставался небольшой гарнизон генерала Мортье из 8 тысяч человек, в задачу которого входило уничтожение Кремля. Русские должны были за все заплатить, в том числе – за унижение.

И Мортье Наполеона не подвел. Мощные взрывы прогремели не только на территории Кремля, но и за его пределами. Земля дрожала по всей Москве. Были взорваны винный двор, здание Арсенала, часть кремлевской стены, частично Никольская башня… Сгорел Симонов монастырь… Пострадали кремлевские палаты, в частности – Грановитая…

После ухода завоевателей Москва представляла собой сплошные развалины. Сгорели Гостиный ряд, Пречистенка, Старая Басманная, Немецкая слобода, Университет на Моховой (вместе с уникальной библиотекой)… Тысячи жителей города остались без крова.

Французский адъютант Кастеллан: «Разрушили часть Кремлевского собора и свалили крест с колокольни Ивана Великого; при падении он сломался. Забрали и расплавили серебряную утварь Кремлевских церквей, пополнив этим кассу армии…»

Поутру, когда последний французский разъезд скрылся за горизонтом, местные жители, взглянув в сторону Кремля, стали торопливо осенять себя крестами: над городскими развалинами величественно возвышалась колокольня Ивана Великого! Произошло настоящее чудо: подмокшие от дождя фитили сделали заложенные под колокольню мины бесполезными…

Ярость Наполеона просочится позже, в письме жене от 10 (22) октября:

«Я покинул Москву, приказав взорвать Кремль. Мне нужно было 20 тысяч человек, чтобы сохранить этот город. Будучи разрушенным, он только стеснял мои операции…»

Император склонился над письмом и мысленно раз за разом повторял уже надоевшую фразу: «мои операции»… «мои операции»… Какие могли быть «операции», если главнейшая из них – взятие Москвы – оказалась, в общем-то, бессмысленной. Зачем вообще стоило брать этот город, если русские взяли и сами… сожгли его?

Хороший стратег, Наполеон понимал: отступление от бегства отличает лишь шаг. Их разделяет степень мужества и уровень хладнокровия отступающих. Беда в том, что эта степень определяется в сражении. Хватит ли сил на это сражение, отныне зависело не только от французов. Русские были у себя дома, и теперь инициатива перешла в руки Кутузова.

Мирный договор с неприятелем пришелся бы сейчас как нельзя кстати. Нет, мир с русскими не спас бы Великую армию от поражения, зато ее Императору… сохранил бы лицо. Этого сейчас хотелось больше всего.

– Э-э, Balasho-o-ov! Monsieur Balasho-o-ov!!!

Конец второй части

Часть третья