Бонапарт. По следам Гулливера — страница 5 из 11

Глава пятая

I

Quod licet Jovi, non licet bovi[202]

Смерть корсиканца Чиприани. – Встреча Нового года в Лонгвуде. – Бесславный отход наполеоновских войск. – Пленение генерала Ф.Ф.Винцингероде

…Чиприани умирал мучительно и страшно. Еще в понедельник он выглядел вполне здоровым, если не сказать веселым, потому как пытался шутить с прислугой. Да и со стороны Хозяина в тот день никаких нареканий не было.

И вдруг на следующее утро дворецкого скрутили нешуточные боли в животе. Почти в бессознательном состоянии бедолагу внесли в его комнату и уложили в постель. Позже больного осмотрел срочно вызванный в Лонгвуд доктор О’Мира. Осмотр закончился неутешительным вердиктом: по всей видимости, у Чиприани воспалился кишечник. Озабоченность вызывало другое: внезапное и беспричинное начало кишечных колик.

Слово доктору О’Мира: «…С того момента, когда он пожаловался мне на заболевание, симптомы его болезни значительно усилились, в частности, у него началось обильное кровотечение. Его положили в теплую ванну, и ему была оказана помощь в виде сильнодействующих лекарств… Однако наступило лишь временное облегчение… неблагоприятные симптомы возобновились с угрожающей силой».

Поразмыслив, О’Мира вызвал двух своих коллег – Бакстера и Генри. Но и они не смогли определиться с предварительным диагнозом. Доктор Бакстер предложил сделать кровопускание; доктор Генри – уложить больного в теплую ванну. Однако ни то, ни другое желаемого результата не дало: пациент по-прежнему находился в тяжелом состоянии.

На следующий день Чиприани стало еще хуже. Теперь боли носили нестерпимый жгучий характер, заставляя пациента периодически вскрикивать; а их продолжительность существенно увеличилась – болезненная резь почти не прекращалась. 27 февраля в шестнадцать часов, испытывая невероятные страдания, преданный дворецкий Наполеона скончался.

Посмертное заключение доктора О’Мира гласило, что причиной смерти послужило все то же непонятное воспаление кишечника. Было ли это на самом деле так, сказать невозможно: умерший был простолюдином, поэтому посмертного вскрытия не проводилось.

Из воспоминаний Луи Маршана:

«Умер Киприани, сраженный в течение каких-то двух дней; он скончался от ужасных кишечных болей, которые наступили совершенно внезапно. Император искренне переживал эту утрату. Он сказал мне, что сопровождал бы его гроб до самой могилы, если бы она находилась на территории Лонгвуда. Большое число знатных людей острова и офицеров гарнизона присоединились ко всей французской колонии в шествии за гробом на кладбище у “Колониального дома”…».

Дворецкого похоронили на протестантском кладбище острова.

В письме графа Бертрана кардиналу Фешу гофмаршал сделал приписку, что высылает ему: «…Бумажник Киприани, булавку, которую он обычно носил, всю денежную сумму, принадлежавшую ему, а именно 5287 франков, и кредитную карточку на эту сумму, дающую его наследникам распоряжаться ею…»

Неожиданная смерть одного из приближенных Бонапарта вызвала самые разные толки. Мало того, некоторые, как, например, Уильям Балькомб, узнав о медицинском заключении, только усмехнулись, ибо ничуть не сомневались в том, что Чиприани был отравлен. Позже тот же Балькомб добьется разрешения на эксгумацию трупа, но, по странному стечению обстоятельств, место погребения дворецкого… затеряется. И это через несколько лет после его смерти!

Для самого Наполеона внезапная гибель преданного помощника явилась большим ударом: умер не просто слуга – скончался преданный друг! Чиприани, как и Бонапарт, был корсиканцем. Но и это не все: они были друзьями детства. Кроме того, оба некогда входили в корсиканский клан Саличетти – известного адвоката и влиятельного члена Конвента. Именно он, Антуан Кристоф Саличетти, командировал лейтенанта Бонапарта в осажденный Тулон, который сделал последнего героем. Позже Саличетти станет военным министром полиции в Неаполитанском королевстве Жозефа Бонапарта. При нем же находился и Чиприани. Однако в декабре 1809 года его патрон будет отравлен, после чего Чиприани ничего не останется, как покинуть Неаполь и перебраться в Геную, где, основав мореходную компанию, он займется бизнесом. В Генуе Чиприани пребывал до тех пор, пока в нем не появилась надобность его старого товарища, ставшего императором, а потом отрекшегося.

Скоропостижная смерть Чиприани наводила на мысль, что британцы, что называется, играли по-крупному: они начали убивать. И в этом Наполеон ничуть не сомневался. Оглядываясь назад, Бонапарт все чаще приходил к мысли, что с каждым годом жизнь на проклятом острове становилась не просто ужасной, но порой очень опасной.

* * *

Хотя поначалу все виделось не в столь мрачных тонах.

Встреча нового, 1816 года была радостной и, как казалось тогда, многообещающей. Говоря тост, Наполеон пожелал, чтобы в жизни его подданных на острове царили мир, согласие и гармония и чтобы все они стали одной дружной семьей. И конечно, чтобы все были счастливы!

Однако счастье в тот год выпало лишь на долю графини де Монтолон, родившей дочку. А вот апрель и вовсе выдался трагичным: на Святую Елену ступил сапог ненавистного Хадсона Лоу – того, с кем с первых же его шагов на острове у французов начались серьезные неприятности.

Ну а в декабре Пленника хватил такой жестокий приступ недомогания, что поначалу подумалось, что его разбил паралич: его мышцы словно окаменели, несколько минут больной находился без памяти. Но все обошлось. Подобные приступы повторялись трижды: 14-го, 18-го и 28 декабря. Уж не явилось ли случившееся, ломали головы в Лонгвуде, происками злобных англичан?..

Первый день 1817 года все жители Лонгвуда дарили друг другу праздничные подарки. Самые сладкие и с игрушками – детям Бертранов и Монтолонов. Генерал Гурго преподнес мадам Бертран ящичек с китайским чаем, на котором было написано: «Живите столько, сколько здесь чаинок». Графиня была в восторге!

Барри О’Мира: «1 января 1817 года. Виделся с Наполеоном в гостиной комнате. Пожелал ему счастливого Нового года. Он заявил, что надеется на то, что в предстоящем году его можно будет видеть в гораздо лучшей обстановке. Он добавил, смеясь: “Возможно, я буду мертвым, что будет еще лучше. Хуже, чем сейчас, представить себе нельзя”… Наполеон собственноручно вручил мне шкатулку, сказав при этом: “Это, доктор, для вас подарок, который я вручаю вам за то внимание, которое вы оказывали мне во время моей болезни”…»

Накануне праздника Наполеон несколько часов провел в горячей ванне. Его снова досаждала надоедливая «мышка»; кроме того, постоянно мерзли ноги. Тем не менее ровно в шестнадцать часов первого числа Хозяин, облачившись в мундир, предстал перед подданными в стенах столовой, собравших всех.

– Mon cher, и что же ты собираешься подарить мне на этот Новый год? – обратился Наполеон к Гурго. – Ходят слухи, генерал, будто вы приберегли на этот раз подарки для всех…

– Соглашусь, Ваше Величество, Вы, как всегда, проинформированы лучше всех, – склонил голову Гурго. – Но, сир, мне, право, неудобно. Ведь я не в силах дать больше того, что уже подарил Вам раз и навсегда – свою жизнь!..

– Хитрец! – воскликнул Император. – Ну что ж, тогда получай! – С этими словами он вручил своему летописцу изящную подзорную трубу.

Графу Бертрану были подарены шахматы слоновой кости; де Монтолону – бельевой ящик с мозаичной звездой внутри в виде ордена Почетного легиона. Дамам – хрупкие чашечки с блюдцами из китайского фарфора; детям, как всегда, сладости и дорогие игрушки.

1817 год стал радостным для графини Бертран, родившей сына, которого родители назвали Артуром[203]. Правда, во второй половине года обыватели Лонгвуда заметили уже нескрываемую полноту и мадам де Монтолон, вновь оказавшейся в интересном положении.

Несмотря на то что в этот год французам было доставлено более шести с половиной тысяч бутылок вина, его (вина) в Лонгвуде продолжало не хватать. Впрочем, как и денег. Именно тогда Наполеону пришлось распродавать (на вес!) императорское столовое серебро, которое один пронырливый торговец из Джеймстауна скупил почти задаром.

Ну а здоровье Пленника по-прежнему ничуть не шло на поправку. И это понятно: ведь Наполеона мучила не только зловредная язва, но и гепатит, цинга, а порой и дизентерия, ставшая хронической. Не многовато ли для изнуренного испытаниями человека?..

* * *

Накануне нового, 1818 года на Святой Елене администрацией острова был дан большой бал, который не преминули посетить все французские генералы – Бертран, Гурго и Монтолон. Вернувшись уже утром следующего дня, они были крайне довольны и чрезвычайно возбуждены. Когда в три часа дня к Хозяину с докладом вошел Гурго, он увидел Наполеона лежащим в халате на диване. Император находился в плохом расположении духа: ему было неприятно, что его офицеры недурно повеселились, совсем забыв, что их Император в это время проводил время в тоскливом одиночестве, попивая кофе с тостом и парочкой головок редиса. Ничего удивительного, что разговор с Гурго вышел резким.

Тем не менее в восемь вечера в новогоднюю ночь состоялся праздничный ужин. Наполеон по-прежнему оставался не в духе. В его речи к собравшимся не было, в общем-то, ничего нового, за исключением выражения надежды, что Бурбонам в скором времени придется-таки убраться…

После ужина состоялись посиделки в гостиной, которые опять-таки не задались. В полдевятого Наполеон, покинув присутствующих, отправился спать. Хозяин был серьезно болен, а потому не в духе. Его постоянно поташнивало, а ноги сильно отекли. Кроме того, Пленник стал заметно грузнеть — сказывалось отсутствие пеших прогулок.

Мрачно начавшись, 1818 год стал для Лонгвуда таким же мрачным, если не сказать больше – почти трагическим: 27 февраля скоропостижно скончался мажордом Чиприани. Эта гибель товарища сильно подорвала и без того слабое здоровье Пленника.

18 марта Святую Елену покидает один из друзей Наполеона – Уильям Балькомб. Причиной своего отъезда он назвал плохой климат острова, неблагоприятно сказывавшийся на состоянии здоровья его жены. Еще раньше Лонгвуд покинул генерал Гурго.

В июне того же года был подвергнут аресту и выслан с острова личный доктор Наполеона Барри О’Мира. Император, отказавшийся от прочих лекарей, оказался один на один со своими болезнями. Так что ничего удивительного, что от нового, 1819 года Наполеон не ждал ничего хорошего…

«Эта встреча Нового года была мрачной», – запишет в своем дневнике генерал Бертран 1 января 1819 года.

Когда Бертран и Монтолон явились поздравить Наполеона с праздником, они нашли его в ванной комнате, принимавшего, как обычно, горячую ванну. Так и поздравили – лежащего в воде. Хозяин вновь чувствовал себя неважно.

Ровно в три состоялось празднование Нового года. В этот раз гостей было не так много – все те же Анри Бертран и Шарль де Монтолон. Зато комнаты оглашались детскими криками и визгами – присутствовали четверо детей Бертрана и трое – Монтолона. Последним Хозяин особо благоволил (озорница Альбина не раз давала ему понять, что двое последних детей – августейшие).

Перед обедом Наполеон раздал подарки. Каждому ребенку – по монете в два наполеондора[204].

По окончании праздничного обеда каждому из гостей была вручена маленькая коробочка со сладостями работы повара Лепажа. Эти коробочки, украшенные императорским вензелем, были изготовлены по специальному заказу ювелирных дел мастером Перроном.

Детишки с такой радостью набросились на яства, что это на какое-то время развеселило Наполеона. Правда, длилось это недолго. В пять тридцать Император покинул гостиную, почувствовав себя неважно.

Теперь, оказавшись без своего личного врача, Наполеон остался наедине с ненавистной «крысой». Эта подлая тварь просто неистовствовала! Похоже, она решила доконать его окончательно. Только не на того напала – он будет сопротивляться! Один, без всяких бездарных лекарей! И даже наносить ответные удары. По «крысе» – горячей ванной! А вот по ненавистному Хадсону Лоу, этому жалкому и ничтожному выскочке, удар будет посильнее: скоро о нем заговорит вся Европа, да что там – весь мир!..

* * *

Времена изменились. С некоторых пор его начинал раздражать даже Маршан – даже он, преданный камердинер Луи. Этот малый вообразил о себе черт-те что! Якобы он точно знает причину, по которой заболел на Святой Елене Император. Это произошло, утверждал слуга, после того как Хозяин, согрев ноги во фланелевом мешке, надел шелковые чулки, легкие кашемировые брюки, башмаки на тонкой подошве и после этого (о, mamma mia!) вышел на холодный лонгвудский ветер. Какая оплошность, вздыхал Маршан, ведь простуды, осложнившейся множеством недугов, можно было избежать! Стоило лишь чуточку проявить благоразумие…

– Все могло закончиться намного хуже, – ворчал камердинер, – если бы Вы, Ваше Величество, подхватили пневмонию. Без доктора О’Мира эти британские коновалы уже давно свели бы Вас в могилу…

– Уж это точно, – ухмыльнулся Наполеон. – Сейчас ирландца здесь особенно не хватает, ведь он был непревзойденным знатоком врачевания. Да и поговорить с Барри, по правде, было о чем. Славный был малый…

– А Вы, сир, теперь должны быть особенно осторожны, – продолжать гнуть свое Маршан. – Ведь, случись пневмония, нам и обратиться-то не к кому: все доктора-британцы – шпионы проклятого губернатора! А простуда для Вас чрезвычайно опасна. Императрица Жозефина, как Вы знаете, умерла от простуды, бедняжка… Откуда ей было знать, что невинная с виду прогулка с русским царем на майском ветру в Мальмезонском парке закончится для нее столь плачевно[205].

– Ступай, Маршан, – нахмурил брови Бонапарт. – Сегодня ты мне не нужен…

Нет, этот Маршан стал просто несносным! Как он не может понять, что любое упоминание о Веллингтоне, Блюхере или этом зазнайке русском царе, которому лавры Александра Великого, по-видимому, никогда не дадут покоя, вызывало у него зубную боль. Воспоминания об этих недругах чреваты ухудшением самочувствия. Они, эти неприятные воспоминания, словно сыр для зловредной «крысы», которая будто обезумела…

Особенное нервировали мысли о русском царе Александре. Из-за него, по сути, все и началось. То падение в пропасть, откуда выбраться и стать на ноги по-настоящему уже не получилось. Как ни крути, Наполеон до похода в Россию и Наполеон после ужасного разгрома от русских – это почти совсем другой человек. Побитый полководец навсегда теряет лицо. Впрочем, как и веру в свои возможности. Но беда не в этом – беда в другом: к такому военачальнику навсегда пропадает вера солдат; в их сердцах поселяется сомнение. И это необратимо. Подобное явление как снежный ком: чем дальше – тем больше. Следовательно, побитый – уже изначально мертвец. И Бонапарт об этом прекрасно знал, хотя был уверен: к нему это не имело никакого отношения! Но, как оказалось, имело. Наполеон ошибся. Он, как выяснилось, такой же, как все. И в этом крылась величайшая трагедия!

Обиднее всего было другое. Наполеон, этот великий полководец, оказался бит, с его точки зрения, полным бездарем, каким являлся русский царь. И это при том, что Александр даже и не воевал – он убегал! Убегал, как загнанный заяц при виде волчьей стаи. А в итоге оказался «освободителем Европы». Хорош «освободитель»! Ну не насмешка ли судьбы?! Так что ничего удивительного, что любое упоминание о русском императоре у Наполеона вызывало обострение всех его недугов.

В такие минуты, когда Бонапарт уходил мыслями к Московской кампании, «крыса» внутри него буквально бесновалась…

* * *

…Все неожиданно перевернулось с ног на голову. Еще совсем недавно (по меркам Вселенной – мгновение назад!) Наполеон буквально жаждал сражения с русскими варварами, которые, руководимые хитрым одноглазым стариком[206], все ускользали и ускользали. Приходилось догонять и рубить арьергарды. Догонять – и рубить, догонять – и рубить…

Но рубили и русские. В результате этих стычек (именно – стычек, а не сражений!) тысячи солдат войск коалиции выбыли из строя еще в начале военной кампании; причем больше половины – в числе раненых. Ткнул казак пикой в бок – и поминай как звали: нет больше бравого французского гусара – пусть и не убит, но какой с него прок, с раненого?..

Бородино закончилось ничем. То обстоятельство, что русские, отступив, оставили поле сражения за французами, ни о чем не говорило. Даже взятие древней столицы Москвы, как оказалось, обернулось пшиком. Эти варвары взяли да и сожгли свой огромный купеческий город. Гунны! Хотя… Хотя и французы в Москве вели себя так, что не уступали, пожалуй, ни гуннам, ни галлам (предкам, между прочим), разграбившим Рим. Но это не их, французов, вина, что пришлось играть по чужим правилам. Русские сами виноваты – ведь это они навязали игру без всяких правил. Спалили город, обложили со всех сторон, оставили коалицию без хлеба и фуража… И за содеянное пришлось отвечать…

Французы увозили из Москвы все, что можно было увезти, унести или надеть на себя. Все остальное более-менее ценное уничтожали. Наполеон был не против: не так уж много получили его доблестные солдаты за все лишения, которые им пришлось перенести, чтобы занять этот варварский город. Взамен же – одни головешки! А потому, когда кто-то предложил с кремлевской колокольни Ивана Великого, самой высокой во всей округе, спилить золоченый крест, возражать не стал: крест будет установлен в Париже, на куполе Дома инвалидов.

От награбленного трещали повозки. Все эти перегруженные телеги и кареты с первых же дней движения не предвещали ничего хорошего. И это при том, что лошадей катастрофически не хватало даже для кавалерии! Каждый день марша усиливал опасения, что рано или поздно все эти обозы придется бросать. Но не сейчас, понимал Наполеон, а позже, когда сил тащить их дальше не останется. Как не останется и лошадей, нехватка которых сильно ощущалась уже при выходе из Москвы.

Но это было только начало. Далее следовало отступать.

За месяц с небольшим, проведенный Наполеоном в Москве, он трижды сообщал царю Александру о своем желании заключить с русскими мир. Первый раз это было сделано через начальника Воспитательного дома генерал-майора Ивана Тутомлина. Однако ответа из Петербурга не последовало. Вторая попытка договориться была предпринята через отставного капитана Ивана Яковлева[207], которого Наполеон знал по его брату Льву Алексеевичу, бывшему до войны посланником при Вестфальском короле. Но и на этот раз Александр не ответил.

Последней надеждой был маркиз де Лористон, бывший посол Франции в России, посланный «с особой миссией» в Тарутинскую ставку Кутузова. Визит Лористона оказался провальным. Старая лиса Кутузов продолжал вилять хвостом, заметая следы и ускользая от очередного сражения. Крупная баталия, как считал фельдмаршал, русским была ни к чему. Время, которого так не хватало и которое теперь тикало против французов, делало свое дело. На носу была зима, кони ежедневно дохли сотнями, попадая в солдатский котел. И это при том, что в начале кампании Наполеон имел 182 тысячи лошадей. А вот при выходе из Москвы, как ему докладывали, тягловой силы набралось едва… 15 тысяч; причем из этой капли к боевой кавалерии можно было отнести лишь 5 тысяч голов.

Ничего удивительного, что из 1372 орудий, числившихся у Наполеона в начале отступления, реально в строю осталось лишь 360. Остальные куда-то исчезли.

У русских по конной части все обстояло с точностью до наоборот.

Из донесения фельдмаршалу Кутузову главноуправляющего по продовольственной части сенатора Ланского: «Во исполнение повеления Вашей светлости от 6 октября 1812 года… честь имею доложить: в армии вьючных и подъемных лошадей состоит 47 931 и наравне с подъемными пушечных и офицерских – 18 313, а всего – 66 244 лошади».

Французские генералы, да и сам Наполеон, отдавали себе отчет в том, что впереди их ждет зима. Но, оказавшись в России впервые, они понятия не имели, какая она, настоящая русская зима…

* * *

Наполеоновские войска по Старой Калужской дороге двигались на Калугу. Лазутчики партизанского отряда капитана Сеславина[208] сообщили, что противник идет через Боровск на Малоярославец.

Пленный гвардейский унтер-офицер рассказал Сеславину следующее: «Четыре уже дня, как мы оставили Москву. Тяжелая артиллерия и кавалерия, утратившая лошадей, и все излишние тяжести отправлены по Можайской дороге под прикрытием польских войск Понятовского. Завтра главная квартира императора будет в Боровске. Далее войска направляются на Малоярославец».

На пути неприятеля должны были стать части генерала Дохтурова, которому Кутузов приказал уничтожить врага. Возможно, Дохтуров и выполнил бы приказ фельдмаршала, если б не одно обстоятельство: в районе Фоминского, куда выдвинулся навстречу французам Дохтуров, оказался не десятитысячный французский отряд (как сообщили партизаны), а вся вражеская армии во главе с самим Наполеоном. Пока шли, выяснилось и другое: за прошедшее время французы уже вошли в Боровск, южнее Фоминского. Таким образом, корпусу генерала Дохтурова ничего не оставалось, как стремительным маршем идти на Малоярославец, чтобы опередить Наполеона. Иного выхода просто не было. Взятие Наполеоном Калуги для русской армии оказалось бы невосполнимой утратой, ведь именно там находились основные продовольственные запасы, которые, как свидетельствовал калужский губернатор Каверин, «стекшиеся к транспорту армии расположены были на той стороне реки Оки верст на шесть или еще более в великом множестве».

Но было еще и третье обстоятельство: разрешение на марш в сторону Малоярославца еще следовало получить (понятно, что от Кутузова, находившегося в 28 верстах от штаба 6-го корпуса Дохтурова). Нарочный на коне туда, потом – обратно. Время, времечко… Тем не менее, совершив ночной марш, части генерала Дохтурова уже в четыре утра 11 (23) октября были на подступах к Малоярославцу. И, как оказалось, опоздали. В городе уже вовсю хозяйничали два французских батальона.

Однако похозяйничать вволю им пришлось недолго: на следующий день в бой с неприятелем вступили солдаты 33-го егерского полка. Навязав противнику уличные бои, егеря оттеснили французов к реке. Вскоре против русского полка была брошена вся дивизия Дельзона. Но и к егерям подошла подмога. Штыковые атаки заканчивались безжалостной рубкой. Ведя огонь по переправе, русские батареи сводили все усилия противника на нет. В пылу боя на городском кладбище генерал Дельзон находился в передней линии атакующих, в результате чего оказался под перекрестным огнем. Его шитый золотом мундир и генеральская шляпа явились прекрасными мишенями. Сразу три пули сразили Дельзона, одна из которых (в лоб) оказалась смертельной. Адъютант генерала, его родной брат Жан Батист Антуан Жеро Дельзон, попытался прикрыть раненого своим телом, но тоже был изрешечен пулями. Принявшему командование дивизией бригадному генерал Гильемино все-таки удалось воодушевить павших духом солдат и отбить город. Но это был отнюдь не конец сражения.

Когда в два часа пополудни к городу подошел 7-й корпус генерала Раевского, туда уже подоспели части корпуса Даву и французская гвардия. Тем не менее к трем часам Раевскому удалось очистить Малоярославец от противника…

И тогда на место сражения прибывает Наполеон. Истекавшим кровью в уличных боях войскам Эжена Богарне Бонапарт придает две дивизии корпуса Даву, которые, переправившись через реку Лужу, вновь овладевают городом.

Ну а ближе к вечеру к Малоярославцу подошли основные силы русской армии, плотно оседлавшие Калужскую дорогу с обеих сторон. Бонапарт понял, что пробиться в Калугу с ходу не удастся.

– Положение дел изменилось, – заявил он маршалу Бертье. – Этот старый лис перекрыл дорогу на Калугу…

Фельдмаршал Кутузов тем временем находился на наблюдательном пункте.

Михайловский-Данилевский писал о Кутузове: «Он был под неприятельскими ядрами, вокруг него свистели даже пули. Тщетно упрашивали его удалиться из-под выстрелов. Он не внимал просьбам окружавших его, желая удостовериться собственными глазами в намерении Наполеона, ибо дело шло об обороте всего похода, а потому ни в одном из сражений Отечественной войны князь Кутузов не оставался так долго под выстрелами неприятельскими, как в Малоярославце».

В тот день (12 (24) октября) Малоярославец восемь раз переходил из рук в руки. Когда сгустились сумерки, французы при восьмом штурме овладели-таки городом. Канонада умолкла, бои стали затихать.

Цезарь де Ложье: «По первым сведениям выясняется уже, что мы потеряли более 4000 человек. Из генералов и штаб-офицеров Пино, Фонтана, Джифленга, Левье, Маффеи, Лакесси, Негрисоли, Болоньини и др. убиты или ранены. Рассказывают про батальонного командира Негрисоли: получив первую рану, он вернулся в строй; но затем был поражен…»

Французы ждали генеральной баталии. Малоярославец полыхал, его улицы были завалены телами погибших. Потери Наполеона составили почти четыре с половиной тысячи человек, Кутузова – три. Город остался за французами.

Граф де Сегюр: «…Армия с грустью смотрела на это поле битвы, где пали убитыми и ранеными семь генералов и четыре тысячи французов и итальянцев… Наши особенно печалились при мысли о бесполезности этой кровавой схватки».

Малоярославец оказался очередной пирровой победой Бонапарта. Победой в сражении, которого… лучше бы не было.

* * *

Император Наполеон, мучаясь бессонницей, пребывал в глубокой задумчивости. Именно здесь, при Малоярославце, он должен был, опрокинув корпус Дохтурова, беспрепятственно двинуться на Калугу, где, захватив богатые продовольственные склады русских, преспокойно уйти в сторону Смоленска. Пиррова победа – это сигнал большой опасности. Русские здесь дрались ничуть не хуже, чем при Бородине. Но упорство, проявленное противником в ходе уличных боев, наводило на нехорошие мысли: если русских окончательно не разбить сейчас, в условиях надвигающейся зимы, они измотают и, что еще ужаснее, рассеют его «непобедимую армаду». Спасение в одном: добить старого лиса Кутузова здесь же, в Малоярославце, не дав тому ни единого шанса зализать раны и броситься вновь… Дело оставалось за малым: провести рекогносцировку местности и на следующий же день преподать Кутузову хороший урок.

Но с «уроком» ничего не вышло. На рассвете 13 (25) октября Бонапарт с группой генерала Раппа выехал на берег реки Лужа. В подзорную трубу просматривался авангард генерала Милорадовича; всюду вокруг города были русские…

Внезапно на кортеж французского главнокомандующего налетели невесть откуда появившиеся казаки. Со свистом и улюлюканьем они сметали все на своем пути; казалось, еще немного, и самый нахальный из них прорвется к Императору. Кругом свистели пули, началась толчея. Генерал Рапп сполз с седла: прорвавшийся казак пронзил его коня пикой. Лишь по счастливой случайности все едва не закончилось всеобщей свалкой…

Едва избежав плена, Наполеон, отчаянно защищаемый конвоем и гвардейской конницей, еле унес ноги.

– Basta! Этот дьявол Кутузов не дождется от меня новой битвы. Уходим в Городню…

В своей ставке в местечке Городня главнокомандующий, собрав маршалов, размышлял над тем, стоит ли продолжать наступление, чтобы затем дать Кутузову еще одно сражение. Или…

Пока маршалы чесали затылки, Бонапарт уже давно все решил. С Калугой ничего не получится, и нечего себя тешить надеждами. Остается это самое «или»: возвращаться на Старую Смоленскую дорогу и двигаться к Вязьме. Без запасов продовольствия, без фуража, через разоренные, пустынные деревни, с этими нескончаемыми перегруженными обозами…

В крестьянской избе пахло соломой и псиной, зато треск поленьев в печи, если чуть прикрыть глаза, напоминал звук горящего камина в Тюильри…

Наполеон устал. Он закрыл глаза, и, развалившись на стуле, прислушивался к звуку печи. Хотелось в Париж. Надоело. Все страшно осточертело! Резня в Малоярославце, которую устроили эти упрямые русские, окончательно вывела Императора из себя. Сейчас следовало определиться, что делать дальше. Маршалы один за другим высказывали свое мнение. Их настроение не отличалось от его. Все были в некой растерянности. После запальчивой речи Мюрата заговорил Бессьер. Бессьер – умница; он не трус, поэтому всегда старается рубить правду в глаза:

– Что можно сказать о позиции русских? Мы только что узнали всю ее силу. Противник не дурак, Кутузов все предусмотрел. А как они дерутся!.. Это показал Малоярославец, где сложили головы несколько тысяч наших солдат. Но против кого мы воевали? Против рекрутов! Еле вооруженные, едва одетые и обутые, они смело шли на смерть! Еще пара таких сражений – и от нашей армии ничего не останется. Здесь вся армия Кутузова, поэтому принимать новое сражение с нашей стороны было бы крайне опрометчиво…

– Что предлагаете, Бессьер? – приоткрыл глаза Наполеон.

– Я предлагаю, Ваше Величество, не принимая боя, возвращаться. Мы должны отступить…

– Ну не в Москву же…

– Конечно, нет, сир. По Старой Смоленской дороге на Можайск и Вязьму. На мой взгляд, это было бы самым правильным решением…

Бессьер был прав. Но лучше бы он ничего не говорил…

Его маршалы еще ничего не поняли. Пиррова победа оказалась поражением. Главные проблемы сейчас были даже не в том, что он оставлял этот проклятый варварский город, за который пришлось заплатить кровавой ценой; проблема заключалась в другом: появилась реальная опасность, что это отступление на самом деле может превратиться в бегство…

Когда императорская повозка затряслась на пригорке Старой Смоленской дороги, Наполеон попросил возницу попридержать коней. Выйдя из коляски, Бонапарт оглянулся назад. Позади тянулись многокилометровые колонны частей коалиции. На сей раз не было слышно смеха и веселых прибауток; усталые солдаты шли, понуро опустив головы. От былого боевого духа не осталось и следа – только усталость и разочарование. Вслед за Бонапартом двигалась проигравшая армия. Армия, который командовал он, Наполеон Бонапарт, проигравший военачальник. И от мысли, что, не проиграв здесь, в России, ни одного сражения, он сдал кампанию, «покоритель Европы», резко выругавшись по-корсикански, запрыгнул в коляску и крикнул:

– Трогай!..

В тот момент Бонапарт не мог признаться даже себе, что необратимое уже началось: его армия побежала…

* * *

Бригадный генерал Филипп Поль де Сегюр:

«С того момента он стал видеть перед собой только Париж, точно так же, как, уезжая из Парижа, он видел перед собой только Москву. Это было 26 октября, когда началось роковое отступательное движение наших войск… Армия шла, опустив глаза, словно пристыженная и сконфуженная, а посреди нее ее вождь, мрачный и молчаливый, который, казалось, тревожно измерял глазами расстояние…»

Трясясь на ухабах в коляске (позже коляску поменяют на сани), Бонапарт, сжавшись в комок, прикрыл глаза. Но Император не спал. Он думал. Хотя страшно хотелось заснуть и так ехать до самого Парижа. Именно здесь, на Старой Смоленской дороге, близ Вязьмы, Наполеон вдруг поймал себя на мысли, что эта «Вторая Польская кампания» перестала его интересовать. Все кончено. И чтобы это понять, не нужно было быть полководцем: он это видел в глазах своих солдат.

Париж, Париж… Все чаще во время дремы ему грезились Монмартр и набережная Сены напротив Лувра. Но, вздрагивая, он отходил от дремы, смотрел по сторонам и видел остовы домов сгоревших деревень…

Выбраться! Вот что сейчас было главным – выбраться! Выбраться отсюда навсегда! Там, на берегу речушки со странным названием Лужа, Бонапарт вдруг впервые осознал, что какие-то там казаки или мужики могли запросто его пленить; а потом пытать и… и, быть может, даже издеваться! Почему бы нет? Эти варвары могут, пожалуй, все!..

В пылу сражения он никогда не кланялся ни пулям, ни ядрам. Но мысль о плене Императора настолько встревожила, что нервы наконец не выдержали. Там же, в своей ставке в Городне, Наполеон позвал доктора Ювана и приказал:

– Хочу, чтобы вы принесли мне флакон с ядом. Надеюсь, доктор, вы понимаете, о чем я говорю?..

– Да, Ваше Величество, мне все понятно, – кивнул лейб-лекарь.

– Яд должен быть достаточно силен, чтобы меня не мучили сомнения. Не стоит говорить, что мой приказ строго конфиденциален. Надеюсь, вам можно доверять, Юван?..

– Безусловно, Ваше Величество. Врачебная тайна – превыше всего! Уже завтра Вам, сир, будет доставлено все, что нужно…

Лекарь обещание сдержал. Первое время Наполеон носил миниатюрный флакончик, доставленный ему лекарем, на шее; потом отложит в личную дорожную аптечку и даже на какое-то время забудет о нем. Вот и сейчас, двигаясь по Старой Смоленской дороге в обратном направлении, он машинально раз за разом трогал рукой выступавший сквозь шелковое нижнее белье тот флакон. Но его (флакона) час еще не настал. А когда настанет, хватит ли сил им воспользоваться?..

От всего этого начинала болеть голова. Думать ни о чем не хотелось.

Париж, Париж…

* * *

Кутузов хитро посмеивался: началось! Он перехитрил-таки Буонапартия! Русский фельдмаршал заставил французов драпать по той же дороге, которую они превратили в безжизненную. В Петербурге вновь звонят колокола: император Александр требует генерального сражения! Беннигсен, Ермолов, Евгений Вюртембергский – все они желают крупной баталии. Позиция Кутузова «бескровного вытеснения» всех их приводит в ярость. Глупцы! Битва с крупным кровопролитием выгодна только одному человеку – Роберту Вильсону. За Вильсоном – коварная Британия, весь этот шельмоватый кабинет пэров, люто ненавидящий Россию. Раз Наполеон не разбил своего врага, тогда пусть Александр пленит или уничтожит наконец «корсиканское чудовище». Для них, всех этих смитов и джонсов, совсем не важно, сколько при этом за английские интересы прольется русской крови! А Кутузову – важно! И крови, и жизней. При всем уважении к Государю, Александр – молод; он – позер. А потому и к людям равнодушен: подумаешь, солдаты. Да бабы нарожают еще! А вот быть «освободителем Европы» – это на веки вечные!

Фельдмаршала Кутузова такая точка зрения крайне раздражала. Как и нерасторопность главнокомандующего раздражала Петербург. Стратегия «старика» была непонятна. Хотя сам Михаил Илларионович лишь посмеивался. Пусть этот Бонапарт катится из России к чертовой матери! Вот и вся стратегия. Ну а дальше – частности; а если точнее, моменты тактики: максимально сохранить людские резервы при неизбежном разгроме самой могущественной европейской коалиции всех времен и народов. А вот интересы самой Европы пусть решаются отнюдь не за счет кровушки русского солдата. Было такое, знаем, проходили… Любят они, торгаши англицкие, погреть ручки у чужого очага. А пусть-ка сами повоюют с Буонапартием – тем самым, что оказался бит в России-матушке…

Сэр Роберт Вильсон, находясь в ставке Кутузова, был вне себя от гнева! И всю свою ярость он выражал в письмах, которые слал напрямую императору Александру Павловичу.

Вот одно из них: «Лета фельдмаршала и физическая дряхлость могут несколько послужить ему в извинение, и потому можно сожалеть о той слабости, которая заставляет его говорить, что “он не имеет иного желания, как только того, чтобы неприятель оставил Россию”, когда от него зависит избавление целого света. Но такая физическая и моральная слабость делает его неспособным к занимаемому им месту, отнимая должное уважение к начальству, и предвещает несчастье в то время, когда вся надежда и пламенная уверенность в успехе должны брать верх».

Почему, интересно, британец решил, что русский фельдмаршал должен «избавлять целый свет»? Пусть бы его лондонцы или ливерпульцы избавляли мир от напастей. Так нет же, эти привыкли выезжать на других. А вот кукиш вам, торгаши! Деритесь сами…

Да, Александр, конечно, позер. Но он – Император. Поэтому, как прикажете, Ваше Величество! Ну а покамест за все ответит генерал-фельдмаршал Кутузов. Честь имею, господа! Буонапартия – вон из России! Чтобы там, у самой российской границы, его мордой – да в говно!..

* * *

…Генерала Винцингероде взяли в плен случайно и по-подлому. Командир «летучего отряда», он, узнав, что французы намереваются взорвать Кремль, незамедлительно отправился к маршалу Мортье, возглавлявшему московский арьергард наполеоновской армии. Целью русского генерала было убедить вражеского коменданта не уподобляться варварам и не подвергать город вандализму, сохранив Кремль в целости и сохранности.

Александр Бенкендорф вспоминал: «Желая спасти Кремль, генерал отправился лично к нашим аванпостам, которые уже проникли внутрь города и находились ввиду французского караула, поставленного возле дома губернатора. Генерал приблизился к нему, махая платком и не захотев, чтобы кто-нибудь за ним следовал. Офицер принял его, как парламентера, и собирался послать уведомить маршала Бертье, бывшего в Кремле, когда на генерала бросился пьяный гусар и увел его в плен. Наши казаки находились слишком далеко, чтобы подать ему помощь, а молодой Нарышкин, кинувшийся один разделить участь своего начальника, объявил его имя и звание и был также уведен в плен».

В Верее к основным силам коалиции примкнул возвратившийся из Москвы маршал Мортье. Бóльшая часть его кавалеристов шла пешком – лошадей уже успели съесть (животных от нехватки фуража приходилось пристреливать). Мортье как раз и доставил Бонапарту пленников.

Узнав о пленении генерала-немца на русской службе и состоявшего при нем ротмистра, Бонапарт рассвирепел: этого изменника Винцингероде следовало расстрелять! Вестфальский барон, как он посмел воевать против своего Государя?![209]

– Мне доложили, что вы, барон, служите русскому императору. Это так? – обратился Наполеон к генералу Винцингероде.

– Да, я – генерал-лейтенант русской армии, – спокойно ответил пленный.

– Вы так спокойно мне это заявляете? Да кто вам это позволил?! – закричал Наполеон. – Вы – гессенский немец, а я – ваш Император! Вы – изменник и негодяй! Да что там, вы – шпион! Потому-то и прибыли в Москву шпионить, не так ли?..

– Никак нет, Ваше Величество. Я – барон и русский генерал, зачем мне за кем-то шпионить? Мое дело – воевать. Но я доверился чести Ваших войск, явился в город как парламентарий…

– Да какое вам вообще дело до моих войск? Вы – негодяй! Вы видели, в каком плачевном состоянии сожженная Москва? Полсотни подобных негодяев довели Москву до этого состояния… Как вы могли воевать против меня, как?! Я знаю, вы настраивали императора Александра воевать против меня!

– Но, Государь…

– Никаких «но»! И вы же избивали моих солдат на дорогах. Мне об этом рассказал Коленкур. И вас, барон, следует расстрелять! Жандармы, взять его! Пусть этого барона расстреляют, он заслужил подобную участь. Расстрелять сегодня же! А я через шесть недель буду в Петербурге. Увести!..

Наполеон тяжело дышал. Последние дни его окончательно вымотали. Нервы ни к черту! Еще немного, и он расстрелял бы этого баварца (или гессенца – не все ли равно!) собственноручно. От подобных мерзавцев следовало избавляться еще там, в Германии…

– Ну, а вы? – повернулся Император к Нарышкину. – Вы, как мне доложили, сын камергера? С вами все понятно, служить Отчизне – ваш долг. Вы – храбрый человек. Но почему служите таким вот, как этот? – показал он на генерала Винцингероде. – Служите своему народу, русским людям…

Пленных увели.

К счастью, генералу Винцингероде удалось-таки доказать французам, что никакой он не гессенец, а из прусского рода. Это и спасло ему жизнь. Обоих пленников отправили в качестве военнопленных в Европу…

* * *

С началом отступления Наполеон сильно изменился – он стал циничен и жесток. Русские оказались варварами! А с варварами – и разговор такой же! Отступающая французская армия приносила местному населению смерть, разорение, бесчисленные лишения и много горя. Целые селения (даже города, не говоря уж о деревнях), через которые уходили французы, беспощадно сжигались. Боровск, Верея, Вязьма… От старинных русских городов, с их православными храмами, с изумительными маковками колоколен, ухоженными улочками и скверами, создающими неповторимый славянский колорит, – от всего этого оставались пепелища. Грабежи, погромы и самосудные расстрелы стали обыденностью. Доходило до зверств…

Так, оторвавшийся вперед от основных сил генерал Чичагов, подскакав со своим отрядом к оставленной неприятелем Вязьме, с удивлением обнаружил в горящей церкви запертых русских пленных и раненых, которых французские солдаты специально заперли перед тем, как поджечь храм. Триста несчастных еще были живы и не могли поверить своему случайному спасению…

После Вязьмы началось страшное: стало холодать. 21 октября (2 ноября) выпал первый снег.

Привыкнуть можно ко всему, даже к одиночеству. К холоду – никогда! Холод – безжалостный убийца. Если не укрыться, холод уничтожит любого, причем быстро. Но перед тем, как это случится, человеку, оказавшемуся без защиты и еды, предстоит пройти (кому дольше, кому быстрее) стадию медленного умирания, не менее мучительную. Имя этой муки – голод. Холод и голод – два близнеца-брата; оба – разбойники с большой дороги. Именно эти разбойники поздней осенью 1812 года встали на пути отступающей французской армии. И участь несчастных наполеоновских солдат окажется намного ужаснее погибших в сражениях…

Тем не менее первые дни пути до Смоленска пока напоминали нечто вроде марша. Император и его гвардия двигались в авангарде. Пройдя Вязьму, 21 октября (2 ноября) французы уже были в Семлеве; 24 октября (5 ноября) – в Дорогобуже. 27 октября (8 ноября) 1812 года отступающая армия Наполеона Бонапарта вошла в Смоленск.

Генерал Ермолов: «До села Семлево, не сделав выстрела, мы взяли более тысячи пленных с несколькими офицерами, большие обозы и много зарядных ящиков; пушки были разбросаны по всей дороге. Люди, не имея сил идти, оставались на дороге; единственною пищею их было лошадиное мясо. Но и того недоставало, ибо лошадей, которые могли еще двигаться, запрягали под артиллерию. Неприятель, отступая поспешно, днем не останавливался, а ночью отдыха не давали казаки… Лошади приходили в изнурение от недостатка фуража, и всякий день доставалась нам часть артиллерии и обозов».

Смоленск французам казался некой конечной точкой долгих испытаний, где можно будет передохнуть, хорошо выспаться и поесть. Но в выжженном минувшим летом городе практически не оказалось никаких припасов. И это раз. Второе: после Смоленска стало существенно подмораживать. Когда отступающие добрались до Ельни, уже везде лежал снег. Днепр стоял подо льдом. Кое-как голодная армии дошла до Борисова. Там-то и ударили первые сильные морозы. Вместе с морозами для большинства французских солдат наступил настоящий голод.

Из письма Алексея Воейкова поэту Державину от 31 октября (12 ноября) 1812 года из Ельни: «…Голод вынудил их не только есть палых лошадей, но многие видели, как они жарили себе в пищу мертвое человеческое мясо своего одноземца… Смоленская дорога покрыта на каждом шагу человеческими и лошадиными трупами».

Вслед отступающей армии конвоировали несколько тысяч русских пленных. Страшно представить, что пришлось испытать этим несчастным. Они почти все погибли. Сначала их перестали кормить, а потом… начали расстреливать. Партиями, одну за другой. Известно, что в одной партии было расстреляно 611 человек, четверо из которых были офицерами. Трупы расстрелянных пленных лежали вдоль Смоленской дороги вперемежку с умершими от голода и холода французами…

Впрочем, расправляться с пленными войска наполеоновской коалиции начали уже в первые дни отступления.

«…Императорская колонна достигла Гжатска, – пишет граф де Сегюр. – Мы были изумлены, встретив на своем пути видимо только что убитых русских. …У каждого из них была совершенно одинаково разбита голова… окровавленный мозг был разбрызган тут же. Нам было известно, что перед нами шло около двух тысяч русских пленных и что вели их испанцы, португальцы и поляки. Каждый из нас, смотря по характеру, выражал кто свое негодование, кто одобрение; иные – оставались равнодушными… Коленкур вышел из себя и воскликнул: «Это какая-то бесчеловечная жестокость! Так вот она – пресловутая цивилизация, которую мы несли в Россию! Какое впечатление произведет на неприятеля это варварство? Разве мы не оставляем у русских своих раненых и множество пленников? У нашего неприятеля – все возможности самого жестокого отмщения!..»

«Армия освободителей» на глазах превращалась в преступную орду…

* * *

Когда прошли Вязьму и наступили первые холода, Бонапарт пошел на крайние меры: он приказал избавиться от тяжелых обозов, перегруженных награбленным. Повозки, кареты, телеги и сани с увезенным из Москвы барахлом следовало сжечь. И этот приказ Наполеона был выполнен всеми в тот же день. Казалось, каждый только этого и ждал, чтобы, не переживая мук за собственную слабость, беспрекословно выполнить приказ. Ведь приказ Императора – закон! Тем более что дальше везти переполненные телеги и сани уже не было никаких сил…

Но не только холод и заснеженный путь заставляли французов спешно отступать: заметно активизировался противник: казаки и партизаны стали для отступающих настоящий головной болью. Арьергард Даву еле сдерживал натиск русской армии и казаков. Когда Наполеон остановился в Семлеве, стало понятно, что следует избавиться и от личного обоза.

На окраине села было большое болотистое озеро – как говорили старики, бездонное. Когда Бонапарту доложили, что вот уже несколько часов идет бой за Вязьму, где части Даву, Нея, Богарне и Понятовского несут колоссальные потери, стало понятно: ситуация выходит из-под контроля. (Бой за Вязьму длился почти 10 часов; французы потеряли 6 тысяч убитыми и ранеными и 2,5 тысячи пленными.) И тогда Наполеон подозвал маршала Бертье и что-то шепнул ему на ухо.

– И ту карету тоже? – переспросил начальник штаба.

– Я же сказал: весь мой обоз с ценностями, – несколько нервно ответил Наполеон.

– И корону со старинным оружием?! – не поверил своим ушам Бертье.

– Все. Оставить лишь самое необходимое в походе – золото в монетах и прочее… Мой камердинер поможет…

Через час повозки, охраняемые группой всадников, двинулись в сторону чащи, за которой темнело старинное Семлевское озеро.

Когда офицер охраны доложил маршалу Бертье об исполнении приказания, тот кивнул головой в знак удовлетворения.

Однако на самом деле маршал был сильно раздосадован: и зачем было, нервничал он, топить груженную золотом карету Императора, если это золото еще могло понадобиться?..

Граф де Сегюр: «От Гжатска до Михалевской, деревни, расположенной между Дорогобужем и Смоленском, в императорской колонне не случилось ничего, если не считать того, что нам пришлось бросить в Семлевское озеро вывезенную из Москвы добычу: пушки, старинное оружие, украшение Кремля и крест с Ивана Великого. Трофеи, слава – все те блага, ради которых мы пожертвовали всем, стали нас тяготить. …Армия, подобно громадному судну, разбитому страшной бурей, не колеблясь, выбрасывала в это море снега и льда все то, что могло затруднить и задержать ее движение».

Судно под названием «Великая армия» безнадежно погружалось на дно. Наполеоновская армада спешно избавлялась от ненужного…

* * *

Потеря личного обоза, как показали дальнейшие события, явилась самой невинной утратой для Наполеона. После Смоленска его будут ждать испытания посерьезнее. Буквально на глазах исчезала Его Великая Армия — армия, поставившая на колени всю Европу! Холод, голод, а также партизанские и казачьи налеты делали свое дело: «непобедимая коалиция» как таковая стремительно таяла на необъятных русских просторах.

Лейб-хирург Ларрей пишет супруге в Париж: «Я еще никогда так не страдал. Египетский и испанский походы – ничто сравнительно с этим. И мы далеко еще не у конца наших бедствий… Часто мы считали себя счастливыми, когда получали несколько обрывков конской падали, которую находили по дороге».

Из воспоминаний пехотного офицера Франсуа:

«Количества лошадиных трупов вскоре недостанет даже и для трех четвертей голодной армии. Эту пищу, следовательно, могут добывать себе только те, у кого сохранилось хоть немного храбрости. Солдаты, у которых нет ни ножа, ни сабли, или которые отморозили себе руки, не могут воспользоваться даже и этой пищей. Однако я видел и таких, которые, либо стоя на коленках, либо сидя, словно бешеные волки, глодали эти обнаженные остовы…

Такова картина нашей армии в первых числах ноября. Но если столько приходится страдать людям, которых пощадил климат и которым удалось ускользнуть от случайностей войны, то что сказать мне о положении больных и раненых? Сваленные в кучу как попало, на телегах, запряженных лошадьми, падающими от усталости и голода; покидаемые на бивуаках и по дороге, эти несчастные умирают в конвульсиях отчаяния или сами полагают предел своим страданиям, когда у них хватает силы – покончить с собой…»

Главный полковой врач Роос: «…Наше отступление приняло ужасный и страшный вид… Голод и нужда приводили к сценам отчаяния и жестокости. На павших лошадей немедленно набрасывались солдаты, нередко их окружал десяток голодных, которые отрезали себе мясо. Иногда такие лошади еще не успевали издохнуть, шевелились и оставались еще живыми, когда с них почти наполовину срезано было мясо…

При малейшем противоречии, кто мог, выхватывал саблю. Я видел даже, как один обозный солдат из-за куска хлеба раскроил голову своему товарищу… В эту же ночь я застал у одного костра знакомых, которые резали белую собаку. Сыну одного чиновника из Эгингена, Вицигенрейтору, досталась голова этой собаки. Он провел целую ночь за ее приготовлением, съел свое скверное блюдо и вскоре умер. Утром, при уходе, мне показали его труп, лежавший в лесу у дороги…»

Негоциант Дюверже: «…Эти ночи уносили много жертв; в момент отъезда наши бивуаки бывали покрыты трупами, да и среди оставшихся в живых находилось много таких, которым не суждено было дожить до конца дня: они падали по дороге, чтобы не вставать более…

С дергающимися ногами и телом, выдвинутым вперед, они изображали прелюдию смерти. За ними зорко следили товарищи, рассчитывая поживиться. Еще живыми они подвергались ограблению; их раздевали донага; ссорились из-за их одежды и вырывали друг у друга их небольшие сбережения».

Сержант Бургонь: «Мы шли молча, при морозе еще сильнее вчерашнего, шагая через мертвых и умирающих… Вскоре мы нагнали двух солдат линейных полков, которые держали в руках каждый по куску конины и грызли его… Они уверяли нас, будто видели, как иностранные солдаты (хорваты)… вытащили после пожара из-под развалин сарая зажарившийся человеческий труп, разрезали его на куски и ели… Я тоже, если б не нашел конины, поневоле стал бы есть человеческое мясо…»

Армия Бонапарта умирала. Так начиналась агония…

* * *

«Неприятель, продолжая свое отступление, претерпевает на каждом шагу сильный урон, наносимый ему авангардами нашими. Потеря его от Москвы по сие время неисчислима… В разных атаках и сражениях под Вязьмою и Дорогобужем взято знамен 5, орудий 26, более 3000 пленных, в том числе 2 генерала, 3 полковника, более 30 офицеров, убитыми со стороны неприятеля и ранеными – 10 000.

Из приказа Кутузова по армии от 28 октября, г. Ельня

Но не только холод, на который позже будут ссылаться ветераны наполеоновской армии, явился причиной гибели «непобедимой коалиции». Русская армия во главе с фельдмаршалом Кутузовым сделала все, чтобы от этой армии ничего не осталось.

После мясорубки, устроенной русскими под Вязьмой, войска Кутузова перегруппировались. Вдоль дороги французов теснил авангард генерала Милорадовича; казаки атамана Платова контролировали движение противника на север, а с юга напирал отряд генерала Орлова-Денисова. Главные силы русской армии двигались южнее Смоленской дороги. Подобная тактика «выдавливания» не позволяла французам ни запастись фуражом, ни остановиться надолго для отдыха и даже для передышки. Действия партизанских отрядов совместно с регулярными частями не оставляли противнику ни шанса для серьезных перегруппировок и контратак.

28 октября (9 ноября) в районе села Ляхово, западнее Ельни, отряд Орлова-Денисова совместно с партизанами разбил бригаду генерала Ожеро (брата маршала Ожеро, дивизионного генерала Жан-Пьера Ожеро). Поле сражения было сплошь усеяно трупами французских солдат. Сам генерал Ожеро, его шестьдесят офицеров и около 2 тысяч солдат оказались в плену.

Из воспоминаний генерал-майора артиллерии Ильи Радожицкого[210]:

«Мы подходили к с. Ляхову, когда попались нам навстречу пленные французы разбитой бригады генерала Ожеро. Из всех неприятельских войск это был один отряд, сдавшийся русским почти без драки и не испытавший нимало тех бедствий, которыми настигнуты были старые войска. Пленные казались довольно сытыми, в синих мундирах с желтыми отворотами; только многие шли без сапог в онучах и поршнях, жалуясь на казаков, которые их разули. Перед селением увидели мы несколько изрубленных кавалеристов, сопротивлявшихся нашим партизанам; отсеченные руки валялись около обнаженных трупов; кой-где измятые шишаки с тигровою шкурою показывали, что они принадлежали драгунам или кирасирам.

Я особенно обрадовался, увидевши капитана Фигнера[211], который препровождал всю двухтысячную толпу пленных. В коротких словах рассказал он, что эти откормленные трусы сдались почти без выстрела при первом появлении казаков. Необыкновенным казалось видеть Фигнера, препровождающего пленных, в отдалении от театра военных действий; но он объявил нам, что имеет поручение от фельдмаршала ехать в С.-Петербург с донесениями к Государю императору. Этою командировкою фельдмаршал хотел наградить Фигнера за его отличные подвиги».

«Победа сия тем более знаменита, что при оной еще в первый раз в продолжение нынешней кампании неприятельский корпус сдался нам», – докладывал императору Александру фельдмаршал Кутузов.

В тот же день казаки атамана Платова при переправе через реку Вопь разгромили корпус вице-короля Эжена Богарне. Зажатые к реке, французы поддались панике, в результате корпус лишился всей своей артиллерии (87 орудий). Богарне потерял более 2 тысяч убитыми, 3,5 тысячи пленными. При преследовании противника казаки уничтожили еще около пятисот вражеских солдат и вдвое больше пленили. 4-й корпус Богарне как боевая единица прекратил свое существование…

Казаки Орлова-Денисова, совершив налет на крупный французский отряд, уничтожили полторы тысячи солдат противника (1300 взяли в плен), отбили 400 повозок с продовольствием и фуражом, более 1000 лошадей и 200 голов рогатого скота, предназначенных для Смоленска.

К слову, на подступах к Смоленску отряд генерала Юрковского и казаки генерала Карпова у Соловьевой переправы настигли корпус маршала Нея и, вступив в ожесточенный бой, отбили у противника 21 орудие, взяв при этом тысячу пленных.

Наполеоновские войска быстро откатывались к Смоленску. Движимые надеждой на долгожданный отдых, они не знали главного: в древнем русском городе, сожженном и разрушенном ими минувшим летом, их будут ждать одни головешки. Отдыха не получится.

Французы шли навстречу своей гибели…

II

Alea jacta est.

Ю.Цезарь[212]

Я не считаю, что с потерей его монаршего достоинства значение его личности преуменьшилось, поскольку его прошлая власть, его могущественные армии и его блестящий императорский двор… едва ли добавляли что-либо к престижу его гения.

Лорд Амхерст о Наполеоне

Измена графини де Монтолон. – «Придворный» протокол «Лонгвудского Тюильри». – Паломничество на о. Святой Елены для нанесения визита сосланному императору. – Бои за Борисов. – Березина. – Гибель Великой армии Наполеона Бонапарта

Альбина де Монтолон вновь была беременна. И об этом в Лонгвуде знали все, включая слуг. Был в курсе дел и Хозяин. Впрочем, в этот раз интересное положение графини его, казалось, совсем не интересовало: мало ли что случается с женщинами далеко не юного возраста, когда, помимо законного мужа, они умудряются еще и завести любовника. Но некоторые из этих низменных созданий, будучи развратными по природе, идут дальше, не в силах отказать себе не только в любовнике, но и… сразу в нескольких.

Альбина увлеклась. Иначе не ошиблась бы так жестоко, что променяла мужа и Наполеона(!) на… на никого. Потому как сопливого Бэзила Джексона (инженера-лейтенантика, да еще и британца!) назвать соперником того и другого было бы, право, истинным кощунством. Хотя у этого малого было единственное, но важное преимущество: он был чертовски молод! По крайней мере вдвое моложе той, в которую, как уверял, влюбился со всей страстью юного сердца.

Однако на самом деле это было не так. Да, отвечавший за строительство лонгвудских построек британский офицер Джексон был влюбчив, как и все молодые повесы его возраста, но не настолько, чтобы плениться замужней (притом – некрасивой и многодетной!) француженкой. Тем более что, будучи смазливым красавцем, женщинам он нравился и недостатка в их обществе не испытывал никогда. Всегда при деньгах, этот молодец неплохо устроился и на острове, заводя многочисленные интрижки с женами британских офицеров. Так что, скорее, графиня присмотрела юного англичанина, а не он ее. Правда, не без помощи одного человека, имя которому… Хадсон Лоу.

Офицер Джексон был не только приятной наружности, но и отличался общительностью, обладал изящными манерами и свободно изъяснялся по-французски. А это немало. Поэтому не использовать его в своих целях, считал Хадсон Лоу, было бы непростительной оплошностью. Как там у французов, cherchez la femme… Через эти самые «la femme» открываются самые неприступные двери. Но если сопляк Джексон заартачится… Не заартачится! Будет делать то, что ему скажет губернатор острова – самый высокий здесь начальник.

Долго уговаривать мальчишку не пришлось: Джексон оказался со смекалкой. А еще через какое-то время доложил, что бурный роман с «Монтолоншей» в самом разгаре…

Когда Бонапарту доложили о связи графини де Монтолон с каким-то сопливым британцем, он постарался остаться равнодушным к известию, хотя сдержать себя получилось не сразу. Слишком неприятным оказалось известие. Тем более что он привык доверять людям из своего близкого окружения, для которых британцы на острове считались (и так оно было на самом деле), в общем-то, врагами.

Измена Альбины, да еще и с врагом, оказалась, по сути, двойной изменой. Своим поступком она оскорбила не только бедолагу Монтолона, но и самого Императора! Поэтому призадуматься стоило. Даже если это были происки коварного губернатора, факт оставался фактом: в крепостной стене обороны Лонгвуда британцам удалось пробить серьезную брешь. На сей раз этой брешью стала (кто бы сомневался!) женщина.

Странно, ни сам граф, ни Наполеон ни о чем даже не догадывались. Альбина ловко водила всех за нос. О связи жены с Хозяином Монтолон, конечно, знал; но чтобы у женушки хватило смелости завести интимную связь с кем-то другим, это графу даже не могло прийти в голову. Ведь на кону стояло их будущее! Ну а Наполеон вообще ни о чем не думал. Было время, свою Жозефину к кому он только не ревновал! Но разве это что-нибудь изменило? Тем более что он сам тоже не являлся ангелочком… Сколько у Императора было женщин, не сказал бы, пожалуй, даже Констан – а уж он-то к подобным инсинуациям относился серьезно…

Ничего удивительного, что первыми заволновались те, кому и было положено заволноваться – Бертраны. Однажды во время прогулки они повстречали русского посланника Бальмена, который им многое поведал. По словам господина Бальмена выходило, что графиня де Монтолон сама бросилась мальчишке на шею, влюбившись в того по уши.

– И в этом нет ничего удивительного, – огорошил собеседников Бальмен. – Ведь мадам де Монтолон несколько беспутна и хочет быть любимой. А это изрядно вредит Лонгвуду. Не секрет, что графиня о многом пробалтывается. А Джексон внимательно все записывает, а потом по два часа беседует с губернатором…

Гофмаршал и его жена похолодели. Быстро распрощавшись с собеседником, генерал Бертран заспешил к Императору. Понимая, что его ждет тяжелый разговор, он, тем не менее, был настроен решительно.

По мере рассказа гофмаршала лицо Наполеона становилось все мрачнее.

– И это все? – спросил он графа Бертрана, когда тот замолчал.

– Все, Ваше Величество…

– Скверная история, генерал. Очень скверная…

Гофмаршал в знак согласия лишь кивнул головой.

– Графиня несдержанна на язычок. Впрочем, как и все женщины. Увлекшись этим, как его…

– Джексоном, – подсказал Бертран.

– …этим Джексоном, она вполне могла рассказать много лишнего, не правда ли?..

– Вполне возможно, сир, – согласился Бертран. – Я всегда говорю своей супруге, что…

– Сейчас речь не о госпоже Бертран, – перебил гофмаршала Наполеон. – Это очень серьезно, генерал. Чрезвычайно серьезно! Спасибо, mon cher. Я лично займусь этим делом…

В тот же вечер Хозяин беседует с Альбиной. Хотя теперь перед ним уже сидела не Альбина. Альбина умерла. Она умерла в тот самый миг, когда генерал Бертран сообщил Бонапарту неприятное известие. Перед ним теперь сидела всего лишь неверная жена его подчиненного – не больше и не меньше. Наполеон умел владеть своими чувствами, и уж тем более – перешагивать через них. Иначе он никогда не стал бы Наполеоном. Эта плутовка на поверку оказалось дурой. Вот и сейчас, сидя перед ним, она что-то невнятно лепетала, называя любовника-британца «сопляком Джексоном», который, хоть и «очень славный молодой человек», но совсем «не отличается умом». Ну не дура ли?! При чем здесь ум? В таких делах думать как раз не требуется…

Разговаривать с графиней не хотелось, она была сейчас ему противна. И эти ненужные слезы, которые он терпеть не мог!

– Мадам де Монтолон, ваши встречи с…

– Мистером Джексоном, – всхлипнув, подсказала женщина.

– …с британцем, должны быть прекращены раз и навсегда. А насчет имени, мне все равно, как его зовут…

– Конечно, конечно, – продолжала всхлипывать и кивать головой графиня. – Тем более что мы и так встречаемся с ним слишком редко…

Дура…

* * *

Но все только начиналось.

«Похоже, что Джексон где-то на тайных тропинках опять встречался с мадам де Монтолон, – запишет в дневнике Бертран. – Трудно сказать, какой это примет оборот».

Нет никакого сомнения, что и в этот раз именно гофмаршал сообщил патрону о продолжающихся отношениях графини с англичанином.

Это уже было слишком! Наполеон кипит от ярости! И ставит Монтолонам жесткое условие: либо встречи с британцем должны быть прекращены (под честное слово), либо они, Монтолоны, навсегда покидают остров.

Шарль-Тристан де Монтолон в крайней степени растерянности; его ветреная супруга – на грани истерики. Графу ничего не остается, как заявить о скором отъезде с острова его семьи («какой конфуз!»).

Дальше – больше. Альбина вскоре слегла; у нее случился выкидыш. Оставаться дальше на острове было выше ее сил.

2 июля 1819 года Джеймстаунскую бухту покинет корабль «Леди Кэмпбелл», увозивший в Европу графиню де Монтолон – с тремя детьми, служанкой и кормилицей. Граф де Монтолон останется. Хозяин окажется снисходительным к своему преданному соратнику.

Луи Маршан: «…Графиня серьезно болела, и д-р Верлинг заявил, что местный климат не даст ей возможности выздороветь. Ее отъезд был решен в результате проведенной консультации, о чем сообщили императору. Этот отъезд лишал императора общества человека, которого он высоко ценил. Его светской жизни был нанесен сокрушительный удар. Благодаря своему уму… она обеспечивала так необходимое ему отвлечение от работы, и время, проводимое с ней, играло важную роль в его повседневной жизни».

Перед отъездом Альбины Бонапарт сжалится над бедняжкой. Поначалу он не хотел с ней даже прощаться. Тем не менее, подумав, пришел к выводу, что та все-таки заслужила пару теплых слов:

– Граф де Монтолон остается здесь, это его выбор, – сказал Наполеон. – Там, в Европе, такая женщина, как вы, легко найдет себе нового мужа…

– Ох, сир, женщине намного проще найти любовника, но не мужа, – ответила, всплакнув, Альбина.

Что ж, на этот раз эта женщина была права…

Шесть дней спустя (8 июля) остров покинет и лейтенант Джексон[213].

* * *

Горячая ванна в этот раз почти не приносила облегчения. И это уже не впервой. Похоже, «крыс» завелось целых две. И теперь они соревновались между собою за пьедестал наилучшей кусаки. Ничего, через час успокоятся – и они, и такой же пасюк – местный губернатор Хадсон Лоу, не к ночи будь помянут. Кто-то рассказывал, что британец очень болезненно переносит «чрезмерное расточительство» Пленника из-за его увлечения горячими ванными. Стоит ли часами вариться в горячей воде, возмущался он, если 53-й британский полк испытывает серьезные затруднения с доставкой воды для приготовления солдатам пищи?..

Сократите, сэр Лоу, численный состав солдат на острове, и все образуется. А Императору без этих самых горячих ванн никак нельзя, уж привыкайте, сэ-эр…

Между тем накал борьбы даже по прошествии немалого времени ничуть не ослабевал. Мало того, он, этот накал, казалось, был на грани перегрева. Как передавали верные люди, начиная с 1817 года в Европе стал неуклонно возрождаться культ Наполеона Бонапарта. О бывшем Императоре издавались книги, брошюры, писали газеты…

Так, в ноябре 1818 года катер «Москито» доставил в английский Портсмут сногсшибательную новость: Бонапарт бежал! В Англии и Франции начались народные волнения и факельные шествия – люди, не скрывая, выражали Наполеону, содержавшемуся где-то на острове в тяжелейших условиях, свои симпатии. Больше всех заволновались, конечно, в Париже: еще не хватало второго возвращения Бонапарта! Второй раз «Ста дней» не пережить! Герцог Ришелье обратился к французскому послу в Лондоне с просьбой напомнить британскому правительству о чрезвычайной опасности «генерала Бонапарта» и потребовал усилить меры по его охране…

Пробонапартистская пропаганда началась, пожалуй, сразу после Ватерлоо, когда роялисты стали без разбора хватать бывших наполеоновских офицеров и генералов и безжалостно расправляться с ними. Одним из таких генералов, попавших, что называется, под раздачу, оказался граф Шарль-Анжелик Юше Лабедуайер. Наполеоновский генерал и командир 112-го линейного полка, он участвовал в войнах и был неоднократно ранен. В смутные первые недели «Ста дней» занял сторону Наполеона, причем своим примером увлек всю армию. Бонапарт сделал его пэром Франции и дивизионным генералом. За участие в заговоре против Бурбонов был арестован и предан военному суду, приговорившему генерала к расстрелу. Отменить казнь не помогло даже то, что его жена, став на колени перед королем, слезно умоляла пощадить супруга.

– Хорошо, – утешил без пяти минут вдову Людовик XVIII. – Так и быть, я закажу мессу за упокой души вашего мужа…

На этом издевательство не закончилась: безутешной вдове пришлось заплатить двум десяткам солдат расстрельной команды по три франка каждому.

Генералу Лабедуайеру было 29 лет…

В ответ на террор роялистов начались народные волнения. Люди выходили на улицы и требовали возвращения Наполеона!

Однако со стороны властей началась своего рода «охота на ведьм», во главе которой оказался герцог Беррийский[214], устроивший настоящую охоту за французскими маршалами, служившими при Наполеоне. Кандидатов для казни набралось не менее десятка человек, но герцог решил казнить лишь одного – маршала Брюна. Протеже Дантона, Брюн был ярым бонапартистом. Маршал с 1804 года[215], он поддержал Бонапарта в период «Ста дней». Тело убитого военачальника роялисты приказали сбросить в Рону…

В Тулузе был расстрелян генерал Рамель. После казни его тело роялисты изрубили саблями на куски… В Ниме расстреляли генерала Лагарда; в Узе – еще два десятка бонапартистов…

Так что причин вспоминать Бонапарта добрым словом у французов имелось больше чем достаточно…

* * *

К сожалению, сам Наполеон об этом ничего не знал. Жесточайшая цензура, установленная на острове губернатором, не позволяла Пленнику получать свежую информацию. Газеты, журналы и книги, доставляемые в Лонгвуд, тщательно сортировались. Цель Хадсона Лоу заключалась в одном – максимально изолировать Пленника от происходящего в мире, особенно связанного с изменениями в самой Франции и в Европе. Смерти подобно для местной администрации было бы проникновение на остров Святой Елены секретной информации, в том числе – связанной с наличием секретной переписки. Максимальная изоляция Пленника – вот на что была направлена вся деятельность местного губернатора и его окружения. Именно этого требовали из Лондона. А главным исполнителем всех инструкций должен был стать именно Хадсон Лоу – британская длань на острове, а попросту – тюремщик, этакий Главный Смотритель.

Бонапарт это прекрасно осознавал, а потому сопротивлялся как мог. Не сразу, но достаточно быстро он понял, как может своим поведением раз за разом указывать болванчику-губернатору то место, которого тот достоин, тем более что на фоне сосланного сюда Пленника это место было просто ничтожно. Исходя из этого, даже на Святой Елене Наполеон организовал своего рода Императорский прием по усмотрению.

С появлением на острове сосланного Императора Святая Елена, к вящему неудовольствию англичан, постепенно превращалась в некое место паломничества. К затерянному в океане клочку суши раз за разом тянулись проходившие мимо корабли. Официально суда бросали якоря в бухте Джеймстауна для пополнения запасов воды и продовольствия, а также для устранения различных поломок, возникавших во время плавания. Но в душе каждого капитана теплилась одна-единственная надежда – повидать Наполеона. Встреча с Императором делала любого путешественника поистине счастливым! Такое событие переворачивало всю жизнь счастливчика. Так что количество желающих повидать Пленника («хотя бы глазком!») не уменьшалось.

Странно, не было отбоя и от выражавших подобное желание военнослужащих (офицеров и солдат) британского гарнизона острова. Это особенно сильно раздражало губернатора. Ничего удивительного, что «попасть на прием» к Наполеону было делом чрезвычайно трудным из-за множества препон, создаваемых английской администрацией, которая шла навстречу лишь лояльным, с точки зрения губернатора, персонам[216].

И тогда уже многое зависело от самого Пленника. Если об аудиенции просил какой-нибудь не нюхавший пороха штабной британский генерал, то этого следовало отправлять взашей прямо с порога. Другое дело – соотечественники, известные ученые, путешественники. Вообще, многих Наполеон принимал здесь достаточно сердечно, считая их если и не друзьями, то, по крайней мере, людьми открытыми и сочувствующими. К ним относились семьи Скелтонов, Уилксов и Бингемов, а также преемник Кокберна адмирал Малькольм и его супруга.

Тем не менее даже «местных» Пленник принимал, соблюдая строгий церемониал. Гостей встречал облаченный в ливрею слуга (Сантини или Новерра), после чего провожал посетителя в бильярдную, где его ожидал один из генералов свиты (или сразу оба); этот генерал и объявлял о готовности Императора принять гостя.

Далее торжественное действо продолжалось. В дверях гостиной вошедших обычно встречал сам гофмаршал (генерал Бертран) и приглашал войти в покои Хозяина. Можно представить, что испытывал в тот момент гость (зачастую весьма высокопоставленный!), когда перед посещением Его Величества приходилось шаг за шагом и с трепетом проходить все условности строгого церемониала «Лонгвудского двора». В чем никто из гостей не сомневался точно, так это в приеме на высшем уровне, который устроил им Сам Наполеон!

Дальше начиналось самое интересное. Идя вслед за гофмаршалом, визитер (почти неожиданно!) видел Его: с известной всему миру императорской шляпой в руке Наполеон молча стоял у камина. Вошедших дам хозяин дома, как правило, приглашает присесть на софу; а вот с мужчинами… Мужчины будут стоять до тех пор, пока стоит Он. А Бонапарт будет стоять до конца визита. Так повелось с тех пор, как адмирал Кокбэрн во время своего посещения Лонгвуда бесцеремонно уселся в присутствии Наполеона, не соблаговолив даже спросить на это разрешения. Поэтому Он будет стоять до конца, пусть даже обливаясь потом; и расслабится разве что с Балькомбом или Малькольмом, разговаривая с ними на разные темы – от Пунических войн до жизни на далеком Марсе…

Однажды Наполеон устроил для леди Малькольм целую лекцию об Оссиане[217], отчего та чуть было не упала в обморок от изумления: оказывается, «генерал Бонапарт» вовсе не грубый и вульгарный солдафон, а утонченный знаток античности! Стоит ли говорить, что вскоре эта болтливая шотландка оповестила всех знакомых дам (а также европейских родственников), что бывший «узурпатор» вовсе не является грубияном, ибо он «утонченной души человек и знаток истории», да и вообще, «настоящий эрудит и джентльмен»…

* * *

«Великосветские приемы» начались еще в доме Бриаров. Так, 9 декабря 1815 года Наполеон принял командира корабля «Munden» Макая Дональда, проведя с ним интересную беседу.

21 апреля 1816 года Хозяин не отказал в приеме британскому капитану первого ранга Уильяму Гамильтону, командиру корабля «Gavana», эскортировавшего «Нортумберленд». Гамильтон родился и вырос во Франции, поэтому хорошо говорил по-французски. Наполеон принял его перед отъездом с острова домой.

Они долго беседовали в саду. Наполеон, в частности, рассказал капитану, что по приезде на остров его стали расспрашивать, чего бы ему хотелось.

– И что же Вы ответили? – поинтересовался у собеседника Гамильтон.

– Я умолял себя сказать всем им, что жажду только одного – свободы или палача… Тем более что в отношении меня британские министры подло нарушили самые священные законы гостеприимства, объявив меня пленником. В той ситуации, в которой я оказался, так не поступили бы даже дикари…

А накануне капитаны кораблей Восточно-Индийской компании Иннз, Кэмпбелл и Уэбб, нанеся визит графине Бертран, осмелились приблизиться к Наполеону, возвращавшемуся от Бертранов. Заметив англичан, он подозвал моряков к себе, после чего беседовал с ними почти час. В Лонгвуде знали: когда Хозяин в хорошем расположении духа, разговорить его было проще простого…

5 мая 1816 года у Наполеона новый гость – высокопоставленный чиновник Индийской компании в Макао некто Джеймс Барбазон Эристон, остановившийся на Святой Елене. Прибывший отобедал с Бонапартом и Уильямом Балькомбом за приятной беседой.

8 мая того же года Пленника посетили командиры кораблей «Cornwallis» и «Lindach» — соответственно Тауссен и Кречтон; 12 мая – Джон Боуэн, командир фрегата «Salsette». 14 мая в гостях сэр Уильям Барраф, член Верховного суда Калькутты. Наполеон с интересом расспрашивал его о судебной системе Индии.

19 мая в Лонгвуде сэр Томас Раффлз, губернатор острова Ява, который после приобретения Индийской компанией Сингапура водрузил там английский флаг. Наполеон долго беседовал с ним в садах в присутствии Уильяма Балькомба.

4 июня – встреча с офицером Королевского флота Дженкином Джоунсом, командиром корабля «Newcastle». (Через год британец будет принят вновь. Вскоре после этого капитан Джоунс погибнет во время кораблекрушения.)

11 июля Наполеона навещает капитан первого ранга Джордж Фредерик Рич, командир кораблей «Racoon» и «Falmouth» на острове Святой Елены.

11 января 1817 года Наполеон принимает сэра Пультни Малькольма, капитана Вогхоупа (командира корабля «Juridis») и капитана Мейнелла (командира «Newcastle»).

25 марта Наполеону представлен капитан Френсис Стенфелл, командир островного корабля «Faeton». (Именно Стенфелл доставил на остров печально известного Хадсона Лоу; позже он станет капитаном «Concueror»).

Вместе со Стенфеллом в Лонгвуд прибыли капитан Фестинг и чета Малькольмов.

Из дневника доктора О’Мира от 25 марта 1817 года: «…Лонгвуд посетили сэр Пултни и госпожа Малькольм, морские капитаны Стенфелл и Фестинг. Все они провели беседу с Наполеоном. Когда они покидали Лонгвуд, капитан Фестинг выразил свое удивление по поводу того, что Наполеон оказался совсем другим человеком по сравнению с тем, что ему о нем говорили. “Вместо грубого, раздражительного и надменного человека, – заявил капитан, – я встретил мягкого и обходительного человека, одного из самых приятных людей, каких мне доводилось когда-либо видеть. Я никогда не забуду его”…»

* * *

В мае того же года в Лонгвуд будет привезен бюст Римского короля (сына Наполеона). Об этом известит английский моряк Радович, канонир с корабля «Baring». Целых полмесяца посыльного Радовича с подарком не допускали к Наполеону, исследуя бюст, в котором, как подозревал Хадсон Лоу, могла быть спрятана секретная корреспонденция. Пока суд да дело, матроса Радовича свалила лихорадка.

Барри О’Мира, 6 июня 1817 года: «По городу ходят слухи, что на корабле “Baring”, прибывшем на остров, находился мраморный бюст сына Наполеона и что сэр Томас Рид порекомендовал капитану корабля выбросить бюст за борт и никому об этом не говорить. Об этом как о несомненном факте заявил мне… капитан NN, который рассказал, что капитан “Baring” признался, что ему подсказывали сделать это. <…>

Молва об этой истории распространилась по всему острову… Говорилось о том, что данный бюст был вылеплен в Легхорне по заказу императрицы Марии-Луизы; что она отправила этот бюст своему супругу, используя посредничество канонира, как молчаливое, хотя и убедительное доказательство того, что ее любовь к нему осталась неизменной… Он поручил графу Бертрану обратиться с просьбой дать разрешение канониру приехать в Лонгвуд. После ряда проволочек и утверждений о том, что этот человек болен, хотя все это время его допрашивали под присягой… и тщательно обыскивали, графу Бертрану наконец дали знать, что канониру разрешено поехать в Лонгвуд».

Бюст Бонапарту доставил некто господин Маннинг, сопровождаемый капитаном Бальстоном из Восточно-Индийской компании. Этот джентльмен сделал стоянку на острове по пути из Тибета. В свое время г-н Маннинг побывал во французском плену, но, благодаря Наполеону, был освобожден и даже снабжен паспортом. Так что у этого господина были все основания быть благодарным Пленнику.

Белый мраморный бюст в натуральную величину Римского короля очень понравился Наполеону. Подарок будет установлен на каминной доске в гостиной.

* * *

В июне 1817 года на остров Святой Елены прибывает важный британский чиновник, сэр Амхерст Уильям Питт. Он возвращался из Китая, куда был направлен с миссией. (Визит сэра Амхерста в Поднебесную оказался крайне неудачным из-за его отказа пасть ниц перед китайским императором.) Ступив на остров, англичанин тут же вознамерился встретиться с Наполеоном.

Луи Маршан: «Лорд Амхерст удостоился аудиенции у императора, в которой было отказано сэру Хадсону Лоу, когда тот прибыл на остров… Если император, принимая лорда Амхерста и его офицеров, проявил особое внимание к нему и к его свите, то они, в свою очередь, вели себя во время беседы в равной степени уважительно и любезно».

Барри О’Мира: «28 июня. Лорд Амхерст со свитой, сопровождаемый губернатором, нанес визит графу и графине Бертран. Наполеон обратил внимание на то, что воспитанность и манеры поведения губернатора ничем не отличаются от воспитанности и манер поведения тюремщика. “Когда он приехал с послом к Бертрану, – объяснил он, – то он всего лишь представил Бертрану лорда Амхерста и затем, не присев и не поговорив немного, как джентльмен, повернулся и ушел. Он вел себя как тюремщик или как тюремный надзиратель, который указывает посетителям на своих заключенных, затем запирает замок на ключ и оставляет посетителей с заключенными. Приехав вместе с лордом Амхерстом, губернатор обязан был оставаться минут пятнадцать, а затем уже покинуть их”».

Неожиданно (в первую очередь для самого лорда Амхерста) у встречи появились серьезные препятствия: Наполеон упорно не желал принимать важного британского чиновника. Причину для отказа долго искать не пришлось: неважное самочувствие.

Барри О’Мира: «4 июля. …Через три дня после приезда лорда Амхерста я имел честь обедать с ним… Я высказал его светлости, а именно, “что я считал себя обязанным информировать его о том, что, если он поедет в Лонгвуд, имея в виду встречу с Наполеоном, но в сопровождении губернатора или кого-нибудь из его штаба, то его… будет ждать отказ от этой встречи… Если же его светлость приедет в Лонгвуд только в сопровождении штаба, то я не сомневаюсь, что он будет принят Наполеоном. Правда, при условии, что он к этому времени будет достаточно здоров, так как в настоящее время он простужен и у него опухла щека”».

Середина семнадцатого года – разгар войны лонгвудских сидельцев с администраций острова. В конце концов Бонапарт решил встретиться с Амхерстом.

– Иначе в случае отказа, – сказал, усмехнувшись, Наполеон Монтолону, – этого лорда в Европе просто не поймут – скажут, его не принял ни китайский император, ни император Наполеон на Святой Елене. Грош цена такому посланнику!

«2 июля его светлость проследовал в Лонгвуд, сопровождаемый своей свитой и капитаном Маррей Максвеллом… Примерно в три часа тридцать минут Наполеон принял посла, с которым оставался наедине почти два часа», – пишет О’Мира.

Лорда Амхерста сопровождала солидная свита. Рядом вышагивал капитан Максвелл, личный священник лорда, его секретарь Хайм, секретарь посольства Эллис, два доктора, ученый-естествоиспытатель, лейтенант Кук, один из сыновей…

Бонапарт принял сэра Амхерста не без задней мысли. Ему было совсем неинтересно, кто этот человек и какова цель его визита. Но влияние Амхерста могло сыграть на руку изгнаннику.

Собрались в бильярдной комнате. Сначала генерал Гурго заговорил с послом о Китае, затем Бертран высказался о Египте. Начинать разговор с жалоб, право, было как-то неприлично. Тем не менее дошло и до претензий в адрес местной администрации.

– Ограничения, наложенные на меня губернатором острова, непомерны! – ответил Наполеон на вопрос Амхерста о сути конфликта с британской администрацией. – Я не желаю видеть этого самого губернатора! Ни обе палаты английского парламента, ни король Англии не в состоянии заставить меня жить в мире со своим тюремщиком… Да, он может делать все, что захочет, но не в силах изменить мои принципы. Это против законов Божиих и человеческих. Закон может заковать преступника в кандалы, бросить в темницу, но он, закон, не может делать человека жертвой произвола… Хочу, чтобы вы услышали: я не буду покидать пределов Лонгвуда, так как не признаю всех этих ограничений, и считаю расставленных вокруг дома часовых оскорблением для меня лично и моих офицеров…

Пораженный услышанным, лорд Амхерст покинул Лонгвуд. Проводив англичан, Наполеон пытался отвлечься шахматной игрой с Гурго, но играл рассеянно.

– Должен сказать, mon cher ami, этот губернатор получил по заслугам! Признаюсь, поначалу я вообще не хотел о нем говорить, но не удержался. Лорд Амхерст сказал, что двадцать лет мечтал увидеть меня. Еще с Турина, с девяносто шестого года. У него там была какая-то любовная история, а я ему помешал[218]. Ха-ха-ха…

А вот к навязываемым губернатором острова посетителям Наполеон относился с нескрываемым раздражением. Как вспоминал Луи Маршан, однажды, находясь в плохом настроении, Император заявил гофмаршалу Бертрану (именно к нему обращались с просьбами о приеме в Лонгвуде):

– Ответь им, что мертвецы визитов не принимают…

«Лонгвудский двор», несмотря на сильное противодействие со стороны англичан, продолжал всячески сопротивляться и жить своей, обособленной от внешнего мира жизнью. Все это тревожило и раздражало Хадсона Лоу. Подумать только! Прибывающие на Святую Елену плевать хотели и на местного губернатора, Хадсона Лоу, и на всех британцев, вместе взятых. Каждому подавай Наполеона! Человека, которого надлежало охранять от всего мира. Это уже начинало переходить все границы! Проклятые «лягушатники» так надоели…

Посмотрев сквозь подзорную трубу в сторону Джеймстаунской бухты, Хадсон Лоу нахмурился: в гавань прибывал очередной фрегат. Наверняка завтра его капитан заявится к губернатору и… и начнется! А покажи-ка им Наполеона! А покажи-ка им императора!..

Нет здесь никакого императора! На острове – государственный преступник, точка! Вот завтра так и скажу. Хватит! Распоясались! Где гордость, стыд наконец?! Покажи-ка им узурпатора! Кукиш вам!..

Хадсон Лоу неожиданно вздрогнул. Оказывается, он сейчас ругался сам с собою. Пальцы дрожали; подзорная труба едва не вывалилась из рук, норовя после этого скатиться в скальную расщелину. Губернатор скосил глаза: далеко в стороне прогуливался его офицер. Британец глубоко вздохнул. Фрегат в бухте бросил якорь. Завтра начнется…

– Тьфу, надоели… – процедил сквозь зубы губернатор и, развернувшись, быстрым шагом направился к коню, беззаботно жевавшему сухую, выжженную траву. Сухая трава напоминала животному душистое сено конюшни…

* * *

С хорошими врачами на острове была беда. После отъезда Барри О’Мира жизнь Пленника существенно потускнела. Когда британцы прислали в Лонгвуд нового лекаря, доктора Верлинга, Наполеон даже не пожелал рассматривать эту кандидатуру[219]. Ну кто мог заменить здесь О’Мира?! Да, Джеймс Верлинг неплохо изъяснялся по-французски и даже по-итальянски; а еще был известен тем, что в 23 года написал трактат о злокачественной желтухе. Но это ничего не меняло: будучи британским врачом отряда королевской артиллерии на Святой Елене, он, по сути, был обязан выполнять все приказы местного начальства. То есть Верлинг изначально являлся человеком Хадсона Лоу. Следовательно, персоной нон грата для Лонгвуда. Поэтому новому доктору было указано на дверь. Не грубо, конечно, но вполне доходчиво…

Так что на какое-то время Наполеон оказался без личного врача. В случае ухудшения общего состояния приходилось вызывать судового хирурга с «Conqueror» Джона Стокоу. Ну а Дэвид Кей, главный врач медслужбы Индийской компании на острове, и доктор Мэтью Ливингстон, сменивший позже Кея, были не в счет. Не говоря уж о начальнике медицинской службы британских частей Бакстере. Как говорится, каждый должен заниматься своим делом…

Доктор О’Мира был не просто врачом и прекрасным клиницистам – он являлся единомышленником. О чем только не беседовали врач и его пациент! Иногда эти разговоры носили довольно откровенный характер, в том числе – личного плана.

– Я вам рассказывал, доктор, что жена Талейрана была глупа, как пробка? – спросил однажды своего собеседника Наполеон.

– Не припомню, сир, – оживился О’Мира, ожидая очередного интересного рассказа.

– Вообще, триумф Талейрана – это триумф аморальности, и я не устану это повторять. Будучи священником, он вступил в интимную связь с замужней женщиной, а когда супруг любовницы воспротивился измене, Талейран заплатил ему столько, сколько хватило на то, чтобы тот замолчал и отказался-таки от законной жены. Потом Талейран сделал эту женщину своей женой. Зная данную историю, я запретил госпоже Талейран появляться в Императорском дворце. Во-первых, она имела сомнительную репутацию. А во-вторых, по части порядочности ничем не уступала своему высокопоставленному муженьку. Однажды мне стало известно, что генуэзские купцы заплатили ей четыреста тысяч франков за то, чтобы через ее мужа поиметь определенные льготы…

– Два сапога – пара? – рассмеялся О’Мира.

– Вот-вот. Госпожа Талейран, спору нет, женщиной была красивой, но полной дурой! Ее невежество стало в Париже притчей во языцех. Как-то Талейран пригласил к себе отобедать известного путешественника и, к слову, моего доброго приятеля, барона Денона[220]. И вот, представьте себе, к Талейрану заявляется барон, которого хозяйка дома принимает… ха-ха-ха… за Робинзона Крузо! И давай забрасывать беднягу всякими непонятными для того вопросами, например: как сейчас поживает его приятель Пятница? Барон Денон, понятное дело, опешил и даже слегка растерялся, не зная, как себя вести. Впрочем, смутились и прочие гости. Справедливости ради следует заметить, что смекалистому барону удалось достойно выйти из неудобного положения, переведя разговор на другую тему…

Своим любопытством О’Мира, бывало, загонял Императора в тупик, заставляя кряхтеть. Будучи истинным ирландцем, доктор был въедлив, как клещ! Чего стоили его порой провокационные разговоры о России и русских, при воспоминании о которых по коже Бонапарта начинали ползать противные мурашки. Бр-р-р…

– Все-таки что, по Вашему мнению, сир, явилось главной причиной неудачи военной кампании в России? – спросил однажды въедливый Барри.

Ну да, опять Россия…

– Холод, mon cher, – поежился Император. – Преждевременный холод и, конечно, московский пожар. Обидно, я опоздал всего-то на несколько дней. Хотя до этого изучал погодные данные за последние полсотни лет. Сильный мороз обычно не начинался в России до двадцатого декабря. На этот раз морозы ударили на двадцать дней раньше… В Москве мой термометр показывал три градуса мороза – ничто для моих солдат, которые выдержали бы это с легкостью. Но когда мы вышли из Москвы, ударил восемнадцатиградусный мороз, представляете?

– Мне трудно представить такой холод осенью…

– То-то и оно… Почти все лошади пали. Только за одну ночь я потерял тридцать тысяч лошадей! Особенно пострадала кавалерия, где из сорока тысяч удалось спасти не более трех… Из пятисот единиц артиллерии мы были вынуждены бросить бóльшую часть. Уму непостижимо! Солдаты пали духом, некоторые от холода сходили с ума… Особенно теплолюбивые неаполитанцы. В полках началась паника. Четыре-пять вражеских солдат могли привести в ужас целый батальон. Кругом бродили разрозненные группы в поисках тепла или огня. Они были легкой добычей для врага. Многие просто ложились где попало… и уже во сне умирали. Так погибли тысячи…

– Почему же вы ушли из Москвы? – неистовствовал бессердечный лекарь.

– Из-за пожара. Не будь его, я бы перезимовал там. А на следующий год двинулся бы на Санкт-Петербург. Александр был уверен в этом, отправляя все свои бриллианты и ценности в Англию. И я бы добился своего, если бы не этот пожар, уничтоживший огромный город. Я был готов ко всему, но только не к этому. Кто мог подумать, что сама нация подожжет собственную столицу… Я запоздал с уходом из Москвы на пять дней. Несколько генералов сгорели в собственных постелях… Тем не менее отмечу: русские храбры и настойчивы. Россия – наиболее грозная страна в Европе, а все потому, что она никогда не может разрушиться. Русский мужик, став однажды солдатом, остается им навсегда…

О’Мира, О’Мира… Лишь у него одного так ловко получалось разговорить Наполеона о России. Даже несмотря на то, что данная тема для Императора была самой болезненной…

– Как Вы сегодня видите Россию? – спросил он в другой раз Наполеона, когда тот после приема горячей ванны находился в благодушном настроении и был склонен к разговору.

– Вы молоды, доктор, и, я думаю, что будете свидетелем того, когда русские или захватят Индию, или войдут в Европу с армией в четыреста тысяч казаков и прочих жителей своих пустынь… А еще двести тысяч исконных русских… Россия должна или пасть, или возвеличиться. Вполне можно предположить, что произойдет именно последнее… Особенность русских в том, что никакие расстояния для них не являются препятствием…

* * *

О’Мира… О’Мира…

Говорят, личному врачу не только все показывают, но и рассказывают. Если, конечно, собеседник – простой смертный. Но Юпитеру позволено многое – как, впрочем, и Императору. Например, подавать информацию строго избирательно, по крупицам. Самое сокровенное истинный Государь непременно оставит при себе. Как говорится, кесарю – кесарево…

В своих беседах с доктором Наполеон, конечно, никогда не посмел бы раскрывать главную тайну своей жизни – ту, с который не хотел делиться даже с собой. Этот стальной человек, который не кланялся ни пулям, ни пушечным ядрам, там, в далеких русских снегах, впервые испугался. Позже Бонапарт будет неоднократно изводить себя мысленными терзаниями: нет, не боялся он ничего, лишь показалось! Хотя, стыдясь самого себя, знал: не показалось. Уже ближе к Витебску Наполеон почти перестал реально воспринимать случившееся. Драма, происходившая на глазах главнокомандующего с Великой армией (Его армией!), не могла быть реальной по определению. Все напоминало ужасный, чудовищный кошмар! Стало понятно, что в России наполеоновская коалиция сошлась в единоборстве с каким-то коварным чудовищем. Холод был настолько отвратительным и нестерпимым, что даже ему (Ему!) хотелось кричать и выть от тоски. Кричать и выть! И вдруг среди холода и снежной вьюги – казаки! Страшные бородатые варвары – настоящие гунны! С пиками, которые сбивали коней, как шахматные пешки…

Было и много другого. Голод сводил всех с ума! Дохлая лошадь – за наивысшее счастье! Пристроившись где-нибудь в лесочке у костра, его солдаты запросто сжирали, поджарив на огне, своего умершего товарища. И это были опять же Его солдаты! А на обочинах опять же Его солдаты лежали один на другом мертвыми стеллажами. Такое Наполеон тоже видел впервые. И все это было не сном – явью. Самым настоящим бытием. Со стужей, кровью, трупами – тысячами трупов! Не на поле сражения – в чистом поле! От этого впору было лишиться рассудка…

И вот однажды он поймал себя на мысли, что испугался. Его войска пришли сюда воевать, а не для того, чтобы быть уничтоженными за понюшку табака. И происходящее с Наполеоном в этой дикой реальности он уже был не способен воспринимать. Все это оказалось выше понимания и осознания. Случившееся можно было назвать эпидемией – эпидемией страха. Каждый, познавший на себе ужасы этой эпидемии и вернувшийся оттуда живым, считал себя счастливчиком. Правда, недостаточно выздоровевшим. Выздоровевших после подобных эпидемий не бывает. Из России вернулись совсем другие люди.

Другим вернулся оттуда и Наполеон Бонапарт…

* * *

…Смоленск оказался химерой.

Из-за отсутствия продовольствия, магазинов (их попросту разграбили!) и запасов еды, не говоря уж о фураже, о сытном отдыхе французам пришлось забыть. Кроме того, ударили морозы[221]. Город был сожжен еще летом, поэтому следовало иди дальше – на Красное и Оршу. А сзади наседали русские.

У Колоцкого монастыря маршалу Даву едва удалось отбиться от налетевших невесть откуда взявшихся казаков. На пути к Смоленску потери французской армии росли со скоростью снежного кома. Вообще, потери начинали пугать: от Малоярославца до Вязьмы коалиционная армия Бонапарта потеряла 30 000 человек. И это без всякого там «генерального сражения»!

Кавалерия чуть ли не вся спешилась. Пушек не было видно, впрочем, как и лошадей. Творилось что-то несусветное. Настоящие холода только начинались, а хирурги докладывали об ампутациях вследствие обморожений. Когда ближе к Смоленску зачастили снегопады, появились случаи замерзания солдат. И это было только начало…

Смоленск горел. Хотя в этот раз дымились не дома и постройки: на площадях французы сжигали все, что могло давать тепло – разбитые кареты, бревна, телеги, всякую рухлядь… На этих же кострищах солдаты, обогреваясь, жарили павших лошадей. Большинство французских корпусов сохраняли лишь видимость таковых. Так, в корпусе Жюно и Понятовского под ружьем осталось не более 700–800 человек.

Из воспоминаний генерала Марбо:

«1 ноября мы дошли до Смоленска. Наполеон приказал собрать в этом городе большое количество продовольствия, одежды и обуви, однако администраторы, которым это было поручено, не могли знать, сколь сильны были дезорганизация и беспорядок в армии, и требовали для раздачи всех этих товаров квитанции и выполнения всех формальностей, как это делалось в обычное время. Из-за такой медлительности при распределении провианта и снаряжения солдаты, умиравшие от голода и холода, ожесточились, пришли в неистовство, сломали двери складов и с шумом захватили все, что в них было, так что многим досталось слишком много, некоторым недостаточно, а другим совсем ничего!.. Как только несчастья и усталость привели к тому, что ряды нарушились, дисциплина пропала… В этой беспорядочной людской массе в самом деле царило полное смешение языков! Всеобщему беспорядку еще сопротивлялись несколько полков, в основном полки гвардии. Почти все кавалеристы линейных полков, потерявшие своих лошадей, были объединены в батальоны, и те из офицеров, кто еще был на лошадях, образовали эскадроны, командование которыми было доверено генералам Латур-Мобуру, Груши и Себастьяни, выполнявшим здесь функции простых капитанов. В то же время бригадные генералы и командиры полков несли службу сержантов и капралов…»

Через пять дней французы двинулись дальше[222].

За это время многое изменилось. За пять дней, проведенных в городе, произошло необратимое разложение войск. Если в Смоленск входила усталая, измученная, измотанная армия, то после Смоленска от этой армии останется лишь ее название. К Смоленску двигались батальоны, полки, бригады и дивизии, но по выходе из него европейское воинство постепенно превращалось в нечто иное – сначала в разрозненные массы, затем – в малочисленные группы, а уже между Березиной и Неманом это шествие напоминало похоронную процессию, где, похоже, каждый присутствовал на собственных похоронах…

* * *

После Смоленска агония наполеоновской армии оказалась необратимой. Далее французские солдаты могли только убегать, но не воевать. Отныне цель каждого солдата была одна-единственная: выжить! Выжить любой ценой! Потому что выжить в этом царстве холода, где господствовали русские казаки, было невозможно…

Исход продолжался…

Лейб-хирург Доминик Жан Ларрей: «От Смоленска до Красного не было ни одного жилья; все было сожжено на протяжении 24 верст… Мороз увеличился еще на 2 градуса… В этот маленький переход солдатам особенно пришлось искать убитых лошадей для пропитания; если же случалось, что какая-нибудь лошадь отставала, то ее тотчас же немедленно убивали и рвали на части почти живьем… Дележ этой добычи доводил часто до драки… Мы имели около 200 раненых, которых я приказал перенести в Красный в госпиталь; и немедленно сам туда отправился, чтобы произвести операции тяжелораненым и подать помощь остальным… Мы были лишены всех самых необходимых средств для лечения несчастных жертв; с огромными затруднениями мне удалось подать им первую помощь; но после нашего ухода им пришлось перенести много страданий. Не имея повозок в достаточном количестве, мы могли взять с собой очень небольшое число раненых… Только одна гвардия, хотя уничтоженная почти наполовину, имела еще при себе свое оружие и сохраняла дисциплину…»

Старший хирург 1-го армейского корпуса Франсуа Мерсье: «Мороз поражал прежде всего конечности тела; внутренняя теплота, сохраняемая самой природой с удивительной предусмотрительностью, порождала обманчивое самочувствие, благодаря которому солдаты продолжали шагать в оцепенении, хотя за последним почти тотчас же наступала и смерть. Более молодые из солдат умирали тысячами… Костры бивуаков, к которым эти несчастные приближались без всяких предосторожностей, способствовали лишь развитию гангрены в отмороженных ими членах тела… Суровый закон самосохранения давно уже заставил умолкнуть пред собою все остальные человеческие чувства… Страшная угроза голодной смерти побуждала кое-кого не брезгать даже человеческим мясом».

Сержант Бургонь: «…Я поневоле отдался слабости и опустился на шею дохлой лошади, лежавшей поперек дороги. Вокруг лежали без движения люди различных полков… Я сообразил, что часть этих людей умерли в то время, как старались разрезать труп лошади, чтобы съесть его, но у них не хватило силы… Я нашел у себя под рукой, у самой головы лошади, на которой сидел, маленький топорик… Я хотел употребить его, чтобы отрезать кусок мяса, но не мог, до такой степени труп закоченел от мороза – совершеннейшее дерево…

Подымая топорик, вывалившийся у меня из руки, я заметил, что отколол несколько кусков льда. Оказалось, что это лошадиная кровь… Я подобрал, насколько мог больше, этих кусочков крови и тщательно спрятал их в ягдташ…

Через некоторое время я увидал вдали перед собой какой-то предмет… Подойдя ближе, увидал, что это просто сломанная повозка маркитантки одного из полков Молодой гвардии; я встречал ее несколько раз после Красного везущей двух раненых фузилеров-егерей гвардии. Лошади, везшие повозку, были мертвы и частью съедены или разрезаны на куски; вокруг повозки валялось 7 трупов, почти обнаженных и до половины занесенных снегом…»

Старший вахмистр 2-го кирасирского полка 1-го кавалерийского корпуса, знаменосец Тирион: «…Чем дальше мы двигались, тем лошадей становилось меньше. Тех лошадей, которых мы предназначали себе в пищу, мы уже не могли, убив, рассекать на части, так как для этого было слишком холодно… а потому мы вырезали у лошадей, еще движущихся и бывших на ногах, куски мяса из крупа… Мы видели, как эти несчастные животные брели еще несколько дней с вырезанными из крупа громадными кусками мяса…

Когда я находил лошадь недалеко от стоянки, я вонзал ей возможно осторожно между ребер лезвие ножа, под льющуюся из раны кровь подставлял… кастрюлю, варил эту кровь и получал таким образом кровяную колбасу…

…Эгоизм был единственным чувством, доступным этим несчастным. …Если изнеможенный человек, не имея сил идти далее, падал, то шедшие около него, заметив, что он умирает, вместо естественной помощи… ставили ему ногу на тело, переворачивали его, снимали обувь и даже штаны, если они еще были годны, что, в общем, ускоряло последний вздох умирающего».

Четырехдневные бои под Красным отсекли больных и слабых: сильные и готовые воевать ушли дальше, остальные (раненые, обмороженные и мертвые) остались. Из сотен тысяч наполеоновских солдат до прусского берега Немана дойдет лишь малая часть. Но то будет уже не армия.

Армия Наполеона Бонапарта как боевая единица перестала существовать. Она осталась позади…

* * *

Дойдя до Орши, Наполеон собрал своих маршалов и генералов и с горечью оповестил:

– Ну вот, даже Ней, – даже он! – и тот погиб!..

– Ваше Величество, – обратился к императору Бертье, – как докладывали, маршал и его солдаты дрались до последнего. В любом случае, в плен маршал никогда бы не сдался…

– Об этом не может быть и речи! – воскликнул Наполеон. – Уверен, «храбрейший из храбрых» предпочел умереть, сохранив честь мундира и имя маршала Империи…

Ней не погиб. Мало того, ни он, ни его арьергард совсем не собирались поднимать руки и складывать головы за просто так. Вокруг крутились русские казаки. Эти канальи умели воевать! Они обложили корпус Нея, как охотники стадо кабанов! Куда ни сунься – обязательно наткнешься в мохнатые казацкие шапки…

Нею было над чем призадуматься. Сутки беспрерывных боев в окружении показали, что, во-первых, подмоги не будет; и во-вторых, русские не оставляли выбора. Единственный выбор – пробиваться. Было бы не так страшно, если б не многочисленный обоз с ранеными и больными. В активе от семи до восьми тысяч бойцов, плюс полтысячи кавалерии. На весах – равное количество раненых и больных, работников, женщин, беженцев… При всем при том всего лишь 12 оставшихся в наличии орудий. Не разбежишься…

Попытка пробиться к Красному к основным силам (Ней еще не знал, что Наполеон, покинув арьергард, ушел дальше) не увенчалась успехом. Объединенные части Милорадовича, Паскевича и князя Долгорукова заставили французов уйти обратно в лес. Загнав их в чащобу, русские считали, что выбраться оттуда им будет невозможно. Маршал либо сдастся, либо замерзнет. Дабы подстегнуть окруженцев с решением, к Нею явился русский офицер-парламентер с предложением о сдаче.

– Генерал-фельдмаршал Кутузов никогда не посмел бы делать подобное предложение полководцу, если б у того имелся хотя бы шанс на спасение, – объявил русский офицер маршалу Нею. – Но перед ним восемьдесят тысяч войск. Поэтому, если у французской стороны имеются сомнения, Его светлость предлагает послать кого-нибудь пройтись по русским рядам и, сосчитав их силы, самим убедиться в этом…

– Вам разве не известно, что маршалы французской Империи в плен не сдаются?! – возмутился Ней. – Тем более в разгар сражения. Так что разговаривать не о чем…

Граф Филипп Поль де Сегюр: «Несчастный обезоруженный офицер остался среди нас, подвергаясь стрелам своих соотечественников. Он был выпущен на свободу только в Ковно, пробыв с нами двадцать шесть дней, разделяя с нами все наши невзгоды; хотя и имея полную возможность бежать, он чувствовал себя связанным данным словом».

После того как русского увели, Ней собрал офицеров.

– Выход один, господа, – сказал он. – Будем пробиваться сквозь лес. Через чащобу, по бездорожью… За лесом – Днепр! Там – спасение.

– Да, но река еще как следует не замерзла, – возразил один из офицеров. – Не вплавь же идти…

– Да хоть бы и вплавь! – привстал маршал. – Уйдем через Днепр! Река не замерзла? Замерзнет, куда денется! По льду и перейдем… Не в плен же сдаваться. Готовиться к бою, господа! Кто боится, стреляйтесь прямо здесь!..

На прорыв отважились почти три тысячи личного состава корпуса, готовых умереть. Остальные остались в заснеженном лесу. Когда русские взяли там первых пленных, выяснилось, что наиболее боеспособные ушли с маршалом Неем.

Вышли к Днепру ближе к полуночи. Река уже встала, но лед еще был слишком тонкий.

Граф де Сегюр: «…Всеми овладела тревога. Быть может, поверхность этой враждебной реки была обманчива? Один офицер решил пожертвовать собою. Он с трудом достиг противоположного берега. Вернувшись к своим, он объявил, что людям и, может быть, некоторым лошадям есть возможность переправиться… причем необходимо торопиться, так как вследствие оттепели лед начинает таять».

– Всем не пройти! – доложил один из разведчиков. – Лед ненадежен…

– Назад пути нет! – крикнул Ней, а потом, повернувшись к солдатам, громко скомандовал: – Вперед!

После этого конь маршала, испуганно захрипев, ступил на слегка просаживающийся хрупкий лед…

Хлестнув коня, маршал Ней смело поскакал поперек реки. Лед под ним трещал, но, не успев провалиться, выдерживал. Увидев это, за ним помчались остальные. Началась опасная переправа…

Однако повезло самым первым и самым отчаянным. Хрупкий лед не мог выдержать такой массы людей. Под провалившийся лед уходили солдаты, женщины, лошади, повозки с ранеными… Сотни тонущих людей взывали о помощи.

«…Раненые протягивали руки к своим товарищам, умоляя не покидать их, – пишет граф де Сегюр. – Тогда их начальник попытался переправить несколько повозок, нагруженных этими несчастными; но когда повозки достигли средины реки, то лед стал опускаться и, наконец, проломился. Стоявшие на берегу услыхали сначала долетавшие до них из бездны душу раздирающие отчаянные крики, затем заглушенные и прерывавшиеся стоны, затем наступило ужасное молчание: все исчезло».

На берегу остались фуры с ранеными и больными, женщины с детьми и все те, кто уходил из России вместе с французской армией…

Из трех тысяч человек переправиться удалось лишь каждому четвертому. Когда потрепанный отряд маршала Нея (все, что осталось от корпуса) вошел в Оршу, французы, увидав своих товарищей, долго не могли поверить в их возвращение.

– Ты все-таки пробился! Жив! – воскликнул Бонапарт, сжав в объятиях своего отважного маршала. – Ничего другого я от тебя, mon cher ami, и не ждал…

Совершенное маршалом было подвигом. Это признавали даже сами русские.

Вот оценка генерал-майора барона Владимира Левенштерна (бывшего адъютанта генерала Барклая-де-Толли): «Ней сражался, как лев, но время побед для французов миновало… С наступлением ночи маршал Ней направился со слабыми остатками своего корпуса к Сырокоренью, и ему удалось, пройдя сквозь победоносную армию, перейти Днепр, который был покрыт тонким льдом. Этот подвиг будет навеки достопамятен в летописях военной истории. Ней должен бы был погибнуть, у него не было иных шансов к спасению, кроме силы воли и твердого желания сохранить Наполеону его армию».

Время побед для французов миновало. Наступало другое время – собирать камни…

* * *

Несмотря на то что фельдмаршалу Кутузову удалось отстранить от должности генерала Барклая, из ставки не был удален главный недруг главнокомандующего – англичанин Роберт Вильсон. Этого интригана, как считал Кутузов, лучше всего было бы расстрелять (на худой конец – повесить!), но тот находился под личной опекой царя.

Кутузов уже давно объяснился с наглым и навязчивым британцем, указав тому его место – быть соглядатаем, не более. А насчет критики действий главнокомандующего уже без всяких церемоний заявил:

– Вы, сэр Вильсон, британец. А я – русский. Мы – лишь союзники, но цели у нас разные. Моя цель как главнокомандующего русской армией состоит в отстаивании интересов России. Ваша цель, сэр, чтобы русский солдат проливал кровь за интересы Великобритании. Не пытайтесь греться у чужого огня!

– Только и всего?! – взвизгнул Вильсон.

– А это уже немало. Пусть Европа сама решает, что делать с этим Буонапартием после изгнания его из моей страны. Я же хочу, чтобы его здесь и духу не было…

– А как же союзнические обязательства? – набычился британец.

– Мы вот-вот разобьем Бонапартишку – этого мало?!

– Но Россия и Англия – союзники, а значит…

– Пока что вы всего лишь торговцы, не более того, – не выдержал Кутузов. – Пора переодевать купчишек в солдатские мундиры и отправлять воевать с Буонапартием. Вот и весь сказ, сэ-э-эр…

Пунцовый, как помидор, лорд Вильсон помчался строчить очередной донос на фельдмаршала…

«Удобные случаи кончить сию войну были пропущены, хотя представлялись неоднократно, – плачется Вильсон в письме к Александру от 12 ноября 1812 года. – В теперешней позиции теряем мы день, сделав роздых без нужды; если мы останемся на месте другие 24 часа, Бонапарт восстановит свои коммуникации и, дойдя до Польши, будет страшным, имея до 100 тысяч войска. Он много потерпел от отрядов наших и от самой природы, но не был еще разбит. Напротив того, он мог увидеть, что и ослабевшее могущество его казалось страшным тому генералу, который предводительствует армиями вашего величества. В армии нет ни одного офицера, который не был бы в том уверен, хотя не все одинакового мнения касательно побудительных причин таковой бесполезной, безрассудной и дорого стоящей осторожности».

Отличительная черта всех британцев – циничная наглость. Говоря о Наполеоне, Вильсон пишет: «…он много потерпел от отрядов наших». Если учесть, что «в отрядах наших» не воевало ни единого англичанина (за исключением самого Вильсона, который вовсе не воевал, а интриговал!), то вся изнанка подлой душонки британца разоблачается им же самим…

Но одно Вильсон – англичанин, плут; другое – свои же, причем, казалось бы, преданные своему главнокомандующему офицеры. Генералы Коновницын, Толь… Они уже в открытую возмущались медлительностью Кутузова. Теперь уже ни для кого не секрет, что фельдмаршал, двигаясь параллельным курсом с Наполеоном, и не думал о пересечении этих курсов. У хитрого лиса уже давно сложилась своя собственная стратегия в отношении армии неприятеля, и заключалась она в активном выдавливании французов из России. И это при том, ворчали русские генералы, что его, французишку, сейчас можно было преспокойно окружить и уничтожить!..

– Петр Петрович, голубчик, – почти со слезами говорил Карл Толь генералу Коновницыну, – если мы нашего старика-фельдмаршала не сдвинем, он и не сдвинется! Здесь, под Вязьмой, и зазимуем…

Если кто-то и считал, что под Вязьмой кампанию можно и закончить, то это был точно не фельдмаршал Кутузов. «Французишки подохнут сами, дай срок…» – усмехался старик. И снова… медлил. Дай-то срок…

Из воспоминаний русского генерала барона Левенштерна:

«Он слышал канонаду так ясно, как будто она происходила у него в передней, но несмотря на настояния всех значительных лиц главной квартиры, он остался безучастным зрителем этого боя, который мог бы иметь последствием уничтожение большей части армии Наполеона и взятие нами в плен маршала и вице-короля… В главной квартире все горели нетерпением сразиться с неприятелем; генералы и офицеры роптали и жгли бивуаки, чтобы доказать, что они более не нужны; все только и ожидали сигнала к битве. Но сигнала этого не последовало. Ничто не могло понудить Кутузова действовать, он рассердился даже на тех, кто доказывал ему, до какой степени неприятельская армия была деморализована, он прогнал меня из кабинета за то, что, возвратясь с поля битвы, я сказал ему, что половина французской армии сгнила… Кутузов упорно держался своей системы действия и шел параллельно с неприятелем. Он не хотел рисковать и предпочел подвергнуться порицанию всей армии».

Опытный дипломат, Кутузов, понимая, как его сдерживающие приказы осаждают горячительный пыл молодых генералов, только вздыхал:

– Собаки лают – караван идет… Французам-то уже крышка!..

Острое словцо порой страшнее сабли. Фельдмаршал тяжело переживал недовольство своих подчиненных. Но он ничуть не сомневался в своей правоте…

* * *

8 (20) ноября 1812 года Наполеон выступил из Орши на Борисов. Хотелось верить, что, пройдя этот город (Борисов) на левом берегу Березины, удастся форсировать водную преграду по единственному мосту, а потом, взорвав этот мост, оторваться от преследования противника.

Сбросить хвост вражеского авангарда сейчас представлялось очень важным. Хотя бы потому, что из пятидесяти тысяч коалиционных войск половину составляли раненые, больные и прочие немощные (в том числе – обмороженные). Кроме того, как показали последние события, к боеспособным частям можно было отнести исключительно французские войска — остальные приблуды (немцы, поляки, итальянцы и прочие) в изнеможении тащились позади. Казаки порой даже не обращали внимания на этот умирающий от холода и голода замерзающий сброд.

Позже британцы, не нюхавшие пороха в России, будут распространять россказни о «зверствах» казаков и пр. Однако французские ветераны ни о чем подобном, как правило, не вспоминали. Тем более что многие выжили как раз благодаря этим самым казакам.

Генерал Левенштерн: «В лесу, возле которого находился наш бивуак, было множество французов, приютившихся там на ночлег. Они вышли ночью из леса без оружия и пришли погреться к нашим кострам. Велико было наше удивление, когда мы увидели поутру вокруг каждого костра человек сорок или пятьдесят французов, сидевших в кружок на корточках и не выказывавших ни малейшего страха перед смертью. Добрый, прекрасный Карпенко велел разложить еще несколько костров. Тогда вышло из леса несколько тысяч французов, которые расположились возле огня. Карпенко, беспощадно рубивший неприятеля, когда он стоял к нему лицом к лицу, продлил тут жизнь многим из этих несчастных».

По-настоящему боеспособной оставалась лишь Императорская гвардия Наполеона. Даже отступая, гвардия сохраняла стать.

Подполковник Денис Давыдов вспоминал: «…Подошла Старая гвардия, посреди коей находился сам Наполеон… Мы вскочили на коней и снова явились у большой дороги. Неприятель, увидя шумные толпы наши, взял ружье под курок и гордо продолжал путь, не прибавляя шагу. Сколько ни покушались мы оторвать хотя одного рядового от этих сомкнутых колонн, но они, как гранитные, пренебрегая всеми усилиями нашими, оставались невредимы; я никогда не забуду свободную поступь и грозную осанку сих всеми родами смерти испытанных воинов. Осененные высокими медвежьими шапками, в синих мундирах, белых ремнях, с красными султанами и эполетами, они казались маковым цветом среди снежного поля… Командуя одними казаками, мы жужжали вокруг сменявшихся колонн неприятельских, у коих отбивали отстававшие обозы и орудия, иногда отрывали рассыпанные или растянутые по дороге взводы, но колонны оставались невредимыми… Полковники, офицеры, урядники, многие простые казаки устремлялись на неприятеля, но все было тщетно. Колонны двигались одна за другою, отгоняя нас ружейными выстрелами и издеваясь над нашим вокруг них бесполезным наездничеством… Гвардия с Наполеоном прошла посреди… казаков наших как 100-пушечный корабль между рыбачьими лодками».

Впереди французов ждала Березина…

* * *

«…Он роста малого, плотен, бледен, шея короткая и толстая, голова большая, волосы черные. Для вящей надежности ловить и привозить ко мне всех малорослых. Я не говорю о награде за сего пленника: известные щедроты Монарха нашего за сие ответствуют…

Из Приказа по армии адмирала Чичагова о пленении Наполеона

Любой бег (за исключением времени) конечен. Финишной чертой для армии Наполеона Бонапарта стала голубая ленточка реки с красивым названием Березина. На ее берегу стоял город Борисов.

Нельзя сказать, что у французского императора не было выбора. Бонапарт мог действовать по трем направлениям. Первое: соединившись с войсками маршала Виктора[223] и Сен-Сира[224], переправиться через Березину севернее Борисова, взяв направление на Вильно. Второе: обойдя Борисов, уйти южнее. И третье: отступить через Борисов. Последнее направление считалось кратчайшим, поэтому ничего удивительного, что Бонапарт, как опытный стратег, предпочел, конечно же, именно его.

Однако при всем при том имелось одно серьезное обстоятельство: за Березиной стоял корпус адмирала Чичагова. С флангов наступающих обложили корпуса генерала Витгенштейна и атамана Платова, а сзади… сзади напирал Кутузов. Таким образом, еще не дойдя до Березины, измотанная наполеоновская армия уже практически оказалась если и не в плотном, но все же в кольце. Оставалось ловушку захлопнуть! И в том, что она будет захлопнута, не сомневался никто – ни русские, ни французы…

После усиления корпуса Витгенштейна петербургским ополчением и подошедшими из-под Риги войсками генерала Штейнгеля части, защищавшие столичное направление, двинулись навстречу французам и нанесли поражение 6-му корпусу Сен-Сира; 7 (19) октября русские овладели Полоцком. Продвигаясь дальше на юг, в начале ноября части Витгенштейна, разгромив войска Виктора и Удино (возглавил корпус Сен-Сира после ранения последнего), отбросили французов к дороге Орша – Борисов.

Узнав об этом, Кутузов сообщает Чичагову: «Сколь бы полезно было, если бы и Вы, как можно поспешнее оставя обсервационный корпус против австрийских войск, с другой частью обратились в направлении через Минск на Борисов».

10 (22) ноября тридцатитысячная армия адмирала Чичагова подошла к Борисову. Авангард армии с ходу вступил в бой с 4-тысячным отрядом польского генерала Домбровского и, разгромив его (в плену оказалось до двух тысяч поляков), овладел переправой через Березину. Таким образом, заняв Борисов и правый берег реки, Чичагов перекрыл французам путь к отступлению. «Котел» для Наполеона был готов. Теперь все зависело от Главного Повара – фельдмаршала Кутузова…

Граф де Сегюр: «С 23-го Наполеон готовился к этому почти безнадежному предприятию. Сначала он приказал принести орлов ото всех корпусов и сжег их. Из 1800 спешенных кавалеристов своей гвардии, из которых 1154 человека были вооружены только ружьями и карабинами, он составил два батальона.

…У Латур-Мобура… оставалось только 150 конных солдат. Император собрал вокруг себя всех офицеров этой армии, имевших еще лошадей, и назвал этот отряд из 500 офицеров своим священным эскадроном. Груши и Себастьяни были назначены начальствовать над ними; дивизионные генералы служили в нем в качестве капитанов.

Наполеон отдал еще приказание, чтобы все ненужные экипажи были сожжены, чтобы ни один офицер не имел бы при себе более одного экипажа, чтобы сожгли половину фургонов и карет во всех корпусах, и чтобы отдали свободных при этом лошадей гвардейской артиллерии».

А дальше произошло следующее. После того как кольцо вокруг французов сжалось до расстояния одного перехода, Наполеон отправил в Борисов маршала Удино, приказав ему овладеть переправой через Березину.

В то же утро 11 (23) ноября адмирал Чичагов отправил на соединение с войсками Витгенштейна трехтысячный авангард генерала Палена. Если город Борисов условно назвать точкой «Б», получается следующая картина: из точки «А» Наполеон отправляет авангард Удино в точку «Б»; из точки «Б» в точку «В» (Витгенштейн) Чичагов выдвигает авангард Палена. А дальше неподалеку от местечка Лощицы (пункт «Г») два авангарда неожиданно для себя столкнулись. Более готовыми к сражению оказались французы, которые, стремительно атаковав кавалерию противника, отбросили отряд Палена обратно к Борисову.

Появление французов обескуражило Чичагова. Решив, что он имеет дело со всей армией Наполеона, адмирал приказал оставить город, после чего отвел войска на правый берег Березины. В Борисов вошла 4-я кирасирская дивизия генерала Беркхейма.

В мышеловке была проделана огромная дыра, которой следовало незамедлительно воспользоваться. Когда курьер от маршала Удино сообщил Наполеону о взятии Борисова, туда срочно были отправлены саперные части для подготовки переправы севернее Борисова, у деревни Студянка. Вскоре туда же прибудут Мюрат и Мортье.

16 (28) ноября в Борисов в окружении гвардии прибывает Наполеон…

* * *

…Бертье плел всякую чушь. Впрочем, как и этот разнаряженный петух Мюрат. Этим воякам только бы лезть напролом…

– Войска русского адмирала в серьезных боях не бывали, – говорил Бертье. – Если создать мощный авангардный кулак, русских удастся скинуть с тракта на Вильно… Собрать лучших кирасир, отборную кавалерию – и от противника ничего не останется!..

– Сейчас не лето, Бертье, – недовольным голосом сказал Наполеон. – Люди устали, солдаты еле волочат ноги…

Он уже сам, кажется, еле волочит ноги. Примерно то же самое, что сейчас ему сказал начальник штаба, накануне твердил Мюрат. Были мальчишками – мальчишками и остались. Армия, по сути, разгромлена. Не видеть этого – значит обманывать себя. Хитрый лис Кутузов его все-таки перехитрил. Поэтому не пора ли сыграть с этим старикашкой в его же игру?..

– Ситуация в пользу русских, Бертье, – задумчиво продолжал Бонапарт. – Кутузов сделал все, чтобы на берегах этой самой Березины лечь нам костьми…

– Ваше Величество, если мы создадим здесь мощный кулак, есть верный шанс…

– Перестаньте, mon cher, – устало махнул рукой Наполеон. – Ответьте-ка, вы готовы угодить в русский плен? Лично вы, Бертье, готовы?!

– В плен? – удивился начальник штаба.

– Не валяйте дурака, генерал, – улыбнулся Наполеон. – Об этом думал даже я, ваш Император. Поэтому можете мне не отвечать: я знаю, что вы об этом, конечно же, думали тоже…

– Сказать по правде, такие мысли…

– Бросьте, бросьте, Бертье… Так вот, мы погибнем здесь все, но в плен не сдадимся! Вам понятно?! – железным голосом вдруг заговорил Бонапарт. – Выбраться отсюда будет нелегко, да и огромных потерь не избежать. Тем не менее основной костяк армии сможет пробиться к Вильно лишь в том случае, если мы ответим хитрому Кутузову той же монетой…

– У Вас, Ваше Величество, есть какой-то хитроумный план? – оживился Бертье.

– Есть. И вы первый, с кем я хотел бы им поделиться…

Еще в бытность свою легкомысленным учеником Парижской военной школы Бонапарт научился выделять из всего увиденного и услышанного главное. Так, преподаватель геометрии всегда подчеркивал, что научиться отличать аксиому от теоремы – значит овладеть азами этой науки. И юный Наполеоне геометрию усвоил быстрее всех. Но еще лучше – тактику. Именно на уроках тактики отставной сухорукий полковник однажды заметил:

– Тактика очень похожа на шахматы. Это почти одно и то же. Но тактика может дать вам и кое-что поинтереснее – например, возможность умереть. Хотя, если этот выбор не для вас, остается последнее – хитрость. Овладев хитростью, вы станете непобедимы…

Русские загнали армию Наполеона в «мешок». И это как дважды два. Сухорукий полковник из Парижской военной школы на это лукаво бы сострил: дважды два – не всегда четыре, бывает и пять! И, возможно, он был бы прав. Если Кутузова еще никто не обманывал, значит, следует наконец это сделать. Когда тебя, как зайца, загнали к речке, следовательно, нужно прыгнуть в сторону и… вернуться обратно. После того как гончие кинутся за тобой, спокойно уйти в противоположном направлении. Держись, старик Кутузов, тебя ждет жестокое разочарование…

– Так вот, Бертье, готовьте приказ, – тряхнув головой, Бонапарт вновь обратился к своему начальнику штаба. – Обозы, груженные досками и бревнами, выдвигаются… выдвигаются… – Он подошел к оперативной карте и продолжил: – Выдвигаются в район Ухолод, южнее Борисова. Туда же везите и пушки… Именно здесь для моих войск будет построена переправа через Березину. И это очень важно. Но важнее другое: чтобы эта информация как можно быстрее дошла до адмирала Чичагова…

Стоя рядом с Императором, Бертье быстро записывал его распоряжения.

– А теперь пройдемте к картам, – сказал Наполеон начальнику штаба. – Все, что сейчас записали, это приказ для русских. А вот что будет на самом деле…

И они оба склонились над картами…

* * *

Война 1812 года на территории России подходила к своему логическому завершению. И апогеем этого завершения должна была стать блистательная широкомасштабная операция по окружению и уничтожению вторгшегося на ее территорию захватчика. Ну а «узурпатор», Наполеон Бонапарт, с точки зрения освободителей, должен был сложить оружие, склонить знамена и безоговорочно капитулировать. Все это вполне укладывалось в концепцию войны и в план, утвержденный в заснеженном Петербурге императором Александром. Когда подписанный царем документ был доставлен флигель-адъютантом генералом Чернышевым фельдмаршалу Кутузову, тот, ознакомившись с бумагами, лишь мотнул головой. Чернышев так и не понял: то ли старик согласился, то ли усомнился…

На самом деле умудренный жизненным опытом полководец в который раз едва сдерживал гнев. Легко болтать, сидя в теплом кабинете в Петербурге! Операция, предлагаемая Александром, обернется неисчислимыми потерями для русской армии. Когда агонизирующего противника загоняют в угол, он дерется с отчаянием обреченного. Обреченному нечего терять, кроме своей жизни! И в этой мясорубке погибнут тысячи тех, кто мог бы, не проливая понапрасну крови, скоро праздновать победу…

Наполеону – конец! Как и его армии. Как всей орде, вторгшейся в Российскую империю. Окруженная коалиционная армия агонизирует. Даже если позволить Наполеону проскользнуть через Борисов, бóльшая часть его войск останется на левом берегу – больная, обмороженная, умирающая… Спрашивается, в чем смысл проливать кровь?..

В суровую зимнюю стужу терпели лишения не только французы. Сотни больных и обмороженных были и в армии Кутузова. Русский солдат тоже воевал впроголодь, полуодетый, полуразутый. А еще умирал от ран, переохлаждений и болезней. Стоило ли этих измученных солдат бросать в очередное пекло, когда не за горами конец войны?..

А цифры обескураживали. Как докладывал Кутузову главный медицинский инспектор русской армии Яков Виллие, только в госпиталях на излечении находилось 48 тысяч человек; 12 тысяч – безвозвратных потерь. В итоге 60 тысяч выбывших из строя только за два месяца пути.

«…В исходе ноября стали чувствовать жестокость зимы на пути от Минска к Вильне, – вспоминал поручик-артиллерист Илья Радожицкий. – Солдаты наши также были почернелые и укутанные в тряпки; иные одеты в полушубки или в тулупы; кто в кеньгах, кто в валенках и в меховых шапках, так что, отложив оружие, не походили на солдат. Офицеры не лучше были одеты. Я сам едва мог уцелеть от мороза под нагольным тулупом и в двойных валенках, укутавши голову большим платком; от тяжести одежды нельзя было долго идти пешком, но и сидеть невозможно от сильного мороза. У нашего подполковника перед артиллерией ехали всегда саночки, в которых он сидел, укутанный в медвежью шубу; дежурный из офицеров обязан был всегда препровождать роту сзади, а прочие находились впереди и могли пользоваться саночками подполковника. Но кто садился, тот должен был опять скоро соскакивать и несколько верст бежать, чтобы согреться; в таком случае подавал нам немалую отраду драгоценный бочонок с Кизлярской водкой, хранившийся в саночках под ногами у подполковника».

Кому защитить простых солдат, если не их главнокомандующему? Правда, имела место и другая сторона вопроса. Император Александр за спиной фельдмаршала рассылал командующим армий указания и советы, внося вредную сутолоку и разнобой. Адмирал Чичагов, давний недруг Кутузова, больше подчинялся царским указаниям из столицы, нежели приказам своего непосредственного начальника, коим для него являлся фельдмаршал Кутузов. Раз такие умные, вздыхал Михаил Илларионович, вам (царю и адмиралу) и карты в руки! Хотите пленить Буонапартия – вот и занимайтесь этим. Мечтаете стать героями – будьте ими!

А задача его, Кутузова, совсем в другом: уничтожить и, главное, изгнать чужеземные орды с территории Российской империи. И пусть царь будет недоволен – потомки оценят! Кому хочется воевать – пусть воюет. А с русского солдата – хватит!..

* * *

Для русской армии Березинская операция начиналась не так уж плохо. Сначала части графа Ламберта (авангард армии генерала Чичагова) взяли Минск. Именно там находились богатые продовольственные и военные склады французской армии. Потом был отбит Борисов. Однако потеря Борисова вследствие контратаки маршала Удино все изменила. Пока адмирал Чичагов приходил в себя, против него Наполеон применил главное стратегическое оружие – хитрость.

Тогда-то южнее города, в районе Ухолод, началось активное движение, в том числе – имитация строительных работ и подготовки к форсированию речной преграды большим количеством войск. От того, удастся ли обвести командующего 3-й Западной армией русских вокруг пальца, теперь зависело все – в частности, судьба самого Наполеона.

И вот прошел день, второй… Войска Чичагова стояли на месте. Томительно потянулся еще один день…

Павел Васильевич Чичагов свою военную карьеру ковал на флоте. Став адмиралом, он дослужился до морского министра. Ну а потом началась Отечественная война. Будучи любимцем императора, Чичагов удивился, когда монарх предложил ему пост командующего 3-й Западной армией. Однако огорчать Александра отказом не решился, а потому согласился. Хотя в делах сухопутных понимал, пожалуй, меньше, чем, скажем, какой-нибудь артиллерийский капитан. Когда убегающая наполеоновская армия оказалась нос к носу с армией сухопутного адмирала, Чичагов сильно занервничал. Ибо не имел опыта принятия тактических решений в серьезных наземных боях. Возможно, именно поэтому он и совершил роковую ошибку…

13 (25) ноября Бонапарту доложили: русские двинулись на юг, оставив в Борисове лишь малочисленный отряд генерала Чаплица[225]. На всякий случай Чичагов распорядился оставить для защиты реки севернее Борисова (у той самой Студянки) пару батальонов пехоты и три казачьих полка генерала Корнилова. Но что такое три полка против всей армии! Наполеон понял: он обыграл не только Чичагова, но и хитрую лису Кутузова!

Потом началось главное. Быстро построив в районе Студянки два моста, французы начали стремительно переходить на правый берег Березины. Уйдя на юг, Чичагов оголил пространство севернее Борисова.

«…Достаточно было занять пост при Зембине и Борисове (пространство в 18 верст), чтобы воспрепятствовать всякому переходу неприятеля», – докладывал Кутузов Александру I.

Мышеловка распахнулась…

* * *

Итак, еще не смолк последний стук топора, как французы начали переправляться на правый берег Березины. (Оба моста у Студянки сооружались под личным контролем маршала Мюрата и двух инженерных генералов – Шасслу и Элбе.)

Несмотря на то что переправляться приходилось под обстрелом противника (по французам вели огонь солдаты отряда генерала Чаплица), дело было сделано. На обоих берегах Березины близ наведенных мостов французы заняли оборону. Первым на правый берег реки переправился маршал Ней с остатками своего корпуса и Молодой гвардией.

15 (27) ноября казаки Платова и партизаны Сеславина, части Ермолова и Витгенштейна овладели-таки Борисовым. В плену оказалась 7-тысячная дивизия генерала Партуно. Вскоре к городу подошли передовые части Кутузова и корпус Витгенштейна. Подтягивал свои части к Борисову и раздосадованный адмирал Чичагов. На обоих берегах Березины в окрестностях города завязались тяжелые, кровопролитные бои…

Но было поздно. Части Витгенштейна отчаянно перемалывали 9-й корпус маршала Виктора, прикрывавшего переправу на левом берегу реки, но французам ночью удалось переправиться на другой берег.

Командир баденской бригады граф Вильгельм Гохберг вспоминал:

«Только в час ночи я мог двинуться вперед, но, когда мы дошли до маленького моста, он был уже испорчен и по нему нельзя было перейти. Нам пришлось вернуться к большому мосту, что было в высшей степени трудно. Пришлось прокладывать себе путь через огромное количество разбитых экипажей, мертвых и раненых людей и лошадей, лежавших в куче, и в темноте нам приходилось проходить между ними по одному. В одном месте я был так прижат к лошади, прижатой в свою очередь к экипажам, что мне пришлось прокладывать себе дорогу, убив несчастное животное выстрелом из ружья… Когда я перебирался через нее, она ударила меня копытом в последних конвульсиях агонии…

В этом хаосе людей и лошадей я увидал в 30 шагах от себя полковника де Лароша, лицо которого было освещено пламенем горевшего фургона… Рассеченное от уха до рта лицо его не затянулось еще. Наконец с остатками своего корпуса я добрался до моста, и мы тотчас же с большим трудом перешли на другой берег».

А на правом берегу еще с утра началась форменная мясорубка. На Удино и Нея (в общей сложности приблизительно 12 тысяч человек) навалились полки Чичагова, Ермолова, казаки Платова и партизаны Сеславина.

Ранним утром 17 (29) ноября через один из мостов промчалась повозка Наполеона, окруженная плотным кольцом гвардейцев. Плацдарм, отбитый французским авангардом, спас Императора…

На этот раз он уже не смотрел по сторонам. Вжавшись в сиденье и тяжело дыша, Наполеон в своей медвежьей шубе сейчас больше походил на беспокойного медведя-шатуна. И почти всю дорогу ехал с закрытыми глазами. Кругом слышались крики его доблестных солдат, приветствовавших своего Императора:

– Vivat L’empereur! Vivat L’empereur!..

Через день, в девять утра, по приказу Императора мосты через Березину были сожжены[226]. Сотни обозов с ранеными и беженцами останутся на левом берегу. Над рекой еще долго будет стоять неумолчный вопль отчаявшихся людей. Берег постепенно наполнялся казаками…

Граф Гохберг: «Наступил день, но солдаты с усердием работали над разрушением мостов. Ужасное зрелище представляли многочисленные больные и раненые, оставшиеся на противоположном берегу, которые теперь должны были достаться неприятелю. Ни одно перо не может описать нашей скорби… Вместо раненого маршала Удино команду над 2-м корпусом принял маршал Ней; он прежде всего поспешил сорганизовать арьергард, в состав которого вошли остатки 3-го и 5-го корпусов. В этих отрядах, где насчитывалось до сражения при Березине около 9500 человек, из которых 1500 было кавалеристов, было теперь всего только 1800 человек пехотинцев и 500 кавалеристов».

Армия Бонапарта напоминала мартовский снег: начав таять, снег очень быстро превращается в нечто бесформенное, называемое водой. Лао-цзы…

* * *

Левый берег Березины, как вспоминали очевидцы, представлял из себя горы трупов. Дорога, ведущая к реке, выглядела некой «улицей мертвых тел». Хуже всего приходилось раненым.

Из воспоминаний русского инженера Мартоса:

«Невольный ужас овладел нашими сердцами. Представьте себе широкую извилистую реку, которая была, как только позволял видеть глаз, вся покрыта человеческими трупами; некоторые уже начинали замерзать. Здесь было царство смерти, которая блестела во всем ее разрушении… Первый представившийся нам предмет была женщина, провалившаяся и затертая льдом; одна рука ее отрублена и висела, другой она держала грудного младенца. Малютка ручонками обвился около шеи матери; она еще была жива, она еще устремляла глаза на мужчину, который тоже провалился, но уже замерз; между ними на льду лежало мертвое дитя… Ветер и мороз были прежестокие, все дороги замело снегом, по ближнему полю шатались толпами французы. Одни кое-где разводили огонь и садились к нему, другие резали у лошадей мясо и глодали их кости, жарили его, ели сырым».

Граф де Сегюр: «Бедствие достигло своих крайних пределов. Множество повозок, три пушки, много тысяч мужчин, женщин и несколько детей было покинуто на неприятельском берегу. Они бродили отдельными кучками по берегу реки; одни бросались вплавь, другие рисковали перейти по льдинам, которые плыли по течению; были и такие, которые бросились очертя голову в пламя, пожиравшее мост, обрушившийся под ними; они погибли от двух противоположных пыток, сожженные и замерзшие. Вскоре их тела выплыли и стали ударяться вместе с льдинами о сваи».

Генерал Ермолов: «…После погоды довольно теплой вдруг сделался весьма сильный мороз и поднялась вьюга. По собственному пленных признанию, потеря неприятеля простиралась до 20 тысяч человек убитыми, утонувшими и отдавшимися в плен; взято было весьма много артиллерии, взяты были почти все обозы… Богатства Москвы не перешли Березины: за них было заплачено бегством, срамом и жизнию».

Бегство и срам – то единственное, что отныне ждало впереди солдат Великой армии…

* * *

Генерал-фельдмаршал Кутузов умел видеть и понимать то, что не видело и не понимало большинство из его окружения. Но, главное, главнокомандующего абсолютно не понимал царь. И это очень раздражало полководца. Хотя, вздыхал Кутузов, откуда знать находившемуся в Петербурге императору, что от Тарутина до Березины погибло пол-армии! Плохо одетые, еще хуже обутые, не лучшим образом вооруженные, эти храбрецы, будучи раненными, больными и обмороженными, продолжали гнать захватчиков с родной земли. И, если приказать, будут гнать французов вплоть до Парижа…

Только – стоит ли?! Стоит ли «спасать Европу» до последнего солдата?.. Император Александр был в этом убежден: стоит! Кутузов же имел прямо противоположное мнение: ни в коем случае!

Березина явилась не просто речным препятствием – она стала в прямом смысле Рубиконом, разделившим тех, кто «за», и тех, кто «против». «За» были царь, англичанин Вильсон и прочие «немцы» и прихлебатели. Для фельдмаршала Кутузова, как вспоминал один из очевидцев Березинской переправы, эта самая переправа представлялась некой пробкой из-под бутылки шампанского: вырвавшаяся через ее горлышко пена ушла, а все остальное осталось. Стоило ли мешать этому почти естественному процессу?..

Присутствие рядом русской армии, нехватка продовольствия и фуража, холод – все это убивало наполеоновскую армию. Французы бежали чуть ли не в панике. И подставлять своих солдат, неся при этом колоссальные потери, не хотели ни Кутузов, ни Чичагов, ни Витгенштейн.

Прежние трения с адмиралом на сей раз дали о себе знать. Раз «моряк» поддерживает мнение Государя, рассуждал Михаил Илларионович, пусть докажет свою гениальность на поле брани. В Кутузове заговорил дипломат, а вместе с ним – опытный интриган-заговорщик. Пока Чичагов метался от Борисова к Забашевичам и обратно, фельдмаршал преспокойно сидел себе в Копысе… Сутки, двое, трое… Кто хочет воевать – пусть воюет! Убегает Буонапартий – и пусть себе убегает! Нет никакого смысла гнаться по бескрайнему полю за зайцем, загоняя при этом целую псарню. Если адмирал флота российского иного мнения – пусть докажет «мастерство охотника» в деле, в бою, в том самом чистом поле…

Но в том-то и дело, что «терять лицо» в конце победоносной кампании никто не собирался. Главнокомандующий сидел в Копысе, Витгенштейн «припоздал» в Борисов, явившись туда всего лишь во главе своего штаба. Адмирал же Чичагов, «раздув паруса», откровенно «путался в галсах». Как результат – изгнание «узурпатора» и, по сути, окончательный разгром французской армии. Пленение Наполеона, несомненно, повысило бы престиж. Как считал Кутузов, престиж лишь одного человека – царя Александра. Да и то – в глазах британских «торгашей».

Ничего удивительного, что больше всех удручены были только эти двое – русский император и британский посланник. Ну а русская армия медленно входила в Борисов. Совсем недавно отсюда выбили французов. Кругом лежали трупы вражеских солдат.

Позади фельдмаршала Кутузова двигались его солдаты. Он знал: им еще предстоит многое. Но в этот раз их главнокомандующий спас братушек-ребятушек от бессмысленной бойни…

* * *

«Бj́льшая часть артиллерии приведена в негодность вследствие падежа лошадей и вследствие того, что у большинства канониров и фурлейтов отморожены руки и ноги… Дорога усеяна замерзшими, умершими людьми… Государь, я должен сказать вам всю правду. Армия пришла в полный беспорядок. Солдат бросает ружье, потому что не может больше держать его… Офицеры генерального штаба, наши адъютанты не в состоянии идти. Можно надеяться, что в течение сегодняшнего дня мы соберем вашу гвардию… Неприятель преследует нас все время с большим количеством кавалерии, орудиями на санях и небольшим отрядом пехоты.

Вильна, 9 декабря, 5 часов утра.

Из рапорта начальника штаба Бертье

Странно, даже сейчас, голодные и обмороженные, французские солдаты прославляли Императора, по вине которого гибли в дремучих русских лесах и тысячами умирали от холода и голода. Именно с ними, этими суровыми бородачами, Наполеон завоевал полмира. Но не Россию…

Относительно Российской империи Бонапарт, как он теперь понимал, сильно ошибался. Страна варваров безгранична, а ее жители подобны гуннам. Их можно убить, но не завоевать! Правда, имелось одно существенное «но»: русские оказались блестящими воинами. Аустерлиц застелил глаза. За всеми этими пруссаками и австрийцами он как-то не углядел в полной мере отвагу русского солдата. И цена этого недогляда оказалась слишком высокой.

Уже в Сморгони, где он наконец смог отдышаться, Наполеону доложили: из 40 тысяч, подошедших к Березине, уже через три дня после переправы двигалось не более девяти. Хотя этого можно было и не говорить: в Императорской гвардии осталось всего 159 офицеров и 1312 солдат[227] – выжил лишь каждый пятый…

Это был разгром, катастрофа[228]. Ничего подобного у него еще не было и вряд ли когда-нибудь будет. Ничего, вернувшись в Париж, надо будет набирать новую армию, с которой Император заставит всех склониться перед силой французского оружия!

А пока… Пока – все забыть! Будто не было, будто в тяжелом сне, в кошмаре…

Там же, в Сморгони, для Наполеона едва все не закончилось.

…Всякому человеческому терпению есть предел.

После Березины Великая армия Бонапарта уже не просто откатывается на запад: разлагаясь на глазах, она стремительно убегает. Криков во славу Императора уже почти не слышно: кричать некому, все заняты только одним – поиском еды и сохранением собственной жизни. Причем – любой ценой!

Терпение должно было лопнуть. И наконец лопнуло. Самым слабым звеном в коалиционной цепочке Бонапарта оказались, конечно же, союзники (кто бы сомневался!). Случилось то, что уже давно назревало: взроптали пруссаки. Кто-то из прусских гвардейцев предложил избавиться-таки от «узурпатора», приведшего армию к краю пропасти.

– Наполеон для нас сейчас главное препятствие к спасению, – переговаривались они между собой. – Самый раз от него избавиться. И как можно скорее…

Тон задавал немолодой гвардейский капитан Мюллер, которого готовы были поддержать многие.

– Если к делу подойти с умом, – нашептывал он товарищам, – дело может выгореть…

– Например? – спросил кто-то.

– Если, скажем, нас поддержат сами французы…

– Вряд ли «лягушатники» нам помогут, – усомнился третий. – Они продолжают чуть ли не молиться на корсиканца, напоминая глухарей, не замечающих, что творится вокруг…

– И все же отчаявшихся предостаточно, – гнул свое капитан. – Взять того же майора Лапи… Похоже, от невзгод он готов хоть сегодня расправиться с тем, кто завел всех нас в ловушку…

Через какое-то время у штабного дома[229] Наполеона сгрудились прусские офицеры-гвардейцы. Вскоре к ним подошел и майор Лапи. Посмотрев на нерешительных пруссаков, француз скомандовал:

– Пора, господа! Если не сейчас – то уже никогда! Смелее…

Пруссаки глянули на капитана Мюллера, который еще десять минут назад призывал их, отбросив сомнения, совершить подвиг во имя спасения.

– Пруссия этого нам не забудет! – кричал он. – Убив Бонапарта, мы обессмертим себя, вписав свои имена в пантеон германских героев…

Самое сложное капитан брал на себя: прикончив императорского мамелюка Рустана, он должен был лично заколоть «узурпатора». Однако десять минут будто подменили старикана Мюллера: переминаясь с ноги на ногу, он явно передумал вписывать свое имя не только в пантеон героев, но даже в список отличившихся в последнем бою. Вспомнив жену и детишек, он вдруг чертовски захотел жить! Казалось, капитан желал сейчас только одного: чтобы о нем вдруг все позабыли. Кто-то хихикнул: старикашка просто струсил, хорошо, что не обмочил штаны…

Тем не менее каждый понимал: не тот момент, чтобы дурачиться. Следовало действовать!

– Давай ты! – кричит капитан Мюллер французу.

– Нет уж! – отказывается майор Лапи, отводя глаза. – Я бы, конечно, мог… но, боюсь, мои подчиненные вряд ли поймут… Ведь они так любят своего Императора!

Патовая ситуация разрешилась сама по себе. Правда, не без помощи находчивого графа де Коленкура. Выйдя из дома, он нос к носу столкнулся с враждебно настроенными гвардейцами. Вид окруживших его людей не предвещал ничего хорошего. Граф быстро смекнул, что затевается неладное. Коленкур знал, что во время ужасного отступления, как ему рассказывали, случались страшные вещи; например, из трех шедших поутру солдат к вечеру оставалось двое: замерзшего по пути однополчанина съедали его товарищи… Так что бунт витал в воздухе. Поэтому, быстро оценив обстановку, генерал Коленкур, хлопнув в ладоши, приказал гвардейцам:

– В путь, господа! Наш марш продолжается!..

Тем ничего не оставалось, как, козырнув, разойтись.

Впереди всех ждала нелегкая дорога…

* * *

Наполеон ничего этого не знал. 23 ноября (5 декабря) он вызвал к себе Мюрата и приказал:

– Итак… от великого до смешного – один шаг. Принимай армию, маршал. Я уезжаю в Париж собирать новую. И пусть нас судят потомки…

Мюрат, склонив голову, ничего не ответил. Маршал все понял: его нынешняя роль – это роль бедняги Клебера из египетской драмы[230]. А в том, что драма продолжится и впереди Великую армию ждет летальный исход, уже никто не сомневался…

Даже маршал – солдат Императора! Когда повозка Бонапарта тронулась в путь, Иоахим Мюрат вместе с гвардией торжественно приветствовал своего господина:

– Vivat L’empereur! Vivat L’empereur!..

Генерал-майор русской армии Киприан Крейц: «От Борисова до Вильно морозы были весьма суровы, и здесь по большей части французы перемерзли. Они погибли больше от голода, изнурения, беспорядка, грабительств и потери всякой дисциплины, а кавалерия – от тех же причин и от весьма дурной и безрассудной ковки лошадей».

«8-го декабря пришли в город Ошмяны, – вспоминал артиллерийский офицер Илья Радожицкий. – В стороне от большой дороги при городе навалено было в снегу несколько сотен обнаженных трупов. Это была для нас последняя картина бедствий, постигших неприятеля: различное положение скорченных тел, искривленные лица, сжатые кулаки, иногда оскаленные зубы, выпуклые, блестящие глаза – все это резкою печатью выражало ужасные страдания и последние муки погибших. Тела были навалены одно на другое в таком положении, как люди в борьбе со смертью замерзали: иной сидел, оскалив зубы, другой стоял с поднятым кулаком, третий с распростертыми руками глядел, выпучив глаза, иной лежал на спине, поднявши ноги, а иной стоял на голове вверх ногами. Вид человеческих тел, превращенных в столь искаженных истуканов лютым морозом, приводил в содрогание сердце каждого зрителя и заставлял с ужасом отходить от этого живого кладбища».

С Императором в Париж отправятся двести человек гвардейцев. Так приказал он сам. Вместе с ним в дормез[231] садятся граф Дарю и Арман де Коленкур. И еще секретарь Райневаль. Итак, в дормезе трое – Дарю, Коленкур, Райневаль. А где же Бонапарт? Тс-с… Его нет. Есть только эти трое. Ибо секретарь Райневаль – и есть… Император[232].

Как метко заметил Эмиль Людвиг, «это уже его пятое имя; четвертым было Наполеон».

Париж… Париж…

* * *

…В середине декабря 1812 года в ресторан у центральной площади прусского городка Гумбинен ввалился некий лохматый бродяга. Нечесаный, со спутанной бородой, грязный и в лохмотьях, он вызывал вместе с жалостью еще и раздражение – не место здесь таким, как он! Когда сидевшие за столиками французские старшие офицеры обратили на него внимание, первым желанием всех было выпроводить непрошеного гостя взашей.

Однако бродяга неожиданно заговорил по-французски:

– Господа, не спешите меня выпроваживать – можете потом об этом пожалеть!..

Теперь уже все повернули головы к говорившему. А тот продолжал:

– Вы разве не узнаете меня? – Я – тот самый арьергард Великой армии, который все это время прикрывал вас. Я – маршал Ней…

* * *

Из более чем 600 тысяч вторгшихся на территорию Российской империи вражеских солдат общие потери наполеоновской коалиции составили 570 тысяч личного состава, включая пленных. Из 200 тысяч лошадей погибли 150 тысяч; из 1300 орудий было вывезено не более 250. Из покинувших Москву 100 тысяч человек Неман перейдут не более 30 тысяч[233].

Армия Наполеона Бонапарта была уничтожена.

28 ноября (10 декабря) 1812 года русские полки войдут в Вильно. Сразу после этого генерал-фельдмаршал Михаил Илларионович Кутузов объявит по армии: «Война окончилась за полным истреблением неприятеля».

Кутузов победил. Правда, если б его об этом спросили, мудрый фельдмаршал непременно бы добавил: «Не я – русский солдат…»

И был бы прав.

III

После московской катастрофы меня уже сочли было политическим трупом, но все еще оставались я сам и мое имя, и вот уже через три месяца я вновь явился во главе двухсот тысяч моих солдат.

Наполеон

Фуше – пример единственный; я не знаю другого человека, который бы, переходя различные и резко противоположные эпохи, был всегда осыпаем почестями и почти не испытал немилостей.

Бурьенн

Наполеон остается без личного врача. – Франческо Антоммарки. – Пленник превращается в «плантатора». – Cherchez la femme-2: размышления Бонапарта о женщинах и адюльтеры на острове. – 1813 год: бегство из России и возвращение во Францию. – Смерть генерал-фельдмаршала М.И.Кутузова. – Гибель Дюрока. – Паук Фуше действует! – «Битва народов». – Падение Парижа. – Возвращение Бурбонов. – Ссылка Наполеона на о. Эльба. – «Сто дней». – Ватерлоо. – Триумф Жозефа Фуше

…Новый, 1820 год в Лонгвуде встречали без особых торжеств. Традиционный обед с придворными, раздача недорогих праздничных подарков… Монтолоны и Бертраны, а также их дети, визжавшие от радости при получении золотой монеты с профилем Наполеона. Все как обычно…

Необычным было другое: на этот раз во время обеда присутствовали новые лица – двое священников (отцы Буановита и Вигнали) и доктор Франческо Антоммарки. К слову, отец Вигнали имел медицинское образование, поэтому поначалу был предложен Наполеону в качестве личного врача. Однако после беседы со священником Бонапарт пришел к сакраментальному выводу: кесарю кесарево, а святому отцу – дела духовные…

Доктор Антоммарки, во-первых, был корсиканцем, а во-вторых, кое-что смыслил в хирургии. Возможно, именно эти два обстоятельства и решили исход дела: Наполеон дал согласие на то, чтобы его личным врачом стал именно земляк с Корсики.

За последний год Пленник стал чувствовать себя несколько лучше. И это несмотря на то что он уже позабыл, когда садился на коня. Отдых, горячая ванна, потом пешая прогулка – это и есть ежедневный распорядок дня, который, как хотелось бы верить самому Наполеону, должен был окончательно расправиться как с «крысой», так и с целым букетом непонятных хворей, терзавших бедный организм.

Год назад, в середине января 1819 года, приступ загадочной «климатической болезни» едва не свел Пленника в могилу. В ночь на воскресенье 17 января на фоне сильных головных болей у Бонапарта внезапно нарушилось дыхание, пошли судорогами мышцы, а потом случилась потеря сознания. Гофмаршалу Бертрану ничего не оставалось, как послать за доктором Стокоу – флотским врачом-хирургом с флагманского корабля «Concueror», стоявшего на якоре в бухте Джеймстауна. Однако Стокоу сильно припоздал, явившись в Лонгвуд лишь под утро, когда Наполеон, уже придя в себя, спал крепким сном. Будить его никто не стал.

Тем не менее врача пришлось вызывать еще дважды. Диагностировав у пациента гепатит, доктор Стокоу во избежание апоплексического удара был вынужден назначить кровопускание.

За завтраком мадам Бертран спросила лекаря, согласился бы он стать личным врачом Императора, если для этого ему пришлось бы оставить военную службу? На это Стокоу ответил:

– Почему бы нет, мадам? Посчитаю это за честь. Однако все будет зависеть от моего руководства…

Позже Джон Стокоу так вспоминал о своей первой встрече с Наполеоном: «В одно мгновение мое мнение о Наполеоне изменилось; он так отличался от того образа, который я заранее составил о нем; после двухминутной беседы мне стало легко с ним».

Симпатии д-ра Стокоу к Наполеону не удалось скрыть от Хадсона Лоу. Губернатор решил во что бы то ни стало изолировать лояльного к «генералу Бонапарту» врача.

Луи Маршан: «…Губернатор приказал, чтобы визиты д-ра Стокоу проходили в присутствии врача острова. Чтобы положить конец требуемым визитам д-ра Стокоу, губернатор договорился с адмиралом Плэмпином, чтобы тот заявил, что нуждается в д-ре Стокоу для обслуживания его эскадры…»

Военное руководство не только не удовлетворило просьбу доктора Стокоу, но и предало его военно-полевому суду. Британцы не могли ему простить, что тот осмелился взять у Пациента чек на тысячу фунтов и рекомендательное письмо, адресованное Марии-Луизе. Формально же несчастного Стокоу обвинили в нарушении субординации. В конечном счете суд отправил бедолагу в отставку…[234]

* * *

Доктор Антоммарки был прислан на Святую Елену матерью Наполеона, Летицией Бонапарт, и кардиналом Фешем для замены доктора О’Мира; и он будет находиться при Императоре до самой смерти последнего. Потом к нему присоединится еще один врач – Арчибальд Арнотт, военный лекарь 20-го британского полка[235].

Но в истории с Антоммарки имелось одно «но». Дело в том, что он не был ни клиницистом, ни практикующим врачом. Антоммарки слыл отличным… патологоанатомом. Спрашивается, о чем думал кардинал Феш, отправляя к Наполеону в качестве личного врача бывшего ассистента в анатомическом театре? Только об одном: чтобы у постели Бонапарта находился преданный человек. Да, Антоммарки оказался предан; но, как признавался сам, «до сих пор имел дело только с трупами»…

Правда, по прибытии на остров доктор заметно осторожничал. Он не злоупотреблял кровопусканиями, предпочитая из всех лекарств горячие ванны, частые клизмы и ртутные пилюли. А так как от пилюль Пациент отказался, приходилось довольствоваться одними ваннами и клизмами. Плюс рекомендации: общение с людьми, частые прогулки, в том числе – верховые. Неплохо для патологоанатома. Но не для лечащего врача. (Скажем честно: прописанного Антоммарки лечения оказалось маловато.)

К чести доктора Антоммарки, он согласился с диагнозом, вынесенным врачами-предшественниками: хронический гепатит. Что уже отрадно.

Справедливости ради следует заметить, что именно он, Антоммарки, изменил ритм жизни Пленника (и даже оживил!), порекомендовав тому разбить на территории цветник и заняться садом. По прибытии французов в Лонгвуд их окружало пустое плато с жалким садиком под окнами спальни и кабинета Наполеона. Этот садик, как вспоминал Лас Каз, был садом лишь по названию; даже трава – и та на обдуваемом ветрами плато росла плохо.

Впервые по-серьезному садом занялся камердинер Императора Луи Маршан. Он нагнал в Лонгвуд наемных китайцев, с помощью которых были разбиты клумбы с декоративными цветами. Затем посадили апельсиновую рощу. (Сад с клумбами стал именоваться садом Маршана, рощица – садом Али.) Кроме того, на участке перед домом был разбит огород. От него тоже было одно лишь название. Сильные ветры, жара и недостаток влаги губили все, что там высаживалось.

И тут в Лонгвуде появляется Антоммарки, который убеждает Наполеона заняться садоводством. Предложение доктора, поначалу воспринятое как шутка, тем не менее пришлось Хозяину по душе. Так Бонапарт заделался «плантатором».

В конце 1819 года был озвучен проект по освоению садов Наполеона. Отныне генералы, священники и придворные время от времени превращались в садовников и землекопов, которые под руководством «плантатора», одетого в забавный костюм и широкополую шляпу, опиравшегося на трость или, на худой конец, бильярдный кий, помогали рабочим-китайцам копать землю, разбивать грядки, поливать их, пропалывать сорняки и прочее. Тогда же был вырыт бассейн, построена беседка и проложены аллейки для прогулок…

Наполеон был благодарен доктору Антоммарки за эту прекрасную идею с садом.

– Когда меня здесь не будет, – сказал однажды Император гофмаршалу Бертрану, – английские путешественники будут наперебой рисовать этот сад, разбитый Наполеоном. Не найдется ни одного, кто не захотел бы посетить его…

Слова Бонапарта оказались пророческими.

* * *

…Ему снова снилась пани Валевская – в который раз за последние месяц-полтора. Но не в Польше, где зародился их бурный роман, а на острове – их острове, под названием Эльба. Никто (даже он!) не ожидал, что Мари, махнув рукой на все условности, отправится за Императором в его первое изгнание; причем не одна – с Александром, их сыном. И это в тот момент, когда, казалось, от Наполеона отвернулся весь мир и, главное, его супруга Мария-Луиза, мать его Наследника.

Бонапарт очень надеялся, что к нему явится императрица, а приехала «польская жена». Император Франц больше знать не хотел никакого Наполеона, а потому отправил дочь с внуком обратно в Вену. Мало того, Орленок (наследник Бонапарта) получит новое имя – Франсуа-Шарль-Жозеф; из него очень быстро начнут взращивать чопорного австрийца. Дедушка Франц захотел больше: он запретил внуку разговаривать и писать по-французски. Австрийский двор очень быстро отвернулся от вчерашнего благодетеля.

Появление на Эльбе «польской жены» явилось для Наполеона неким чудом: он этого никак не ожидал. Мари придала изгнаннику силы и окрылила надеждой. Результат не замедлил сказаться: скоро Европа вздрогнула от наполеоновских «Ста дней». И если бы сейчас на Святой Елене появилась пани Валевская – о, многое бы изменилось в жизни изгнанного Императора. В любом случае, он не был бы так несчастен…

Возраст, как ни крути, понятие относительное, отсюда и кажущаяся обманчивость. Шестнадцатилетнему подростку двадцатипятилетний юнец кажется чуть ли не пожилым дядей; в глазах же последнего пятидесятилетний человек выглядит чуть ли не питекантропом. И лишь сам «дядя» в свои пятьдесят точно уверен: в его возрасте только все и начинается; главное, приходит мудрость как в повседневной жизни, так и… в любви. Поэтому вряд ли «Монтолонша» лукавила, когда всем кумушкам на острове рассказывала, будто Хозяин в свои «почти пятьдесят» очень даже «еще ничего». Хотя сам Бонапарт старался казаться этаким скромником, которому до прекрасного пола, в общем-то, не было никакого дела, ведь он свое якобы уже отгулял.

На самом деле Наполеон, отличавшийся корсиканским темпераментом и многие годы до ссылки не знавший мук воздержания, находясь на острове, сильно страдал: Наполеону очень не хватало женского общения. Ах, если бы у него была здесь настоящая женщина! Ласковая, нежная, еще не старая и, конечно, преданная. Тогда, возможно, это его последнее изгнание (а в том, что это изгнание для него последнее, он ничуть не сомневался!) показалось бы намного ярче и интереснее…

Здесь, на острове Святой Елены, Наполеон был страшно одинок. Мадам де Монтолон и прочие женщины – все они представляли собой некую череду случайных связей, не более. Ибо женщину постоянную завести никак не получалось. Даже не так: завести постоянную женщину Наполеон позволить себе просто не мог. И тому имелось несколько важных причин.

Во-первых, на этом забытом Богом острове женщин его статуса просто не было. И любая просочившаяся новость о связи изгнанного «узурпатора» с какой-нибудь горничной или торговкой тут же стала бы сенсацией, дав серьезный козырь всей английской камарилье потешаться над вынужденным унижением сосланного к черту на кулички Императора. Поэтому Наполеон даже в мыслях не мог допустить, чтобы какое-нибудь ничтожество вроде Хадсона Лоу покатывалось со смеху от новости, что Пленника соблазнила-таки местная прачка! Нет, такого нельзя было допустить…

Но была еще одна причина быть осторожным. Кое-кто страстно желал, чтобы свергнутый Император совершил подобную ошибку. И этими «кое-кто» были члены королевского дома Габсбургов. Ведь Наполеон по-прежнему оставался мужем Марии-Луизы, несмотря на то что Ватикан, приняв решение не признавать его развод с Жозефиной, считал недействительным брак корсиканца с австрийской принцессой. Хорошенькое дельце, нечего сказать! Тем более что первая императрица, бедняжка Жозефина, в июне 1814 года скоропостижно скончалась от пневмонии[236].

Мария-Луиза, мать его сына, по-прежнему именовалась «Ее Величество». Но Наполеон был низвергнут, а Габсбурги не хотели иметь ничего общего с «узурпатором». Как не хотела и сама «Ее Величество», которая за время расставания с венчаным мужем уже успела подарить своему австрийскому любовнику (генералу Нейппергу) двоих внебрачных детей.

Тем не менее в своем завещании Наполеон напишет: «Я всегда был доволен моей дорогой супругой Марией-Луизой и до последнего часа буду питать к ней самые нежные чувства; я прошу ее сделать все, чтобы оградить моего сына от окружающих его опасностей».

(Читая эти строки (уже после смерти Пленника), Мария-Луиза будет беременна от своего любовника третьим ребенком.)

Адюльтер! Вот о чем мечтала Вена. Адюльтер! Почти магическое слово, которое, как по мановению волшебной палочки, решило бы головоломку, связанную с неразрешимостью бракоразводного процесса Наполеона и его австрийской супруги.

Свергнутый Император между тем продолжал мучиться от одиночества…

* * *

В то же время на острове творилось что-то несусветное: все словно сошли с ума! Генерал Гурго, этот эстет и умница, в бытность свою пребывания на Святой Елене через несколько месяцев вынужденного воздержания вдруг сделался чрезвычайно неуравновешенным. Оказалось, что он слишком горяч и любвеобилен. После того как Розовый Бутон дала пылкому генералу от ворот поворот, Гурго, казалось, окончательно потерял голову[237]. Его новым увлечением стала некая мисс Черчилль, оказавшаяся на Святой Елене проездом. Более опытная в любовных делах, нежели юный «бутончик», она окончательно закрутила голову французу, а потом внезапно отбыла с острова.

После пережитого несчастный Гурго кинулся во все тяжкие. И дневниковые записи генерала говорят сами за себя: «Я пригласил к себе негритянку… Я встретил в городе хорошенькую мулатку… Я привел из города женщину, переспал с ней, дал ей шесть фунтов… Я встретил хорошенькую рабыню, велел ей прийти ко мне, она согласилась…»

Впрочем, не отставал от Гурго и Лас Каз, который, несмотря на присутствие рядом больного сына, умудрялся заводить интрижки с теми же мулатками и негритянками.

Один из слуг Наполеона, швейцарец Новерра, женился на горничной графини де Монтолон – мадемуазель Жозефине Брюле; другой, Али (Сен-Дени), взял в жены мисс Мэри Холл, воспитательницу детей генерала Бертрана[238].

Луи Маршан живет, как сейчас бы сказали, в гражданском браке с горничной – мулаткой Эстер Везе, родившей от него двух детей; смотритель конюшни, один из братьев Аршамбо, открыто встречался с англичанкой Мэри Фосс…

Но самым горячим из «Лонгвудского двора» оказался уроженец острова Эльба молодой слуга Наполеона Джентилини, который, как шептались, не упускал ни одной юбки. Записав в рогоносцы десятка с два британских офицеров, чьи жены нашли в донжуане «очаровательного душку», Джентилини окунулся наконец в омут самого долгого романа с англичанкой, некой миссис Снэлл. (В 1816 году именно она была кормилицей Наполеоны де Монтолон.)

Об этом романе майор Горрекер даже оставил дневниковую запись: «Джентилини каждое воскресенье отправляется в Рок Роуз Коттедж, чтобы заниматься любовью с миссис Снэлл; другие дамы также бывают там».

Однако больше всего сплетен вокруг Плантейшн-хауса. Остров переполнен молодыми, сильными мужчинами, поэтому без пикантных историй обойтись не могло.

Доктор Бакстер, уважаемый всеми генеральный инспектор госпиталей, как выяснилось, сподобился заделаться отцом ребенка от… местной мулатки-рабыни Энн Росс. Позже стало известно о появлении на острове еще одного незаконнорожденного младенца (мальчика по имени Джон), отцом которого на сей раз стал британский старший офицер сэр Томас Рид. Когда преподобный пастор Бой в книге записей гражданского состояния вписывал имя отца новорожденного, он с негодованием напротив имени зачеркнул слово «сэр».

Как бы то ни было, Томас Рид вынужден был появляться в обществе соотечественников со своей новоявленной пассией-мулаткой, ставшей матерью его ребенка. Дамы-англичанки при виде этой пары отворачивались, гневно фыркали и всячески воротили нос, но изменить ничего не могли, ибо факт оставался фактом: британский офицер Томас Рид «оказался женат».

Вообще, женщинам, прислуживающим в Плантейшн-хаусе, было нелегко, ведь именно они постоянно становились объектом пристального мужского внимания. Взять того же майора Горрекера. Он словно обезумел, не давая прохода ни одной служанке, возомнив, что ему должно принадлежать любое живое существо в юбке. О некой «приятельнице» майор упоминает в своем дневнике. Обиднее всего для Горрекера было то, что его подружку категорически отказалась принимать губернаторша, леди Лоу. С какого-то момента отношения между майором и женой губернатора накаляются до предела: леди Лоу устраивает за любвеобильным офицером настоящую слежку, запрещая тому «путаться с прачками», а также заигрывать со служанками. От безысходности горемычный майор вынужден под большим секретом за деньги встречаться с местными девицами-мулатками.

Но самым распутным, если верить слухам, оказался британский капитан Попплтон, бессовестный двуличный плут, ставший причиной нешуточного скандала. Однажды офицер 53-го британского полка некий лейтенант Нейгл обнаружил свою молоденькую женушку в постели надзирающего Попплтона. И все бы ничего (мало ли, «зашла молодуха на огонек»), только во всей истории имелась парочка нюансов: во-первых, лейтенант Нейгл застал благоверную у старшего офицера аж в час ночи; и во-вторых, его официальная жена отнюдь не вела философские разговоры с Попплтоном или распивала с ним наваристый индийский чай: парочке было явно не до бесед, ибо оба находились в постели… в неглиже. Пока очаровашка путалась в чулках и застежках, между мужчинами состоялось нешуточное объяснение. Кончилось тем, что наутро капитан Попплтон прислал роговислому лейтенанту Майклу Нейглу три соленых окорока – якобы за моральный ущерб, причиненный компрометацией добропорядочной «недотроги» по имени Эмма-Валентина…

Обо всем этом растрезвонила некая кумушка по имени Кэтрин Янгхазбэнд (кстати, жена капитана 53-го полка Роберта Янгхазбэнда), на которую обиженные супруги Нейгл (обманутый муж и его неверная жена) подали в суд за явную клевету. Ведь, как уверяли оба, капитан Попплтон являлся большим другом их семьи. Мало ли что могла выдумать эта болтушка Янгхазбэнд…

Слушая все эти веселые сплетни, рассказываемые приближенными Наполеону, он частенько хохотал почти до слез, что с ним бывало крайне редко. Хотя на самом деле приходилось признать: на этом затерянном в океане острове, переполненном людьми, Император являл собою образчик добродетели на фоне всех этих попплтонов, горрекеров и бакстеров. И в глубине души, кто знает, может, даже завидовал какому-нибудь негоднику Горрекеру, который мог позволить себе затащить в постель смазливую служанку. Но только не Он, Император! Ущипни разок-другой разбитную горничную, и уже через месяц об этом раструбят все британские газеты, которые не преминут к тексту пририсовать озорную карикатуру, где Наполеона тянет за собой толстозадая прачка. И ведь такой абракадабре наверняка поверят! А потому приходилось держать себя в руках. И… сильно страдать.

Кто сказал, что императорам живется легче, нежели обычным обывателям? О бывших монархах говорить вообще не приходится.

Лишь воспоминания о днях минувших помогали Наполеону держаться на плаву. Даже если эти воспоминания были не самыми лучшими…

* * *

Бегство из России напоминало прыжок с тонущего корабля. В полночь 6 (18) декабря 1812 года Наполеон уже был в Тюильри. Через каких-то тринадцать дней, которые понадобились, чтобы из глухой Сморгони добраться до Парижа. Дважды по пути на него готовилось покушение, и оба раза злоумышленники оказались бессильны: возница так гнал лошадей, что невозможно было что-либо сделать. Десяток загнанных лошадей не в счет – впереди Императора ждали большие дела!

– Живей, Пьер, гони!..

И жесткий звук хлыста подтверждал: императорский дормез безостановочно мчится вперед. Хотя самому Пассажиру постоянно казалось, что повозка (о, ужас!) стоит на месте…

Мороз, погубивший армию Наполеона в России, теперь, как ни странно, был нужен ему здесь, в Париже: айсберг императорской власти, на вершине которого возвышалась могущественная фигура Наполеона, неотвратимо таял. Где-то в самом низу, у подножия этого айсберга, Императора могла ждать только позорная лужа. Допустить этого было нельзя. И Наполеон действовал!

Начинать следовало с армии. В январе 1813 года начальник Главного штаба маршал Бертье сухо отчеканил:

– Ваше Величество, армии больше нет…

Бертье озвучил то, что давно знал каждый: откуда быть армии, если она вся осталась там, в русских снегах?!

– Что будем делать, сир? – поинтересовался у патрона начальник штаба несуществующей армии.

– Начинать все заново, Бертье! – спокойно заметил Наполеон. – Мы потеряли в России армию, но сохранили честь. Вы же понимаете, mon cher, без армии с нами перестанут считаться. Не ровен час, зашевелятся союзнички…

Пруссаки, как и следовало ожидать, в который раз предали. Генерал Йорк, этот бездарный выскочка, настолько осмелел, что вдруг вспомнил о своем немецком происхождении. Хотя, плетясь всю Московскую кампанию вслед 10-му корпусу Макдональда, совсем, казалось, забыл, что он истинный пруссак. Хорошо попивать пиво на берегу Рижского залива, когда все проливают кровь в сражениях и мерзнут в русских чащобах…

Судьба наверстала с лихвой: при отступлении Йорк оказался в арьергарде. Именно поэтому пруссаки, окруженные противником, оказались в плотном кольце. Оставалось либо сдаваться, либо погибать. Умирать немцы точно не собирались, тем более что войне близился конец. Пришлось договариваться с русским генералом Дибичем. В результате переговоров в конце 1812 года между сторонами была подписана так называемая Таурогенская конвенция о взаимном нейтралитете. (Чувствуется опыт мудрого дипломата Кутузова!) Особенность данного соглашения заключалась в том, что оно было подписано без ведома прусского короля Фридриха Вильгельма III.

Зато об этом быстро узнали в Париже. Наполеон негодует и… радуется! Этот безумец Йорк ему здорово помог. Ибо, если б этого пруссака не было, его следовало бы придумать. Ведь генерал Йорк – это оправдание. На предательство пруссаков можно списать все! Русский мороз и предатель Йорк – вот те причины, из-за которых несчастным французам следует вновь затянуть пояса и мобилизоваться. Армия нуждается в новых рекрутах. Все солдаты остались лежать под снегом, в России. Для защиты Империи от варваров и прочих недругов необходимы рекруты, не меньше ста тысяч! Столько даст набор 1813 года. Но нужно гораздо больше. Великий законодатель, Бонапарт вертит законами по своему усмотрению. Наполеон издает манифест и срочно рассылает письма князьям Рейнского союза с требованием о помощи. Новый указ позволяет изменить возрастную планку для призыва. Это дает еще два раза по столько. И вот уже триста тысяч юнцов, готовых умереть за Францию и ее Императора!

Европейские вассалы поддерживают французов, собирают деньги и войско. Возмущенный прусский король отправляет мятежного генерала Йорка фон Вартенбурга в отставку; но тот уходить не торопится. Пруссия изменилась: немцы устали быть вассалами – они хотят мира и спокойствия. Им надоело воевать за чужие интересы.

Лживая свинья Меттерних беззастенчиво юлит, пытаясь помирить тех, кто непримирим, – Наполеона, царя Александра и пруссаков. Но сила инерции еще сильна: Священный союз и Пруссия пока что на стороне Франции.

Хотя факты не радуют. Первый же весенний смотр войск в Майнце показал, что от желаемых трехсот тысяч в строю от силы сто восемьдесят. Штабы обескровлены; военных хирургов – сосчитать по пальцам; на кавалерийские эскадроны без слез не взглянешь… Но у этого войска имелось главное – Император Наполеон! Разве семнадцать лет назад под Каннами ему было легче?

– Вперед, ребята! – обращается главнокомандующий к безусым солдатам. – Я поведу вас в бой как генерал Бонапарт!..

Но они как один кричат:

– Vivat l’empereur! Vivat l’empereur!..

Разгром в снегах России должен быть забыт навсегда. Громкие победы укорачивают память…

* * *

16 (28) апреля 1813 года в силезском Бунцлау от пневмонии скончался генерал-фельдмаршал Михаил Илларионович Кутузов. Русскую армию возглавил граф Витгенштейн. Правда, теперь он командовал объединенными русско-прусскими войсками (действовал совместно с Силезской армией генерала Блюхера). Однако новому главнокомандующему это не помогло.

20 апреля (2 мая) под Лютценом (юго-восточнее Дрездена) коалиционные войска сошлись с обновленной армией Наполеона. Вступив в сражение при численном превосходстве над корпусом Нея, Витгенштейн, растерявшись, потерял инициативу. Когда к месту битвы подошли основные силы французов, их противнику осталось только отступить за Эльбу. В сражении был тяжело ранен ядром в ногу начальник штаба Силезской армии генерал Герхард Шарнхорст (позже скончается). Саксония вновь оказалась под властью лояльного Наполеону короля Фридриха Августа I.

В войсках Наполеона царит оживление. Из уст в уста французские солдаты передают друг другу невероятную историю о том, как на второй день сражения при Лютцене их Император в самый разгар битвы уснул на медвежьей шкуре прямо в расположении корпуса Мармона. Через час его разбудят:

– Ваше Величество, победа!

– Кто бы сомневался! – улыбнулся Наполеон. – Самое лучшее случается во сне…

Короткое время спустя Император вновь побеждает Витгенштейна – на сей раз под Бауценом. Ни стойкость солдат, ни способные военачальники (Барклай-де-Толли, Милорадович, Блюхер) – ничто не могло спасти коалицию от действий более талантливого главнокомандующего. Союзники, предложив перемирие, отступили. (После этого командование антинаполеоновской коалицией было возложено на австрийского фельдмаршала Шварценберга, возглавлявшего Богемскую армию.)

Ну а французы, казалось, пришли в себя. И в этом не было никакого секрета: вновь сформированные корпуса вел в бой сам Наполеон Бонапарт…

Однако, как показали последующие события, радоваться было рано: французская армия оказалась поражена дезертирством. Массовое членовредительство, зафиксированное в войсках, сильно взволновало Наполеона. Молодые французские солдаты, не желая умирать, сами наносили себе незначительные раны, дабы не участвовать в боях.

Из воспоминаний графа Лас Каза: «После сражений при Лютцене, Вурцене и Бауцене одержавший в них победу Наполеон вызвал к себе хирурга (Ларрея), чтобы уточнить, как обычно, количество раненых и состояние их здоровья. Их оказалось значительно больше, чем после других сражений. Император был удивлен этим обстоятельством и потребовал объяснения причины этого. Ларрей считал, что причина заключается в большом количестве солдат, которые сражались в тот день впервые в своей жизни и потому были менее ловкими на поле сражения и менее опытными… Император не был удовлетворен этим объяснением… Императору доложили в ответ на его запросы о раненых, что их огромное количество не должно удивлять: подавляющее большинство из них получили ранение в руку, поскольку они сами наносили себе раны, чтобы избежать участия в военных действиях».

Сейчас рядом с Наполеоном находились совсем другие солдаты. Молодые французы не желали воевать! Они больше всего на свете желали вернуться домой. Охотников за маршальским жезлом почти не осталось…

* * *

…Дюрок обманул. Он обещал быть рядом с Императором до конца, но слово свое так и не сдержал. Ибо то, что сделал герцог Фриульский, он не имел права делать по определению: он погиб. Хотя Жерар, этот доблестный обер-гофмаршал, должен был исполнять совсем другую роль – быть главным церемониймейстером на похоронах своего патрона. Но вышло все наоборот. Ядро, выпущенное русскими в битве при Бауцене в Бонапарта, угодило в его верного соратника.

После того как рядом с Императором упало сваленное ядром вековое дерево, подбежавший адъютант сообщил, что убит генерал Дюрок.

– Как?! – вскричал Наполеон. – Ведь я только что видел его рядом с собой!..

– То ядро, ударившее в дерево, – пытался объяснить офицер, – как раз и сразило генерала Дюрока…

Что еще хуже, герцог Фриульский погиб не сразу, а оказался смертельно ранен. Когда к нему подошел в окружении свиты главнокомандующий, тот был еще жив. Вид истерзанного товарища заставил Наполеона содрогнуться.

– Я умираю, сир… – прошептал Дюрок при виде Наполеона. – Помнишь, я говорил тебе еще под Дрезденом, что этим все закончится… Так больно… Дай мне опиума…

Мужественный Дюрок мог позволить себе говорить Императору «ты». Выживи он сейчас, и Бонапарт разрешил бы ему всегда называть себя на «ты». Дюрок заслужил. Десять лет бок о бок со своим кумиром кое-что значили. Но, к сожалению, ему не выжить. Император терял «преданнейшего из преданных». Генерал умирал, не теряя чувства собственного достоинства. И пусть, что у обоих из глаз текли слезы…

– Прощай, mon cher ami… – прошептал Бонапарт, едва не разрыдавшись; потом поцеловал соратника в лоб. Встал и, шатаясь, медленно вышел из медицинской палатки.

Далеко не сентиментальный, Наполеон так и не научился без слез терять друзей…

* * *

Русская катастрофа изменила Европу. Немцы, австрийцы и прочие вассалы Бонапарта вдруг осознали, что только союз со вчерашним врагом – царем Александром – принесет им свободу. Единодушное прозрение, занесенное с востока на кончиках русских штыков. У кого нет армии, тот не может быть Повелителем. Раненый лев – пир для голодных гиен…

Европа захотела свободы! Ни сам Наполеон, ни его личный авторитет не могли образумить еще вчера таких покорных монархов. Впрочем, под защитой русского царя, пожалуй, можно было позволить себе даже такое.

Летом 1813 года в Праге за стол переговоров с Наполеоном садятся представители России и Пруссии. Ушлый австриец Меттерних играет роль миролюбивого посредника, хотя на самом деле за спиной Бонапарта уже заключил с союзниками договор о присоединении к шестой антинаполеоновской коалиции[239].

В Праге вместе с Наполеоном присутствует… Фуше. Настал момент, когда без дипломатического опыта этого ушлого пройдохи никак не обойтись. Тут уж не до сантиментов: в грязной игре нужны нечистоплотные помощники. Конгресс – банка с ядовитыми змеями; здесь даже Фуше выглядит невинным полозом. Все тянут резину, дабы, во-первых, переиграть соперников и, во-вторых, использовать время для перегруппировки собственных войск.

К концу конгресса Бонапарт уже готов пойти на уступки (вывести французские войска с территории других европейских государств при сохранении целостности Франции в границах по Рейну), но Меттерних (под нажимом царя Александра и прусского короля) выдвигает почти невыполнимые требования, которые Наполеона возмущают: у него хотят оттяпать все, что было приобретено французами в годы Империи. Так хочется послать всех этих демагогов куда подальше! Однако времена изменились: сделать этого Наполеону просто не дают. Еще не получив ответа от французов, князь Меттерних объявляет о закрытии конгресса и о вступлении Австрии в войну на стороне коалиции…

Эмиль Людвиг: «Так парадоксально сложилась эта шахматная партия: под командованием французского императора сражаются три немецких короля против одного немецкого генерала, который только что в качестве офицера французской армии участвовал в русской кампании. Против Наполеона сражаются два французских генерала, одному из них он много лет делал карьеру, а теперь тот ведет против него прусские войска: вовсе не роялист, а скорее тоже сын революции. Так что в сущности Блюхер – единственный настоящий враг, ибо он никогда не сражался на его стороне…»

Когда начинают предавать свои – это всегда беда. Если же подобное происходит на войне – это всегда поражение.

* * *

Фуше извелся: издевательство по отношению к экс-министру продолжалось. Наполеон назначает его то мифическим прусским управляющим, то опять же управляющим – но каким-то ничтожным государством у черта на куличках, которое и государством-то смешно назвать! Иллирия – что это? Где это и в какой стороне? Почти как Македония при Цезаре – заплатка на лоскутном одеяле Римской империи. Под стать «государству» и его столица – городишко Лайбах[240], жители которого похожи на забитых хуторян, с непонятной речью и еще более странными обычаями – напиваться в стельку, буянить и гонять жену и детишек. А прямо за их крохотными домишками – стада пасущихся коров и овец. И козы, козы, козы…

Такая же армия – сплошь из тупых хуторян, готовых разбежаться при первом же выстреле неприятельской пушки. Впрочем, это стадо тупоголовых ждет одного – перебежать на сторону стреляющих (и неважно, кто это будет!), чтобы скинуть «ярмо лягушатников». Каково?!

Прибыв на место, Фуше быстро все понял. Драпать следовало с первого же дня правления. Главное, смекнул он, ничего не забыть, а еще – не делать лишних движений, то бишь не суетиться. Словом, делать вид, что власть крепка и надежна, а правитель – несдвигаем, как адриатический утес. И пока он проводит торжественные парады войск, устраивает дипломатические приемы и ласково мурлычет с дамами «из высшего общества», за спиной Паука идет непрерывная работа: деньги, ценности и активы по-тихому перевозятся подальше от этого болота – для начала в близлежащий Триест, а уж оттуда… Он подумает, куда все это переслать потом. Но то будет не сегодня и не сейчас, пока идут парады и грохочут праздничные салюты. Главное, чтобы из-за этих салютов потом не пришлось посыпать голову пеплом…

Но все это игрушки. Потому что настоящая игра на выживание – там, под Лейпцигом, где на «Императора Европы» навалились всем кагалом – и враги, и вчерашние союзники. И то, что трагедия не за горами, для Фуше не тайна: удар вполне предсказуем. Жаль, что этого не понимает сам Бонапарт.

Хозяин будто обезумел! С некоторых пор его волнуют не столько враги внешние, сколько недруги внутренние. Он и слышать не желает о возвращении своего преданного вассала в Париж! Деньги для казны Империи – подавай; а сам, Ваша светлость, г-н Фуше, за работу! Но – в Неаполь. Да-да, в Неаполь, и только туда! Ведь там – Мюрат. Этот проворовавшийся маршал-петух сильно запутался. Он заигрался. Так вот, образумить! Поставить на место! Вернуть на землю! Не мне вам рассказывать, милостивый государь! За ушко – да на солнышко. Хотя было бы достаточно, чтобы неаполитанский король выдвинул на подмогу Императору свою армию. Всех солдат без остатка! Во главе с самим королем…

Все указывало на то, что Хозяин сбрендил. Похоже, он готов бросить в горнило раскаленной печи не только врагов, но и преданных друзей. И уже многие это понимают, в том числе и сам душка Мюрат. А потому старательно увиливает, ускользая даже от вездесущих щупалец Паука Фуше. Месяц за месяцем экс-министр и его люди гоняются по всей Италии в поисках беглеца – тщетно! Мюрат неуловим, проще отыскать иголку в стоге сена! Все переговоры проваливаются: о чем, спрашивается, говорить, если враждебная коалиция во главе с русским царем в полсотне лье от Парижа? О, эти вездесущие казаки!

И однажды Фуше, с трудом переводя дух, останавливается. Продолжая беззаветно верить Хозяину, он вдруг начинает понимать, что… Хозяина попросту нет! Хотя Бонапарт еще в Париже, но в Италии он уже далеко не Хозяин: здесь он никто. Никто! В Италии хозяйничают австрийцы; да и в Европе кого только нет, причем все – не под властью Бонапарта!

Еще немного – и Наполеона нет даже в Париже…

Четыре месяца бесплодных метаний в Италии закончились пшиком! Когда 11 марта 1814 года Фуше вернется в Париж, там его будет ждать самый страшный удар. Как оказалось, Жозеф Фуше опоздал…

* * *

Весь ход войны вел к Лейпцигу. «Битва народов» являлась лишь делом времени. Очередной разгром наполеоновских войск под Дрезденом ничего не изменил. 15 тысяч погибших, столько же раненых и 20 тысяч военнопленных со стороны Богемской армии Шварценберга заставили союзников лишь отойти. Но идея грандиозного сражения уже витала в воздухе. Русские явились в Европу не для того, чтобы играть с разбитым «узурпатором» в поддавки. Если противник не желает договариваться, его следует уничтожить! Разгром Наполеона Бонапарта открывал дорогу на Париж. Осиное гнездо «узурпатора» должно быть разорено до основания…

В начале октября 1813 года Наполеон стоял в Саксонии, обороняя Дрезден. Разведка доносила, что войска коалиции готовятся к генеральному сражению. А новости были такими: Силезская армия генерала Блюхера, обойдя Дрезден с севера и форсировав Эльбу, остановилась севернее Лейпцига. Туда же выдвинулась Северная армия кронпринца Бернадота (бывшего маршала Наполеона); а Богемская армия фельдмаршала Шварценберга (тоже бывший наполеоновский союзник), обогнув Дрезден с юга, двинулась опять же в сторону Лейпцига. Затевалось нешуточное дело.

Стремительно принимавший решения, Бонапарт привык разрубать гордиев узел молниеносно, сплеча. Решение пришло незамедлительно: оставив в Дрездене сильный гарнизон, выдвинуться маршем к Лейпцигу и, разбив Блюхера с Бернадотом, сразиться с русскими и австрийцами.

Правда, на сей раз задача была не из легких: против 180 тысяч французов выступало 300 тысяч неприятельских солдат. Если учесть, что наполеоновские части в большинстве своем состояли из необстрелянных рекрутов, выходило, что силы изначально были неравны. Хотя козырь в колоде все же имелся, да еще какой: французов вел Наполеон!

* * *

«Битва народов» началась в 8 утра 4 (16) октября 1813 года с артиллерийского обстрела французских позиций. После этого русские и пруссаки пошли на штурм. Через полтора часа боя части прусского фельдмаршала Клейста захватили деревушку Марклеберг, обороняемую маршалами Ожеро и Понятовским. В течение дня войска союзников четырежды брали эту деревню!

А на востоке войскам коалиции (кавалеристам генерала Палена и герцога Вюртембергского) удалось выбить из деревни Вахау самого Наполеона. Однако этого Император снести не мог, и к полудню Вахау была отбита.

Между тем корпус генерала Горчакова совместно с 4-м австрийским корпусом Кленау отчаянно сражались с французскими корпусами генерала Лористона и маршала Макдональда, защищавших деревню Либертвольквиц. Ожесточенные бои развернулись за каждую улочку, за каждый дом. Обе стороны несли колоссальные потери. Несмотря на то что деревушку удалось-таки взять, ближе к полудню свежие полки 36-й французской дивизии населенный пункт вернули обратно.

В середине дня Наполеон пошел в контратаку. Кавалерия Мюрата численностью до 10 тысяч всадников попыталась прорвать вражеский центр у Вахау. Если бы это французам удалось, в плену оказались бы сам главнокомандующий Шварценберг и союзные монархи. Однако успешная контратака русского лейб-гвардии казачьего полка (командир – полковник Ефремов) сбила все планы Наполеона.

Но больше всего добилась Силезская армия Блюхера. Прусский фельдмаршал не стал дожидаться подхода кронпринца Бернадота и решил поддержать общее наступление. Возглавивший 20-тысячный корпус генерал Йорк (тот самый!), потеряв в результате нескольких атак на деревню Меккерн семь тысяч своих солдат, полностью уничтожил корпус маршала Мармона. Таким образом, севернее Лейпцига войскам коалиции удалось прорвать фронт французских войск.

И тут Бонапарт делает роковую ошибку. Его железная интуиция безошибочно подсказывает: следует отступить. Тем более что, по данным разведки, к неприятелю спешит подкрепление в 100 тысяч солдат. Но предыдущие победы, казалось, окончательно вскружили Императору голову! Отступление вспугнет его солдат, считает он, ведь они еще никогда не отступали. А если это самое отступление, как произошло в России, обернется бегством?..

Если не отступление – то переговоры! Наполеон вызывает плененного накануне австрийского генерала фон Мерфельда и под честное слово возвращает тому шпагу:

– Вы свободны, генерал, – говорит он австрийцу. – Передайте Его Величеству императору Францу мое предложение о перемирии. Предлагаю разойтись по-мирному. Вы уйдете в Богемию, русские и пруссаки – за Эльбу; ну а Саксония останется нейтральной…

Но это было не все. На этот раз Бонапарт был согласен на все условия, которые выдвигали союзники в Праге.

Когда фон Мерфельд передал слова Наполеона императору Францу, тот расхохотался:

– Наполеон – это колосс на глиняных ногах! Кто бы подумал, что он так слаб. Стоит ли утруждать себя, господа, ответом в адрес узурпатора? – повернулся король к императору Александру и его свите. Увидав на лицах своих единомышленников нечто вроде улыбки, австрийский монарх распорядился: – Ответного письма не будет! Много чести. Не сегодня-завтра мы его разобьем!..

Второй день битвы не принес ничего нового, за исключением того, что, как доносили Наполеону, к союзникам подошло подкрепление в виде русской Подольской армии генерала Беннигсена (54 тысячи солдат). Стало очевидно, что на кону судьба Европы…

Не получив ответа от монархов, Наполеон понял, что просчитался: письмо о перемирии его только унизило. И теперь следовало делать то, что подсказывала собственная интуиция. Поздней ночью французы начали отходить от Лейпцига. Выхода не было, соотношение сил составляло один к двум в пользу союзных монархов (150 тысяч против 300).

День 6 (18) октября оказался днем ожесточенных боев[241]. Трудно сказать, чем бы все закончилось, если б в который раз Наполеона не подвели немцы. В середине дня на сторону коалиции перешла вся Силезская дивизия; чуть позже то же самое сделали вюртембергские и баденские части. С наступлением темноты французы стали покидать Лейпциг. Предложение саксонского короля сдать Лейпциг без боя, если французским войскам будет гарантировано 4 часа на отступление, император Александр отклонил. Когда в город с трех сторон стали входить войска союзников, среди отступающих началась паника. По ошибке был взорван мост через реку Вайсе-Эльстер перед Рандштедтскими воротами. Более 20 тысяч французских солдат (в том числе два маршала – Макдональд и Понятовский) оказались отрезаны от основных сил. Маршалам ничего не оставалось, как переправляться вплавь. Однако до берега удалось добраться только одному – Макдональду; будучи дважды ранен, маршал Понятовский, не сумев дотянуть до берега, утонул[242].

Когда об этом доложили Наполеону, тот горестно вздохнул:

– Жаль, очень жаль. Ведь я его хотел сделать польским королем…

Когда со стороны Лейпцига послышался гул канонады, в нескольких десятках миль от места событий, в городке Веймар, Гете, сев за письменный стол в окружении книг, принялся лихорадочно строчить оду, посвященную Наполеону:

…Но никогда не жаждет он свернуть,

И тяжесть златоглавого венца

С решимостью приемлет до конца…

Вдруг рука его дрогнула, и огромная клякса залила последние строчки. Клякса появилась не случайно. Висевший на стене портрет кумира в треуголке неожиданно дрогнул и сорвался с гвоздя…

Гете все понял. Бросив гусиное перо в чернильницу, поэт залился слезами. Так громко и навзрыд он не плакал с самого детства…

* * *

Его армия вновь разваливалась. Хотя сейчас не было ни русского мороза, ни смертельного голода, ни изнуряющей усталости. Зато в полумиле – превосходящая по силе и численности неприятельская армада. Самое обидное, что противник был сильнее духом. А вот моральный дух французской армии иссякал буквально на глазах: Наполеона стали предавать самые, казалось бы, стойкие.

11 ноября 1813 года маршал Сен-Сир сдает русским свой 14-й корпус, оборонявший Дрезден. Противнику, помимо плененного гарнизона, достается богатый арсенал. До начала следующего года французы оставят все гарнизоны и крепости в Германии (за исключением Гамбурга, обороняемого маршалом Даву); то же произойдет в Голландии и Испании. Рейнский союз германских государств прикажет долго жить. Позже в Италии Мюрат поддержит антинаполеоновскую коалицию. Произойдет неслыханное: маршал Империи вместе с австрийцами пойдет на позиции принца Богарне!

В первых числах января союзники вторгаются во Францию. Но Бонапарт не желает сдаваться без боя. 17 (29) января 1814 года он разбивает Блюхера при Бриенне. Сражаясь, как лев, Наполеон не дает врагу покоя, гоняя его по всей стране. Но силы неравны. Армию косит тиф. А в Париже не дремлют внутренние враги, главный из которых – хромоногий Талейран. Арестовать! Именно этого Наполеон требует в своем приказе, адресованном министру внутренних дел Савари. Однако вышколенный герцог Ровиго подозрительно медлит. Шельма Талейран убеждает министра не делать того, за что, кто знает, совсем скоро придется отвечать головой.

Тем временем лавина русских казаков и прусских драгун движется на Париж. Маршал Сульт оставляет Бордо, туда уже идут англичане; Ронская армия Ожеро пятится к Лиону (вскоре Лион будет сдан). Фронт трещит по всем направлениям.

Под Арсисюр-Об Император едва не погибнет. Как утверждали очевидцы, в том бою он хотел умереть. Неудивительно, ведь выжить было почти невозможно. Шесть тысяч казаков, сметая все на своем пути и поднимая огромное облако пыли, летели на французских драгун. Те попятились и побежали. И тогда Наполеон, выхватив шпагу, встал поперек потока бегущих:

– Ребята, назад! Куда бежите, если я стою на месте?! За мной!..

И он кидается в гущу врагов. За главнокомандующим – весь штаб и лейб-гвардейцы. Под Императором убивают лошадь. Весь в крови (к счастью, не его), Наполеон вскакивает на свежего коня и летит вслед отступающим казакам. Как заметил маршал Бертье, «в тот день он явно искал смерти».

Когда враг оказывается у парижских ворот, все начинает рушиться по принципу домино – одно тянет за собой другое. Тщеславный Жозеф Бонапарт, которому доверено командовать столичными войсками, вдруг разрешает Мармону начать переговоры с неприятелем. В результате герцог Рагузский открывает фронт.

18 (30) марта 1814 года антинаполеоновская коалиция добивается от французов капитуляции.

На следующий день союзные армии вступают в Париж. Впереди на белом коне – русский император Александр I, рядом – прусский король и князь Шварценберг, представляющий империю Габсбургов. Позади – пышная свита из генералов, за которыми стройные ряды войск.

Русского царя на белом коне встречает… Талейран.

Париж пал. Император Наполеон едет в Фонтенбло.

Дежа вю. Агония…

Пузырек с ядом от доктора Дювана…

* * *

Фуше явился слишком поздно. Панихиду по Бонапарту сыграли без него, одновременно раздав прохиндеям министерские портфели. Все правильно: опоздавшим – кости! Хозяин сделал все, чтобы Паук, живший по собственным правилам интриги и предательства, не смог в подходящий момент ударить стилетом в спину.

Окружившие Париж войска трех императоров заставили столицу сдаться. Свергнув Бонапарта, роялисты вновь посадили на трон (кто бы подумал!) очередного Людовика Бурбона, на сей раз – восемнадцатого[243]. И он уже успел сформировать временное правительство. Бывший всесильный министр полиции Фуше вновь оказался не у дел; сплести очередную интрижку в мутной воде ему просто не дали. На этот раз Хозяин (бывший!) его перехитрил…

Самое досадное заключалось в другом: возглавил правительство Людовика XVIII непримиримый враг Жозефа Фуше и его злейший конкурент – Талейран[244]. А это, что называется, уже ниже пояса. Именно хромоножка Талейран раздавал эти чертовы министерские портфели – единолично, по собственному усмотрению. Ничего удивительного, что среди «портфелистов» оказались совсем случайные люди – аббат Монтескью, Жокур, немец Дальберг… Кто эти люди, откуда явились? Оказывается, друзья и хорошие знакомые главы правительства. Так что Фуше, пожалуй, Талейрана никак бы не устроил. Тем более что он опоздал. Поэтому хромоножке и предъявить-то нечего…

И все же Паук делает попытку приискать уголок — уютненькое местечко, где в тиши можно заняться любимым занятием по сплетению чего-нибудь этакого, похожего на паутину. А потому пытается заскочить в последнюю если и не карету, то, по крайней мере, коляску, везущую… к трону. Ну да, Хозяина нет, зато остался трон. На этот раз – Бурбонский, то есть с новым Хозяином.

В ход идет все. На кону не только карьера, но и сама жизнь бывшего наполеоновского министра полиции. Действительно, не он ли отлавливал и отправлял на эшафот всех этих кадудалей, а также проворовавшихся изменников – маркизов и герцогов? Не он ли олицетворял недремлющее око власти Наполеона?..

Оказывается, не он. Ведь экс-министр всегда был… тайным врагом узурпатора! И вот об этом-то г-н Фуше и уверял сейчас всяк и каждого, будь перед ним Талейран, влиятельный брат короля или сенатский депутат. И теперь ему все с улыбкой внимают, понимающе кивают, а кое-кто даже хлопает по плечу. Но на этом все и заканчивается. Заканчивается – даже не начавшись! Фуше слишком умен, чтобы не видеть очевидного: его все презирают. А еще – продолжают бояться. Поэтому ни о каком назначении на лакомую должность не может быть и речи…

Жозеф Фуше по-прежнему один на один со своими мыслями. Хотя, по правде, мысль всего одна: он виноват лишь в том, что опоздал! И это убивало. Оставалось единственное – возвращаться в обрыдевший замок Ферьер, в единственный уголок, где тишина и покой, ставшие для этого человека невыносимыми. О паутине, вокруг которой вьются сотни жирных мух, золотобрюхих жуков и прочих толстосумов, отныне придется забыть навсегда. О, какое это унижение – в расцвете сил довольствоваться мелкой мошкой, когда вокруг столько возможностей!..

Но Паук на то и Паук, что он умеет ждать. И он никогда не теряет надежды. Потерявшему веру в себя вряд ли дождаться желаемого. Хочешь победить – будь терпелив…

* * *

…Король Луи XVIII оказался глуп и бездарен. Ему вдруг показалось, что внезапно свалившаяся на чело бесхозная французская корона будет сидеть на макушке вплоть до скончания века. И от привалившего счастья едва не лишился рассудка.

Приблизить Талейрана – это было слишком. Конечно, этот циничный интриган всегда был тайным союзником Людовика XVI, но как кончил Людовик? Призвать к трону того, кто 18 брюмера содействовал государственному перевороту и возвышению Бонапарта… Того, кто напрямую оказался причастен к казни герцога Энгиенского и свержению испанских Бурбонов… Принятие Хартии и конституции монархии – все это можно было провести и без хромоногого хамелеона. Впрочем, скудоумие когда-то сгубило и его брата, бедного Луи XVI.

Как и казненный король, его последователь совершает одну ошибку за другой, главная из которых – потеря памяти. Граф, долгое время находившийся в изгнании и неожиданно ставший монархом, разучился понимать свой народ. Такие значимые слова, как Свобода, Равенство и Братство, рожденные Великой революцией, как оказалось, для Людовика XVIII ничего не значили. Он позабыл о них. Впрочем, эти слова для монарха никогда ничего не значили. Но только не для его подданных, для которых три знаковых слова являлись смыслом жизни! Два десятка лет Свободы, и Равенства, и Братства (пусть даже в Империи – но в наполеоновской!) изменили людей: после многих лет этого самого равенства французов трудно было вновь сделать вассалами. Добровольно вериги носит лишь блаженный…

Но Луи Огурец (именно так за тучное тело и одутловатое лицо прозвали нового короля в народе) вновь и вновь наступает на грабли: новоявленный монарх вознамерился повернуть время вспять – туда, ко временам казненного брата. Пусть не абсолютная монархия – но монархия же! Тем более что рядом неплохая советчица – герцогиня Ангулемская, дочь казненного Людовика XVI. Лучше всех о ней высказался Антуан Тибодо: «Ангел явился – сухая, надменная, с хриплым и угрожающим голосом, с изъязвленной душой, с ожесточившимся сердцем, с горящими глазами, с факелом раздора в одной руке и мечом отмщения в другой».

Постепенно, шаг за шагом ключевые должности при Людовике занимаются роялистами-эмигрантами – теми самыми, кто воевал против своего народа не год и не два – два десятка лет! Овеянное славой и омытое кровью трехцветное знамя Великой революции отныне белое, а когда-то трехцветная кокарда – тоже белая, да еще с лилиями Бурбонов…

Наплевав на права простых граждан, король идет дальше, решив сэкономить на военных. А вот это зря. Еще никто начиная со времен римских кесарей не делал этого, не получив обратно в лоб. Армия пренебрежения не прощает! Даже не первой свежести гризетка – и та требует если не уважения, то хотя бы человеческого к себе отношения. Несмотря на то что военным министром был утвержден прославленный наполеоновский маршал Сульт, пытавшийся сохранить своих боевых соратников на прежних должностях, многие офицеры все-таки были уволены. На их место заступили выскочки-эмигранты, по сути, вчерашние враги. О былых подвигах солдат Великой армии Наполеона новички предпочитают не вспоминать, относясь к ветеранам с подчеркнутым пренебрежением.

Луи XVIII вдвое уменьшил военным жалованье. Тем более что имелся один чрезвычайно важный нюанс: то были офицеры и генералы не Луи Огурца, а все как один – солдаты своего Императора, Наполеона Бонапарта! Выпестовавшего их и любившего, как своих единокровных братьев. То была наполеоновская каста, победоносно промаршировавшая от Парижа до Москвы. Правда, потом пришлось возвращаться несолоно хлебавши, но не в этом дело. Тогда, при Наполеоне, они все чувствовали себя Единым Кулаком, способным покорить мир. И вдруг какой-то Огурец…

Армия взроптала. Луишка слаб, он не способен на серьезную военную кампанию; любая заварушка для этого «бочонка» может уложить его в обморок. За что воевали, братья?! За кого умирали в русских снегах?! Даешь обратно Бонапарта! «Vivat l’empereur!»… Долой Бурбонов!

Однако крикунов осаживают. Сейчас не то время, консулы – в прошлом. Бонапарт на Эльбе. Вот вернется – кричите…

* * *

Одним из первых об армейском заговоре прослышал вездесущий Фуше. Сколько он в бытность свою министром полиции пресек подобных заговоров! Сколько сгубил горячих головушек… Ох уж эти заговоры! И вот – очередной. Только – тс-с… Герцог Отрантский трижды предлагал этим безумным Бурбонам свои услуги, и трижды над ним посмеялись. А зря! Ведь будь в кресле министра полиции именно он, а не проворовавшийся секретарь Бонапарта Бурьенн, все пошло бы по-другому. По крайней мере, и этот заговор был бы раскрыт…

Если бы. А сейчас Фуше, почти не скрываясь, примыкает к оппозиции. Салон герцогини Бассано с некоторых пор стал его излюбленным местом времяпрепровождения[245]. Этот салон оказался именно тем уголком, где можно было легко плести новую паутину – на сей раз паутину заговора против ненавистного Луи Огурца. Ах, какие в салоне мадам Бассано встречались колоритные персонажи! Ба, знакомые все лица: Лазар Карно, Антуан Лавалетт, генерал Лаллеман, Антуан Тибодо… Эти ребята тянули телегу в разные стороны, совсем как в басне Шатобриана. Но всех их объединяло главное – желание сокрушить новоявленного Людовика.

Так что на сей раз спешить не стоило. Спешат только при ловле блох. А все потому, что Хозяина как такового нет. Луи Огурец – не Хозяин, он – случайная шишка на ровном месте. Вот и выходит, что Хозяин все тот же – Бонапарт. Следовательно, Луи, который побрезговал услугами бывшего министра полиции, пусть катится ко всем чертям! Хозяин прежний. Поэтому нужно только подождать. Всего лишь – подождать!.. А ждать Паук умел всегда.

* * *

1 марта 1815 года Наполеон высаживается в Гольф-Жуане, близ Антиба.

О, южный берег Франции! Как любил Бонапарт это побережье, откуда рукой подать до Тулона! Сюда он возвращался после своего убийственного похода в Египет. Именно тогда Франция цветами и ликованием Фрежюса встречала своего блудного сына. Фрежюс окрылил, придал силы и заставил поверить в себя.

И вновь гомон чаек и нежное солнце залива: бухта Жуан. Он ничуть не сомневался, что вернется во Францию вновь. Хотя бы потому, что не раз это видел во сне. Но, еще не войдя в Париж, тщеславный генерал был уверен: Жуан сделает то же самое, что и Фрежюс – принесет победу, а с нею – и трон!..

Бурбоны при усердии хромоногого плутишки Талейрана его ловко провели. Отобрав все, они решили отделаться крошечным средиземноморским островком, разрешив именоваться императором. Сделать из Императора Европы карликового Императора Эльбы – это надо было придумать! Но ладно бы только это. Они разбили семью, отобрали любимого сына, решив слепить из Наследника Европы хлюпика габсбургской закваски. Это уже Меттерних, его проделки!..

Наполеон был уверен, что французы одумаются. Только в этот раз им не придется брать штурмом Бастилию – сейчас достаточно в сторону Бурбонов крикнуть «ату!». Но то – Бурбоны. А как быть с теми, с кем воевал, побеждал и проливал кровь в боях за Францию? Ведь первым сейчас на его пути должен был встать старый соратник Массена! Именно маршал Массена военным министром Сультом был поставлен на командование 8-м военным округом (Марсель). И старый вояка Массена Сульта не подвел, приказав генералу Миоллису перехватить беглеца на южном побережье во что бы то ни стало.

Дивизионный генерал Секстус-Александр-Франсуа Миоллис был тертым калачом. Именно он, будучи в 1809 году командиром 30-й дивизии, расквартированной в Риме, по приказу Наполеона арестовывал папу Пия VII, и он же эвакуировал Париж при приближении изменника Мюрата в окружении австрийцев. Так что этот битый жизнью наполеоновский генерал умел принимать решения быстро и пунктуально. Выйдя наперерез Бонапарту во главе двух пехотных полков, уже через день он встанет под знамена свергнутого Императора.

Между тем немногочисленная армия Наполеона, скрытно перейдя Альпийское предгорье, уже 7 марта выходит к Греноблю. Когда об этом узнали в Париже, там началась паника. Военный министр Сульт был срочно отправлен в отставку; на его место король назначил Анри Кларка, герцога Фельтрского. (Но что это могло изменить?)

При подходе к городу, у входа в ущелье близ деревни Лаффре навстречу отряду выдвинулись королевские части под командованием генерала Маршана. Несмотря на то что под ружьем у Маршана находилось шесть полков (три пехотных, гусарский, саперный и артиллерийский), в ущелье он отправил роту саперов и батальон 5-го линейного полка (те должны были взорвать мост). Командовал ими некто капитан Рандон. Но на полпути отряд Рандона столкнулся с авангардом Наполеона.

Не желавший начинать братоубийственную бойню, Бонапарт предпринял следующее. Он приказал своим солдатам переложить ружья из правой руки в левую и опустить. Остановив жестом руки отряд, Наполеон дальше пошел один, навстречу направленным на него ружьям. Подойдя к солдатам 5-го линейного полка на расстояние пистолетного выстрела, он распахнул на груди сюртук и громко крикнул:

– Солдаты пятого полка! Надеюсь, вы узнали своего Императора?! Неужели среди вас есть желающие выстрелить мне в грудь?.. Стоя под пулями, я в вашей власти… Если захотите, вы можете застрелить вашего Императора прямо сейчас!..

И тут послышался какой-то гул. Становясь все громче и громче, с какого-то мгновения этот гул стал различимым: французские солдаты радостно приветствовали того, кому привыкли кричать только одно:

– Vivat l’empereur!.. Vivat l’empereur!.. Vivat l’empereur!..

После того как действия 5-го полка поддержали солдаты 7-го линейного (командир – генерал Лабедуайер), к концу дня чаша весов оказалась на стороне бонапартистов. Мятежные полки покинули Гренобль, а с ними и вооруженные чем попало горожане и местные крестьяне. Когда на следующий день в город входит Наполеон, людская толпа несет его на руках.

– Vivat l’empereur!.. Vivat l’empereur!.. Vivat l’empereur!..

* * *

10 марта вслед за Греноблем пал Лион. Страна напоминала разворошенный муравейник. Все сновали и суетились, не зная, радоваться или спасаться бегством. Бурбоны уже успели надоесть. Но никто не хотел опять воевать. А возвращение Наполеона, понимал каждый, в любом случае означало войну…

И тогда власти идут на беспрецедентный шаг: навстречу мятежной наполеоновской армии выдвигается «храбрейший из храбрых» – маршал Ней. Но Ней уже не тот Ней, который вел свой корпус по скрипучему льду Днепра. Ней обещал Бурбонам доставить беглеца в Париж… в железной клетке.

Однако мало кто знал, что Ней колебался. Этот маршал был отчаянным и храбрым, но не подлым и забывчивым. Ней по-прежнему оставался маршалом Императора. И об этом знал не только он сам, но и Бонапарт. Ничего удивительного, что уже на марше Нею доставили коротенькую записку «от Самого»: «Ней! Идите мне навстречу в Шалон. Я Вас приму так же, как на другой день после битвы под Москвой».

И Ней все понял. Вскочив на коня, он выхватил из ножен саблю и воскликнул:

– Мои офицеры и солдаты! Дело Бурбонов дохлое! Оно погибло навсегда!..

Армия Нея в полном составе перешла на сторону Наполеона. Теперь можно было идти на Париж…

20 марта, в девять вечера Император вернулся в Тюильрийский дворец.

Как рассказывал графу Лас Казу сам Наполеон, Париж встретил изгнанника овациями: «…отбоя не было от тысяч офицеров и граждан столицы, пытавшихся заключить его в объятия; толпы восторженных людей понесли его на плечах во дворец среди сильнейшего хаоса, похожего на тот, что охватывает неуправляемую толпу, готовую разорвать человека на части».

А в Тюильри стояла непривычная суета: это лакеи спешно заменяли напольные ковры с королевскими лилиями на другие – старые, на которых красовались императорские золотые пчелы. Пчелы, пчелы, пчелы…

Была ранняя весна. Париж гудел, как растревоженный после зимней спячки пчелиный улей…

* * *

О Фуше вспомнили тогда, когда Паук этого вовсе не хотел. Он желал этого вчера, и будет желать потом, но вспомнили о нем в тот самый момент, когда больше всего хотелось затаиться, – во время марша Бонапарта на Париж. Крысы побежали с тонущего корабля с надменным названием «Королевство Луи XVIII». Судно разваливалось, а плавать никто не умел: все взывали о помощи.

Плавать умел только Фуше. Поэтому о нем и вспомнили. Лишь этот виртуоз дипломатии мог спасти, если ему передать… свой портфель. Став министром, он вытащит всех! Так, по-видимому, рассуждали сами министры, выстроившиеся к нему с предложением поделиться желанным портфелем. Но Фуше не дурак. На носу смена власти: вот придет Хозяин – он рассудит. Так что извините, сами влипли – сами выкручивайтесь!

Те озлобились. Министерский портфель, видите ли, ему ни к чему. Да он бонапартист!

Король, конечно, все понимает, но правила игры еще никто не отменял. Негодника и скрытого бонапартиста – в темницу!

Людовик вызывает префекта парижской полиции г-на Бурьенна (к слову, бывшего друга и личного секретаря Наполеона) и буквально с порога набрасывается на него:

– Я хочу… Нет, я – требую! Требую, чтобы вы задержали Фуше и Даву! Особенно этого негодника Фуше!

– Сир, это… это бесполезно, – вздыхая, лепечет Бурьенн. (Умный Бурьенн тоже все понимает. Взять герцога Отрантского под белы рученьки да в Консьержери – дело, конечно, нехитрое; впрочем, можно и под пытку! Только делать этого, пожалуй, не стоит; кто знает, завтра-послезавтра за содеянное призовут к ответу.)

– Хочу! – взвизгивает король. – Хочу, чтобы вы непременно задержали Фуше!

– Будет исполнено, Ваше Величество, – кивает головой префект полиции.

– Уж постарайтесь, Бурьенн. Впрочем, вы уже вряд ли успеете, – дает отступного король. – Ведь и ваш предшественник Андре не мог его захватить…

И все же желание короля – закон! Секретные агенты окружают дом (если помните, особнячок на улице Черутти, переименованной при Бурбонах в Артуа). Но Фуше – Паук, а не Заяц. А потому загонять себя не позволит. Пришли – пусть входят. Старший из агентов протягивает приказ на арест.

– Этот приказ ничтожен! – выносит вердикт Фуше. (Ему ли, бывшему министру полиции, не знать тонкостей судебно-правовой системы!)

– Как это?! – удивляется агент.

– Подпись не та…

– Как это – не та?!

– Подпись префекта полиции…

– Ну и?..

– Но такой должности нет, господа…

Фуше абсолютно прав, и агенты это знают. Бурьенн был назначен префектом полиции накануне ночью, поэтому его назначение еще не было оформлено должным образом. Тем не менее хитреца следовало брать немедленно, таков был приказ шефа.

Что ж, развел руками Фуше, разрешите тогда единственное – хотя бы привести себя в порядок, что ли, сухарики собрать и прочее. А потом – к вашим услугам, господа… И он вышел в соседнюю комнату.

Потом случилось непонятное. Арестованный не вернулся ни через пять минут, ни через десять. Фуше исчез. И лишь распахнутая дверь потайного хода свидетельствовала о том, что никуда он не исчез, а просто… сбежал!

Когда об этом рассказали Бонапарту, тот долго хохотал:

– Ну и хлыщ! Этот Фуше – пройдоха из пройдох…

* * *

Власть не прощает халатности. Она как мелкий бисер, нанизанный на тонкую нить: одно неловкое движение – и бисер рассыплется…

Невозможно в один и тот же ручей войти дважды. Хотя Бонапарт всегда считал, что и в этом вопросе судьба сделает для него исключение. Но он ошибся. Все изменилось – даже дворец Тюильри. Его стены стали ýже, а потолки – ниже; иногда казалось, что этот самый потолок рухнет на голову… И от всего этого хотелось кричать!

К нему раз за разом приходили не те. Тех, кого он хотел видеть, рядом не было. А потому приходилось довольствоваться объедками со старого императорского стола. Его маршалы, как тараканы, разбежались по щелям; в невидимку превратился Талейран; самые умные предпочли затаиться. И эта (почти звенящая!) тишина не предвещала ничего хорошего. Объедки не могут быть вкуснее свежего блюда уже потому, что они объедки. Правда, если ты не сильно голоден.

Но Бонапарт изголодался. Он жаждал власти, а с ней – реванша! Поэтому был вынужден принимать все как есть. На смену умным приходили посредственные, смелым – трусливые, отчаянным – хитрые. Но он успокаивал себя, что при сильном стремянном в качестве пристяжной сгодится даже кляча… Хотя клячами его министров можно было назвать с большой натяжкой. Так, министром иностранных дел был назначен Арман де Коленкур; армию возглавил маршал Даву, а министерство внутренних дел Наполеон доверил Лазару Карно[246]. Лавалетт, Декре…

Но самым сногсшибательным стало назначение на пост министра полиции… Жозефа Фуше.

И вот с этими людьми Бонапарт должен был… воевать. Да-да, именно воевать! Ибо уже 13 (25) марта 1815 года была оформлена седьмая коалиция вражеских государств. Французский император Наполеон Бонапарт был объявлен вне закона.

Наполеон в который раз был вынужден бросить свой народ в горнило войны…

Эйфория реванша быстро прошла. Дни, которые должны были стать для Бонапарта пиком всевластья, обернулись разочарованием. Он хотел мира, а взамен получил войну; мечтал избавить подданных от деспотии Бурбонов, но они ему не поверили. Император еще никогда не был так одинок, как в те пресловутые «Сто дней», обернувшиеся крахом надежд.

* * *

Если кошке показать мышиный хвост – только ее распалить. За хвостиком, знает каждый котенок, обязательно потянется вся мышь целиком. И кошка не успокоится, пока не разделается со всей добычей. Если дать льву кусочек мяса, он лишь недовольно скосит глаза. Кусочек – для шакала, льву подавай тушу!

Наполеон обошелся с Фуше крайне жестоко: не разглядев в нем льва, он отнесся к нему, как к шакалу, брезгливо вручив портфель министра полиции (к слову, в третий раз!). Фуше явно ожидал большего. Хотя бы… ну… возглавить внешнюю политику Империи. Не говоря уж о должности, которой совсем недавно кичился (будь он неладен!) хромоногий Талейран. А с Фуше – как с шакалом… Обидно.

Герцог Отрантский был достоин большего. Он не шакал, он – игрок. Азартный и страстный. И если бы г-на Фуше пригласили присесть за европейский игорный стол, где дипломатическая рулетка крутит-вертит судьбами монархов и целых стран, – вот тогда бы герцог Отрантский утер носы всем этим веллингтонам, меттернихам и блюхерам…

В этот раз кресло министра полиции унижало. Но еще больше унижал мерзкий герцог Ровиго, постоянно снующий перед глазами. Ровиго отныне – шеф всех жандармов; на самом деле – главный надсмотрщик за Фуше. Распоряжение Хозяина, чтоб служба медом не казалась… Наполеон, по-видимому, взялся за старое – навязать г-ну Фуше игру в кошки-мышки. Один неверный друг все-таки лучше, чем любой из верных недругов…

Стефан Цвейг: «…Для гения нестерпимее всего посредственность; и Наполеон, даже зная, что Фуше его обманывал, вместе с тем сознает, что тот его понимает. Как умирающий от жажды тянется за стаканом отравленной воды, так и Наполеон предпочитает услуги умного, хотя и ненадежного министра услугам министра верного, но недалекого. Десять лет ожесточенной вражды подчас непостижимее связывают людей, чем заурядная дружба».

А пока приходилось работать. Бурьенн был прав: гоняться за Фуше себе дороже. Поймать не поймаешь, но обязательно начнешь оглядываться. У Фуше нет друзей, у него только враги. И он не прощает обид.

Вот перед ним один из тех, кто пытался не так давно его поймать. Сидит напротив и даже пытается корчить улыбку. И очень надеется, что вчерашняя подлость уже давно позабыта. А потому извиняется – и раз, и другой. В голосе человечка неуверенность и страх. И неважно, как там его звать – Ксавье, Бувье… Для Фуше у всех этих типов лицо одного человека – того, кто гнал его, будто зайчишку: лицо экс-министра Бурьенна.

Десять тысяч или все-таки двадцать? Эта мысль сейчас была единственной, не дававшей человечку покоя. И решив, что двадцать в виде взятки за свободу будет, пожалуй, сообразно содеянному, бедолага немного успокаивается.

– Убирайся… – шипит, как разъяренный кот, Фуше, даже не взглянув на человечка.

– Хотел уточнить, Ваша светлость… – мямлит, разволновавшись, тот. – Уточнить насчет… э-э… э-э…

– Я подумаю, – быстро реагирует Фуше. – Зайдите на неделе. А теперь…

Министр полиции во время разговора так и не поднял головы. Он просто указал пальцем в сторону широкой министерской двери из красного дерева…

Бывший враг никогда не станет другом. Но, обладая властью, врага можно оттолкнуть или приблизить. Приятнее всего, конечно, растоптать. И все же глупо торопиться. Перед тем как отправить корову на убой, ее нужно как следует подоить. И выдоить до самой капельки…

* * *

Когда кому-то плохо, обязательно найдется рядом тот, кому хорошо. Несмотря на несбывшиеся амбиции, хорошо в те дни было лишь одному человеку – министру полиции Фуше. Когда времени в обрез, лениться некогда. Никто не заметил, что Хозяина стало два: Наполеон и Фуше. Правда, об этом не знал лишь один Император. Причина заключалась в том, что до монарха далеко, а до министра ближе. С какого-то времени между Бонапартом и всеми остальными появилась стальная паутина, в центре которой восседал Паук. Или серый кардинал, кому как нравится. Доверенные лица от Людовика – к Фуше; гонец из Вены – опять к Фуше; шпион из Лондона – к нему; ну и всякого рода партийцы (от роялистов до республиканцев) – исключительно к г-ну Фуше. Всеобщая суматоха сбила с ног всяк и каждого, даже самого Бонапарта. Но только не Фуше: хаос – стихия Паука! Заблудшие толстосумы-жуки, жадные дельцы-короеды, одуревшие от денег жирные шмели – все, все туда, в объятия паутинных струн, где каждого поджидают ненасытные цепкие лапки…

И пока растерявшийся (впервые!) Бонапарт бродит по гулким залам Тюильри, Фуше действует! Все только к нему. И от него. Туда-сюда, туда-сюда… Это мечутся тайные агенты секретной канцелярии министра полиции, его личные эмиссары. Туда-сюда, туда-сюда… Из Парижа к Веллингтону и обратно. К Меттерниху в Вену и назад. От Талейрана в столицу – и снова к нему. Туда-сюда, туда-сюда…

Оказывается, Европа нынче доверяет только г-ну Фуше. Ведь Наполеон вне закона. Все тянутся только к «пройдохе Фуше». Выясняется, лишь он «в законе». Фуше – Хозяин. Ведь Бонапарт ненадолго. И об этом твердит сам Фуше. Император пришел – и уйдет. А как быть остальным – вам, и вам, и даже вам, что сжались в дальнем уголочке?.. То-то, придется как-то договариваться. Палата пэров – и та притихла. Дай корсиканцу волю – он всех в бараний рог, раздавит! Где вы, г-н Фуше? Уж извините, выручайте!..

Ламартин: «Из всех уцелевших со времени Конвента он один сохранил свою энергию и не утратил свою отвагу. Будучи зажат благодаря своей смелой игре в жестокие тиски между нарождающейся тиранией и воскресающей свободой, с одной стороны, и между Наполеоном, приносившим в жертву своим личным интересам интересы отечества, и Францией, не желавшей идти на гибель ради одного человека, с другой стороны, Фуше запугивал императора, льстил республиканцам, успокаивал Францию, подмигивал Европе, улыбался Людовику XVIII, вел переговоры с европейскими дворами и политическую игру с господином Талейраном и своим поведением поддерживал общее равновесие».

Хотя самому Наполеону виделось все по-другому. «Я знал только одного действительно совершенного предателя: то был Фуше», – скажет, вспоминая о нем на острове Святой Елены, Бонапарт.

А вот слова Фуше в адрес своего господина: «Не я предал Наполеона, а Ватерлоо».

Наверное, хорошо, что сам Наполеон этого никогда не услышал…

* * *

11 июня 1815 года Император выехал в армию. Количество его солдат не достигало и двухсот тысяч, в то время как в строю находилось не более ста тридцати. И это при том, что мобилизация союзников обещала выставить против французов… миллион. Поэтому наиболее целесообразным было бы разбить неприятеля по частям. Новая армия Бонапарта двинулась в Бельгию.

Через три дня французы перешли Самбр у Шарлеруа, наведя на вражеских солдат настоящую панику. Напав на прусские части Блюхера, Наполеон планировал разгромить их чуть ли не с ходу, однако в самый неподходящий момент ему доложили об измене генерала Ген де Бурмона, перешедшего на сторону противника, что существенно осложнило действия французов.

16-го числа маршал Ней атаковал войска герцога Веллингтона у Карт-Бра, заставив союзников (англичан, голландцев и брауншвейгцев) отойти. Об ожесточенности сражения говорит тот факт, что в бою погиб герцог Фридрих Вильгельм Брауншвейгский. В тот же день при Линьи Наполеон разбил армию Блюхера (последний едва не погиб: под фельдмаршалом убило лошадь, сам он был ранен осколком[247]). Вслед убегающим пруссакам он отправил маршала Груши с наказанием – гнать, пока будут бежать…

И все же первые победы в этом окончательном акте драмы не принесли желаемого – ощущения полного успеха. Что-то явно изменилось. То ли сам Наполеон, то ли его военачальники. Все казалось вялым и безынициативным. Ней позволил англичанам уйти… Ну а пруссаков французы всего лишь разогнали… Бонапарт и его маршалы как будто постарели. Даже воевали без молодецкого задора и дерзости, как это бывало ранее.

Кто знает, может, эти великие полководцы чувствовали, что впереди их ждет нечто жуткое, имя которому – Ватерлоо…

* * *

17 июня в ночь разразилась невиданная гроза; с неба лились потоки воды. Дождь прекратился лишь утром восемнадцатого. Погода помешала ударить по Веллингтону, окопавшемуся у деревушки Ватерлоо, прямо с марша. Но когда ближе к полудню конница Нея пошла в атаку, Наполеон не сомневался: этот дождь принесет французам удачу!

Поначалу все выглядело чинно-благородно. Веллингтон оседлал холм Монт-Сен-Жан, намереваясь, выждав удобного момента, ударить по колоннам неприятеля пушечными залпами. И было ясно, что выбить британцев с холма поможет отвлекающий маневр на замок Угумон и окружающий его лес. Туда выдвинулись три дивизии 2-го корпуса генерала Рея, и вскоре были захвачены лес, парк и даже двор замка. Однако, полагая, что у ворот Угумона «решалась судьба сражения», Веллингтон бросил к замку части своей гвардии и Королевского Германского легиона. Угумон несколько раз переходил из рук в руки. Отвлекающая атака Наполеона превратилась в длительное и ожесточенное сражение, причем не в пользу французов.

Между тем Император получил неприятную весть: вдалеке показались прусские части фон Бюлова армии Блюхера. Таким образом, часа через три силы англичан существенно пополнятся. Вот эти считаные часы сейчас и следовало использовать в полной мере и с умом. Для начала отправить навстречу Бюлову корпус графа Лобау – те десять тысяч, которых, возможно, будет сильно не хватать. Ну и настало время атаковать центр Веллингтона.

Однако первые же залпы в сторону британских позиций Наполеона серьезно насторожили: похоже, противнику (этим красногрудым лилипутам!) сегодня сопутствовала удача. Во-первых, присутствие неподалеку от места сражения неразгромленных им при Линьи пруссаков; а во-вторых, ливень, прошедший накануне, сыграл с французами злую шутку: раскисшая земля, на которую падали раскаленные ядра, разверзаясь, превращалась в некую подушку, смягчавшую силу взрывов. Иными словами, ядра, шлепаясь в грязь, больше обдавали неприятельских солдат этой самой грязью, нежели смертоносными осколками. Размокшая земля существенно ослабляла мощь пушечных ядер; позиции Веллингтона почти не пострадали.

Но было, как оказалось, и третье. Пара-тройка часов, отпущенных на то, чтобы до прихода пруссаков расправиться с британцами, не были выгодно использованы.

Когда после бомбардировки высоты Сен-Жан на приступ пошли, почти опрокинув левое крыло Веллингтона, четыре французские дивизии, с хребта на них была брошена тяжелая кавалерия английских гвардейцев и полки тяжелых драгун. Встречный бой быстро превратился в мясорубку, в которой гибли не только простые солдаты, но офицеры и генералы. Так, был смертельно ранен командир англо-ганноверского отряда британский генерал Томас Пиктон. Часть французов оказалась уничтожена, часть – сдалась в плен. Устояла лишь дивизия Дюрютта.

В ответ Наполеон бросил в контратаку кирасирские бригады и два полка легкой кавалерии. В результате британская конница оказалась почти полностью выбитой. В пылу боя погиб командир одной из английских бригад генерал Уильям Понсонби; та же участь постигла полковника Фуллера, командовавшего королевскими драгунами. Тем не менее, к огромной досаде Наполеона, его кавалерийская атака не увенчалась разгромом противника. Пока стороны продолжали топтаться на месте, прусская кавалерия уже вовсю заходила французам во фланг.

А дальше произошло следующее. Около четырех вечера маршал Ней заметил подозрительное движение в центре армии Веллингтона, которое он принял за отступление. Ней изменился в лице: если трусливые британцы собрались бежать – это в корне меняло дело! Хорошая атака поставила бы точку в громкой виктории. Правда, замыслу маршала мешал один фактор: у него почти не осталось пехотинцев. Неплохо было бы посоветоваться с главнокомандующим. Только не в этот раз! Если ударить бриттам под зад кавалерией – картинка будет еще та! А победителей не судят. И Ней бросает на Веллингтона кавалерийские эскадроны общей численностью 4800 сабель; главная мощь этой армады – кирасирский корпус генерала Мийо.

Самонадеянность маршала обошлась французам слишком дорого. Ней фатально ошибся. Конница, как бы сильна она ни была, действует только во взаимодействии с пехотой. В противном случае конная атака без поддержки гренадер или егерей изначально обречена. Знал об этом и противник. Поэтому, увидав мчавшихся на позиции кирасир, англичане перестроились в каре, внутри которого укрылись артиллеристы. Залп из нескольких пушек выкосил часть передовых эскадронов. Но французы уже ворвались на позиции Веллингтона и захватили орудия. Дальше должна была действовать пехота – та самая, которой не было. Покрутившись вокруг каре (его не удалось разбить), всадники отошли в долину. Последовавшая за первой, новая кавалерийская атака ни к чему не привела. И тут уши всадников резанул гул канонады: к деревушке Планшенуа уже подходили пруссаки Бюлова. Время было упущено…

Видя тщетность попыток атак Нея опрокинуть Веллингтона, Наполеон в помощь ему отправляет последний резерв – кавалеристов корпуса Келлермана, усилив ими войска маршала почти до 9000 сабель. Однако и третья атака французов захлебнулась. Англичане бульдожьей хваткой вцепились в проклятый холм. Самой кровопролитной оказалась четвертая атака: кавалерия попала под ураганный огонь пушек.

– Держитесь, генерал! Нам ничего не остается, как умереть в бою! – кричал маршал Ней командиру 1-го корпуса графу Друэ д’Эрлону. – Если не погибнем, граф, нас повесят эмигранты…

Потери нападавших оказались так велики, что тела погибших людей и лошадей не позволили продвигаться дальше. Оставшимся в живых ничего не оставалось, как повернуть назад…

К шести вечера Ней потерял треть своего личного состава. Потери Веллингтона также были велики. Обе стороны практически остались без кавалерии. Здравый смысл подсказывал: пора расходиться. В какой-то миг Наполеон был готов к этому. Впрочем, как и его маршалы.

И вдруг главнокомандующий принимает совсем другое решение: наступать!

Французы вновь ринулись в бой…

* * *

Веллингтон не знал того, что знал Наполеон. Обрадованные приходом пруссаков, британцы не догадывались, что в колоде козырей Бонапарта находилась главная, имя которой – маршал Груши. 35-тысячный корпус Груши уже был где-то на подходе. Появление его в районе сражения изменило бы исход битвы. Тогда удалось бы не только нейтрализовать пруссаков, но и смести с холма Монт-Сен-Жан как англичан, так и прочих британских прихлебателей.

Ватерлоо манило викторией. Накануне вечером Наполеон отдал приказ штурмовать в центре армии Веллингтона ферму Ла-Э-Сент, а чуть в стороне – другую, Папелотта. Больше пришлось повозиться с фермой в центре. Солдаты дивизии Данзело топорами проломили дубовые ворота фермы и почти полностью перебили английский гарнизон. Вскоре туда были переведены французские батареи. Когда дивизия Дюрютта овладела фермой Папелотта, Наполеон приказал трубить отбой. Для полного успеха все было готово…

Маршал Груши не появлялся. И это заставляло Наполеона сильно нервничать.

– Вы послали гонцов к Груши? – поинтересовался главнокомандующий у своего начальника штаба маршала Сульта.

– Да, сир, гонец отправлен, – ответил тот. – И уже давно…

– Милостивый государь, будь на вашем месте Бертье, он отправил бы к Груши сотню гонцов! Parbleu!..

Да, с Сультом Император дал маху – не каждый готов командовать сражением. Маршал был прекрасным исполнителем, но ни личное мужество, ни хладнокровие не могли его сделать похожим на Бертье. Тот был гением тактики и отменным стратегом! Бертье, Бертье… Сейчас Наполеон многое бы отдал, чтобы рядом стоял его старый боевой товарищ…

Маршал Груши ошибся: он дал обвести себя вокруг пальца. Возможно, это случилось впервые за всю его военную карьеру.

Граф Эммануэль Груши был педантом до мозга костей. В неполных двадцать лет он уже служил офицером в Шотландской роте телохранителей короля Людовика XVI. И если б не был уволен из гвардии как политически неблагонадежный, кто знает, возможно, несчастному Людовику и удалось бы избежать свидания с «госпожой Гильотиной»… В любом случае, этот бесстрашный вояка, на счету которого было несколько ранений, прекрасно знал, что приказ начальника следует выполнять быстро и беспрекословно, особенно если этот приказ исходил… от Самого.

В этот раз приказ Наполеона был краток: гнать пруссаков насколько возможно. И до поры до времени выполнял приказание главнокомандующего исправно, пока не ошибся. Ошибка Груши состояла в том, что он (впрочем, как и сам Бонапарт) был уверен, что после своего поражения в битве при Линьи Блюхеру не оправиться и на соединение с Веллингтоном у пруссаков не хватит ни сил, ни времени. Именно поэтому, дыша германцам в спину, спешкой себя не утруждал. Быстрее ли, медленнее – не все ли равно; главное, чтобы пальцы коалиции были врозь, а не в едином кулаке. Пусть спешат пруссаки: чем дальше они откатятся от главных сил союзников, тем лучше. И когда основные части Блюхера, как ему доложили, повернули на Вавр, маршал Груши совсем успокоился. Тогда-то и ошибся. Ибо самоуспокоение – враг гениальности.

Маршал Груши недооценил старого черта Гебхарда Блюхера. Несмотря на ранение, фельдмаршал сохранил голову, а потому в течение нескольких часов провернул операцию, которая решила исход всей кампании. В отличие от французов, нацеленных на то, чтобы пруссаков в лучшем случае выдавить подальше от французских границ, Блюхер и его окружение понимали, что находятся в Нидерландах исключительно для того, чтобы разбить Наполеона. Поэтому целью немецкого командования было, перехитрив неприятеля, любой ценой и как можно скорее соединиться с англичанами. В противном случае любой маневр пруссаков терял смысл. И свой шанс генерал Гнейзенау, временно исполнявший обязанности командующего прусской армией, не упустил…

По всему выходило, основные силы пруссаков маршем шли на Вавр. Об этом Груши поделился с Наполеоном в письме, отправленном главнокомандующему в 10 часов вечера 17 июля. На ночь маршал остановился в местечке Жамблу.

А потом наступило утро…

* * *

…Этот добродушный нотариус из Сарт-а-Валена вызывал у маршала Груши симпатию. Пригласив французского военачальника к себе, он разместил его в тенистом саду своего загородного дома и предложил немного подкрепиться. Однако гостю больше понравился не столько сытный завтрак, предложенный душкой нотариусом, сколько его наблюдательность. Прусские войска прошли здесь накануне, рассказывал хозяин, и очень торопились; двигались тремя колоннами и, по всей видимости, направлялись в сторону Брюсселя…

После услышанного настроение маршала стало еще лучше. Было чуть больше десяти утра, когда подали десерт. Мелькнула мысль, не поболтать ли со словоохотливым голландцем относительно спорного наследства, отписанного семье маршала в период первой реставрации. Но тут ухо полководца резанул далекий гул, похожий на канонаду. Стреляли пушки. Быстро откланявшись, маршал Груши скорым шагом вышел на улицу, по которой двигались его войска, и вскочил на коня. В течение нескольких минут французы покинули населенный пункт.

Удивленный нотариус, выйдя на дорогу, долго смотрел вслед удалявшимся войскам…

Лицо Эммануэля Груши ходило багровыми пятнами: похоже, пруссаки что-то затеяли. Чем дальше продвигались его войска, тем более взволнованным становился маршал. Слишком мало следов оставлял противник! Прошла целая армия, а следов (конских и от солдатских башмаков) всего лишь на средненький корпус. Видя все это, было над чем призадуматься. Впору кричать!

– Мой генерал, мы должны немедленно идти на Ватерлоо! – не выдержал, обращаясь к маршалу, командир 4-го корпуса генерал Жерар. – Что нам эти пруссаки?! Пусть и дальше отступают. Промедление невозможно! Мы должны помочь своим войскам, ведь уже понятно, что основные силы ведут бой. Следует идти на звук грохота пушек…

– Мы выполняем приказ Императора, генерал! – ответил, отводя глаза, Груши. – Наша основная задача – не дать неприятелю перегруппироваться. Мы идем на Вавр…

Когда Жерар[248] вышел от маршала Груши, лицо его пылало. Он понимал, что пруссаки их провели. Того же мнения придерживался и командир 3-го корпуса генерал Вандам. Но было понятно, что любые действия французов сейчас были напрасны. Когда в предместьях Вавра стороны сошлись, выяснилось, что удар войск Груши оказался из пушек по воробьям: против трех французских корпусов стояли насмерть солдаты всего одного корпуса…

В пять вечера маршалу Груши гонец вручил пакет: то был приказ Наполеона выдвигаться на соединение с основными силами. Время на приказе – 13.30.

Позже французы узнали, что пока корпус Груши прохлаждался, неспешно двигаясь в сторону Вавра, армия Блюхера разделилась, и ранним утром 18-го в сторону Ватерлоо был отправлен наиболее боеспособный 4-й корпус фон Бюлова; позже вслед ему вышел и 2-й корпус. А прусский арьергард, за которым шел Груши, ошибочно считая, что гонит всю неприятельскую армию, на самом деле оказался 3-м корпусом генерала Иоганна фон Тильмана. Пока французы бились с пруссаками под Вавром, генерал Бюлов успел привести свой корпус к Ватерлоо. Французов ловко обманули.

Козырной карты в рукаве Наполеона не оказалось. Груши, беспрекословно выполняя первоначальный приказ Императора, завяз в бесполезных передвижениях. Поражение генерала Тильмана под Вавром обеспечило блистательную победу всей коалиции под Ватерлоо…

* * *

Наполеон, не отрываясь, всматривался в подзорную трубу. Где-то вдали копошились красногрудые британцы, намереваясь подмять инициативу под себя. Эти островитяне-карлики неплохо усвоили азы захватнической тактики хищников: сбившись в свору, налетать на окруженного врага всем кагалом, а потом, вцепившись бульдожьей хваткой, безжалостно добивать измотанную жертву. Ну а в случае успеха лавры победителя присваивают исключительно себе. Излюбленная тактика лилипутов: налететь сворой, опрокинуть, вцепиться и поплясать на груди Гулливера…

Но было еще одно. Лилипуты отличались каким-то поистине дьявольским, лишь им присущим коварством, которое в их собственной среде было возведено в ранг чуть ли не геройства. Если проще, то обмануть ближнего у британцев почиталось за подвиг. Удивительно, но это частенько срабатывало. Но только не теперь. Вон там, на правом крыле, появилось какое-то движение людских масс: Груши! Бонапарт облегченно вздохнул. Перестроить конницу Груши будет нетрудно, после чего красногрудым останется только убегать…

Он уже приготовился отдавать распоряжения Сульту относительно дальнейших действий, как все тело будто пронзило током. Император вновь схватил подзорную трубу и стал внимательно вглядываться в сторону шеренг, вид которых еще минуту назад так его обрадовал. Нет, это был не Груши – то шли пруссаки! Эти гадкие изменники уже вступили в бой с его измученными сражением солдатами. Удар немцев с фланга оказался столь болезненным, что французы быстро стали пятиться, а потом…

Наполеон не верил собственным глазам: его солдаты, бросая ружья, убегали. Кто не падал, скошенный пулей или штыком, тот просто драпал! Эти мальчишки, призванные буквально вчера, еще не научились стойкости. А потому грозный вид невесть откуда свалившихся на них пруссаков обескуражил. Достаточно было кому-то крикнуть: «Спасайся, кто может!», – и французская оборона прогнулась, а потом и вовсе лопнула. Медленное отступление постепенно превращалось в бегство! Французы бежали, не замечая ничего вокруг себя…

Наперерез бегущим бронзовым исполином на коне выехал маршал Ней:

– За мной, солдаты! – кричал он. Но, видя, что его никто не слышит, в отчаянии воскликнул: – Смотрите, как умирают маршалы Франции!..

Ней в окружении небольшого отряда кинулся на врага. Вокруг него справа и слева падали изрубленные солдаты противника, свистели пули, взрывались ядра; под ним было убито пять коней. Но будто в издевку за самый большой в его жизни позор ни штык, ни пуля, ни шрапнель его даже не коснулись. Выскочив из пекла живым и невредимым, маршалу вместе с армией пришлось жалко пятиться назад. А мимо бежали, покидая поле сражения, солдаты Императорской гвардии…

Наполеон напоминал соляной столп. Еще десять-пятнадцать минут назад Император в предчувствии громкой виктории переминался с ноги на ногу: да, то будет знатная в истории победа французского оружия! И вдруг… Не может быть! Наполеон отказывался верить очевидному: красногрудые, перейдя в контратаку, мчались навстречу ему!.. То была катастрофа!

Видя, в каком состоянии находится Император, генерал Камбронн[249] принимает смелое и единственно правильное решение. Он поворачивает голову к адъютанту и командует:

– Второй батальон полка построить в каре!

Вокруг Наполеона мелькают солдаты и конница – то гвардия готовится к своему последнему бою. Еще немного, и непробиваемые ряды гвардейского каре, укрывшего внутри себя Императора и его свиту, тараном проходят сквозь вражеские ряды. Ни свист пуль, ни картечь не в силах остановить безостановочный марш французских гвардейцев. Вместо сраженных пулями и осколками солдат их место тут же занимается другими. Главное, знает каждый, каре должно оставаться подвижной крепостью, любая брешь в которой может оказаться гибельной.

Пораженный героизмом французов, британский полковник Хельнетт предлагает гвардии сдаться – на почетных условиях, с сохранением штандартов и орлов. Однако такое предложение от противника для Камбронна больнее укола шпагой.

– Английское дерьмо! – не сдерживается генерал. – Гвардия умирает, но не сдается!..

Все было кончено. Расшатанный трон едва держался; по факту – он висел на волоске. А вместе с ним и могущество Наполеона Бонапарта – Гулливера, которому всегда было тесно в лоскутном одеяле Европы. Обессиленный, теперь он лежал на земле, где его все туже и туже опутывали безжалостные нити суетливых лилипутов. Пока что еще можно было ползти и даже встать на четвереньки – но это лишь кажущееся благополучие. Через день, или два, или неделю вряд ли шевельнешь и пальцем. Красногрудые цепки и безжалостны. И если удалось бежать из России, то дальше Парижа не побежишь…

Париж… Париж…

* * *

В Париж вместо уверенного в себе Императора вернулся тяжело больной человек. Возвращаться домой лучше всего победителем и, желательно, на белом коне. Потому что слабого и ничтожного не ждет никто. Именно поэтому ехать в Тюильри – туда, куда он обычно возвращался после громких побед и где в честь Императора взрывались фейерверки, – не хотелось. Вообще, больше всего сейчас хотелось умереть. И самым лучшим выходом, конечно же, было бы погибнуть на политом кровью поле Ватерлоо. Но не случилось.

Он снова здесь, в Париже… И едет не в шумный Тюильри, а в тихий и безлюдный Елисейский дворец. Душа требовала покоя, голова – тишины, а тело… Он приказал, чтобы по приезде во дворец немедленно приготовили горячую ванну – настолько горячую, «как только можно терпеть». В трудную минуту для тела нужна горячая, почти обжигающая вода, которая, как уверяют восточные мудрецы, разгоняет соки, восстанавливает энергию и просветляет голову. Потом – чистое белье и полбокала разбавленного шамбертена… Остальное доделает самый лучший на свете лекарь – крепкий сон.

Однако позволить себе даже вздремнуть сейчас Наполеон не мог.

– Пригласите ко мне графа Лавалетта, – распорядился он и, немного отпив из бокала, ненадолго прикрыл глаза.

Антуан Лавалетт – единственный из когорты тех, с кем он начинал. Лавалетт всегда был рядом – и в африканских песках, и на бескрайних полях России; Антуан – будто левая рука, значимость которой замечаешь, лишь когда ее лишишься. Этот неугомонный «почтальон»[250] умел выслушать и подсказать. Поэтому первым, кого хотел видеть Наполеон по приезде в Париж, был именно Лавалетт.

– Подскажи, Антуан, что делать дальше? – обратился Наполеон к соратнику. – Когда я увидел, как мои гвардейцы чуть ли не в панике убегают от красногрудых, у меня, право, чуть не сдали нервы. Согласитесь, mon cher, пусть битва под Ватерлоо и проиграна, но ведь не война! Двадцать лет назад мы тоже проигрывали, но все наши неудачи оказались прологом блистательных побед…

– Вы правы, сир, одно проигранное сражение еще ничего не значит, – поддержал Императора граф.

– Беда в том, – продолжал, желая высказаться, Наполеон, – что я приучил своих солдат к великим победам. Поэтому они не знают, как пережить один день неудачи. Что будет с бедною Францией?! Я делал для ее процветания все, что только мог… Антуан, что говорят о случившемся в Париже?

– Париж буквально парализован последними известиями из Бельгии, – ответил Лавалетт. – Многие не верят страшным слухам. Люди выходят на площади и кричат: «Vivat l’empereur!»…

– Ну а каковы настроения в палатах?

– К сожалению, заздравную Императору кричит только чернь, – не стал подслащивать пилюлю собеседник. – Депутаты требуют Вашего отречения, сир. И с этим ничего не поделать. Когда нет армии – нет и аргументов. Этот Фуше за время Вашего отсутствия успел здесь неплохо поработать. Палата пэров напоминает свору сорвавшихся с цепей псов! Они требуют отречения…

– Что, измена?! – вскочил, побагровев, Бонапарт.

– Хуже, сир: готовность к измене. Не сразу поймешь, кто друг, а кто – настоящий враг. Но… готовы изменить все!

– Это все Фуше!..

– Безусловно, сир. Этому пройдохе удалось внушить всем, что императорский корабль идет ко дну, что дни его сочтены, а спасение лишь в одном – в избавлении от груза, тянущего Францию в бездну. И этот груз, как уверяет пройдоха, – Вы, сир, наш Император!.. Эти бараны-депутаты так напуганы, что объявили заседания непрерывными. Они требуют, как я уже сказал, лишь одного – Вашего отречения…

Наполеон молчал. Все ясно и так. Слова Лавалетта обжигали кипятком. Но они, по крайней мере, были правдивы. Лавалетт не стал бы врать. Кроме него вряд ли кто осмелится говорить так прямо. Налицо предреволюционная ситуация: Императора хотят лишить Трона. И это сделают – нет, не англичане Веллингтона и даже не русские казаки, трон из-под ног Наполеона постараются выбить свои же – всякие фуше, талейраны и лафайеты. Но свои, французы. Поэтому пусть будет так, как будет. Он многое сделал, но жаль, что еще больше не успел.

Пусть будет – как будет…

* * *

Ватерлоо расставило точки над «i»: Наполеон – политический труп. И министр полиции Фуше, уже не скрывая своего злорадства, говорит об этом всякому, кто желает узнать его мнение относительно дальнейших перспектив Франции. Как, впрочем, и о том, что весы Наполеон – Фуше резко рухнули в пользу последнего. Из двух, несомненно, останется только один, шепчутся в парижских салонах, и это будет Жозеф Фуше – Главный Гладиатор, победивший сильнейших из сильных – Робеспьера Неподкупного и Наполеона Бонапарта. Не говоря уж о всяких прочих дантонах, сен-жюстах и даже людовиках… Они все пали в нелегкой схватке со скромным провинциальным священником, выбравшим стезю Гладиатора. C’est la vie: побеждает сильнейший!

К этой последней и решающей схватке Паук приготовился основательно. За несколько дней перед отречением у трона – никого. Ближе всех – Фуше. А на троне – нерешительный, дерганый, измученный бессонницами усталый человек. Смешно сказать, Хозяина не узнает даже он сам. Сбылась мечта Паука: в его Паутине самый богатый и могущественный Тарантул. Тот самый, что совсем недавно распоряжался судьбами народов, монархов и всей Европы – да что там: от кивка головы которого зависело быть или не быть Паутине.

И вот на Вершине… министр-изгой, которого все страшно боятся, но еще больше ненавидят. Тот, от которого лучше держаться на расстоянии, нежели быть врагом или другом. (Кому хочется дружить с эквилибристом, шагающим по лезвию бритвы?)

И все же Фуше остается верным себе: он страшно не любит быть на виду. Фуше всегда должен быть чьей-либо тенью. Поэтому даже сейчас, когда его могущество велико как никогда, на сцене появляется новое (на самом деле – забытое старое) историческое лицо – Лафайет[251].

За Лафайетом – будущее. По крайней мере так уверяет Фуше. Ведь его подвиги незаслуженно забыты – а зря. Благодаря таким героям, как генерал Лафайет, Американские Штаты обрели независимость, взывает министр полиции, следовательно, именно такому человеку можно доверить будущее Франции.

Фуше – опытный интриган. Он знает, на кого ставить. Лафайет люто ненавидит Наполеона. Действительно, за что любить корсиканца?! Ведь все, что сделал этот выскочка, должен был сделать именно он, Лафайет! Когда тщеславный коротышка прокладывал карьеру в вертепах Барраса, Лафайет уже был овеянным славой генералом! Первым маршалом Франции должен был стать именно «освободитель Америки», а не какие-то там бертье, массены и прочие сен-сиры…

И теперь настал его час – час Лафайета! Он ворвется на олимп не при помощи штыков, как какой-то узурпатор, а вполне легитимно. А потому согласен на все – даже на присутствие у шеи липких удушающих лап опасного кукловода Фуше! Иной возможности взять реванш, понимает Лафайет, больше не представится. Главное не опоздать, опоздавшим – кости! Пусть это будут кости врага у ног Победителя…

* * *

Наполеона Бонапарта будто подменили. Опытный стратег, в эти дни он лишается самого главного, что в нем было, – личного мужества. Его длинные монологи в кругу враждебно настроенных министров полностью обессиливают оратора. Императора никто не желает слушать. Все, что он говорит, – бред. Это написано на лицах его министров. Возможно, именно поэтому на заседания парламента вместо себя он отправляет своего красноречивого брата Люсьена. И Люсьен старается убедить «адвокатишек», что спасение Отечества зависит от особых полномочий, которыми следует наделить императора Наполеона.

– Не он ли сделал французов сильной и самой могущественной нацией? – ораторствовал Люсьен. – Неблагодарные!..

– Враг у ворот! – негодуют депутаты. – Миллионы погибших по вине Бонапарта – кто их вернет? Зачем было воевать, если Франция на краю пропасти?!

– Неблагодарные… Еще вчера вы боготворили вашего Императора!..

– Вон! – гудит зал. – Всех Бонапартов – вон! Наполеон – исчадие ада! Он – палач нации!..

Неожиданно для всех в пользу Императора держит речь… Сийес.

– Да, Наполеон проиграл битву, – начал он. – Но мы обязаны помочь Императору изгнать варваров из страны. А это может сделать только один человек – Наполеон! А вот если он захочет стать деспотом – мы его вздернем, как изменника! Но это – потом. Сейчас мы должны быть с ним вместе…

После этих слов Сийес торжественно уходит. В этот момент он очень напоминает римского трибуна. Некоторые депутаты не в силах сдержать улыбки: Сийесу еще бы тунику…

И вот тогда на трибуну выходит Лафайет:

– Это мы неблагодарные?! – накидывается он на Люсьена. – Мы, которые заплатили за верность Бонапартам костьми наших сыновей, разбросанных в пустынях Африки, на берегах Гвадалквивира и Тахо, в Польше и России! Миллионы французов отдали жизни за одного человека. За безумца, который и сегодня желает проливать кровь соотечественников в войне с ополчившейся против него всей Европой… Не многовато ли крови?! Хватит, навоевались! Сегодня наш долг – спасать Францию. Отечество – в опасности!..

Слова Лафайета явились завершающим аккордом в многолетней карьере Наполеона Бонапарта. Наполеону оставалось последнее – отречься от престола.

И он не отрекся.

* * *

Как показывает жизнь, самое трудное для человека в социальном муравейнике – добровольно отказаться от власти. Можно отвернуться от любимого человека, смириться с потерей близкого и даже перенести горечь поражения. Но выбраться добровольно из сладкой патоки власти почти невозможно. Ибо власть – самое топкое из болот.

Пятнадцатый год обнажил ахиллесову пяту Наполеона – непомерное тщеславие. Его гениальность, замешанная на личном мужестве и неутомимой энергии, зиждилась на чрезмерном честолюбии. И, откажись он тогда по первому требованию парламентариев от трона, кто знает, как вообще сложились бы последующие события. Но Император не отрекся. Ему не хватало сил сбросить тяжесть своей власти. Наполеон постоянно чего-то ждал.

И дождался…

Импичмента в то время не было. Да и вообще, импичмент (буквально – обвинение) – для плебса и прочих трибунов-глашатаев и президентов. Наполеон был Императором – по сути, королем из народа. Предыдущего короля Франции (не считая Луи Огурца) гильотинировали; что были до него – умерли сами. А если без гильотины… да при желании монарха править дальше… да когда «Отечество – в опасности!»… а он, этот самый монарх, совсем не способен договариваться и может только бросать соотечественников в топку войны, – как быть с таким?

Очень просто, решили «адвокатишки» (не без науськивания министра Фуше), не хочет сам – это сделают они, депутаты! Ничего удивительного, что за всех, сверкая глазами и брызжа слюной, высказался Лафайет. Он сказал то, что мечтал сказать долгие годы:

– Будет медлить с отречением – я предложу свержение!..

Свержение! Это устроило бы всех: самого Лафайета, Фуше, «адвокатишек». Впрочем, устроило бы и французский народ, который многое в происходящем просто не понимал. (Помилуйте, кто когда-нибудь считался с народом?!)

Один час – это все, что могут предоставить «очкарики» Императору для размышлений. Иначе – позорное свержение! Свержение – это лужа из-под когда-то гигантского айсберга власти. Время упущено, «адвокатишки» уже не желают видеть на троне ни Наполеона, ни его сына, никого из Бонапартов. Депутатам проще смириться с Бурбонами – то есть ступить на те же грабли, оглоблей которых уже были биты не раз. И Наполеон не выдерживает и подписывает-таки акт об отречении, написанный братом Люсьеном.

А потом наступает поистине историческая минута. Самая ужасная в жизни Императора и самая триумфальная в судьбе его министра полиции: документ об отречении Наполеон Бонапарт из рук в руки передает… Жозефу Фуше. Паук принимает от Хозяина (теперь уж навсегда – бывшего!) драгоценную бумагу и брезгливо кланяется.

«Это был последний его поклон Наполеону», – с придыханием замечает Стефан Цвейг.

Конец драмы.

Занавес…

* * *

Фуше победил. 22 июня 1815 года Жозефа Фуше – это 18 Брюмера Наполеона Бонапарта. Именно поэтому сейчас следовало действовать! Стремительно, энергично, не жалея ни сил, ни времени. Кстати, время теперь драгоценнее всего…

Министр полиции вносит предложение немедленно избрать временное правительство. То вновь будет Директория из пяти уважаемых и достойных людей страны. И первым среди равных, уверен сам Фуше, будет, конечно же, он. Так и произойдет: его фамилия окажется среди той пятерки.

Фуше ошибется в другом: он окажется равным среди первых. Ибо при голосовании на три десятка голосов больше получит Лазар Карно – демагог, неопределившийся полуреспубликанец-полубонапартист. А это значит, что пост председателя теперь его. Не Лафайета – так Карно. Но не Фуше.

Паук удивлен и раздосадован одновременно. Но не раздавлен. Карно – демагог, идеалист и тряпка; он – носовой платок для Бонапарта, который только для этого и пригоден. Следовательно (и у Паука от одной мысли об этом нервно подрагивают лапки), этого Карно нужно обвести вокруг пальца! Не для того, в конце концов, велась игра, чтобы какой-то… черт-те кто!.. взял да подхватил упавшую было бесхозную власть.

– Ну что, господа, настал момент сорганизоваться, – огорошил Фуше коллег из Совета пяти, когда все собрались.

– Поясните, Ваша светлость, – повернул к нему голову Лазар Карно, уже было направившись к председательскому креслу. – Не совсем понятно, монсеньор, в чем, собственно, дело?..

– Следует сорганизоваться, говорю, – махнул рукой Фуше. – Необходимо, господа, избрать председателя и секретаря. А то как-то…

– Как-то – что? – спросил один из членов Совета.

– Не по регламенту, – изобразил Фуше наивную улыбку. – Сначала избрали нас, теперь изберем мы. Впрочем, дорогой Лазар, вам нечего волноваться: свой голос я отдам за вас.

– Премного благодарен, – чуть склонил голову собеседник. – В таком случае мне ничего не остается, как отдать свой голос вам, Ваша светлость…

Болван! Этот простак Карно так ничего и не понял: за него, помимо Лафайета, проголосует только Фуше. Зато двое других, завербованных Пауком, отдадут голоса его оппоненту, да плюс голос самого Карно… Результат: два голоса против трех в пользу Фуше. Одураченный Карно удивленно таращит глаза; только теперь до бедолаги дошло, что его провели, как агнца, которого вместо овчарни завели на псарню.

Вот он, миг Триумфа: отправив на эшафот Неподкупного(!), пнув под зад Наполеона(!) и Лафайета(!), Фуше за дюйм до олимпа ставит подножку Карно – и… И несколько июньских дней 1815 года Жозеф Фуше восседает на воображаемом троне. Олимп покорен! В жадных щупальцах Паука – Неограниченная власть! Вся без остатка. До донышка. До последней капли…

Жозеф Фуше – Повелитель Франции.

Попытка Лазара Карно протолкнуть в Палате пэров так называемые чрезвычайные меры (учредить на период чрезвычайной ситуации временную диктатуру) и сохранить таким образом власть Наполеона, провалилась. Нового Робеспьера никто не хотел. Да и самого Бонапарта – тоже.

Когда падает Трон, первым под обломками оказывается его хозяин. В этот раз пузырька с ядом рядом не оказалось. Бонапарт так и не смог вспомнить, где же его затерял.

Узнав об отречении Наполеона и о том, в чьих руках отныне оказалась реальная власть, несколько парижских чиновников, начинавших свою политическую деятельность в стенах Якобинского клуба, покончили жизнь самоубийством.

Эти люди так и не смирились с мыслью, что благими намерениями вымощена дорога в ад…

* * *

Отныне Фуше будет только мстить.

Ведь теперь он – Хозяин. Тот, прежний Хозяин, канул в Лету. Как его, кстати? Ах да, Бонапарт, выскочка-корсиканец. Так вот, его рядом быть не должно на расстоянии даже в сто лье! Хозяин – всегда один. Сегодня это Жозеф Фуше, Его светлость герцог Отрантский. Все прочие должны быть забыты, по крайней мере, на долгое время. На то время, которое определит он, его светлость герцог Отрантский. Потому что Франция на это самое неопределенное время будет жить во власти нового правителя.

Вот только всего этого никак не может уяснить один-единственный человек – Наполеон. Вчерашний император все еще не в силах расстаться со своими орлами и пчелами. Просто смешно! Одно отрадно, что корсиканец отбыл в Мальмезон. Однако ведет себя там как-то суетливо: то он требует (с чего бы?) через «Moniteur» выступить с прощальным словом к армии (текст обращения, конечно же, летит в мусорную корзину!); то встать во главе французской армии, чтобы в решающем сражении разгромить войска враждебной коалиции (и вновь – с чего бы?).

– Этот тип просто сбрендил! – не выдерживает Фуше, отправляя очередное прошение бывшего императора в корзину. – Он издевается над нами!

– Как быть с ответом? – интересуется курьер-генерал, доставивший прошение от Наполеона.

– Да как вы смеете, милостивый государь?! – набрасывается на того Фуше. – Вы в самом деле хотите, чтобы союзники потопили Париж в крови? Чем дальше Бонапарт будет от столицы, тем лучше для Франции!..

Генерала гонят чуть ли не взашей. И поделом. Г-на Фуше ждут более важные дела, нежели переписка с «политическим трупом». В первую очередь – гонцы: от герцога Веллингтона, от императора Александра, от фельдмаршала Блюхера, от австрийского короля… Туда-сюда… Туда-сюда…

Теперь не нужно таиться, все открыто, на виду. И почти… легитимно. Командовать, кричать, наказывать. Какое это блаженство – топтать распластанное тело Великана. Того самого, кто еще вчера был твоим Хозяином…

В середине июля 1815 года бриг «Ястреб» доставит Наполеона из Рошфора на британский корабль «Беллерофон». Была суббота, ясный день. Кругом суетились красногрудые лилипуты. Яд ни к чему. Не к лицу Императору показывать свою слабость. Проще сделать вид, что покорился. И когда муравьи успокоятся, а нити вокруг тела ослабнут, вот тогда…

– Как добрались, женераль Бонапарт? – вернул Наполеона из задумчивости неприятный голос какого-то англичанина.

Он ничего не ответил. Еще шаг – и он на борту «Беллерофона», среди красногрудых.

– Почему «женераль Бонапарт»? – спросил он британского офицера. – На том же основании вы с полным правом можете называть меня Фемистоклом…

Одиссея Гулливера на Остров Лилипутов началась…

IV

Снедаемый внутренней язвой, растравляемой печалью, он носил ее в себе и в пору процветания; это был единственный дар, полученный им от отца. Все остальное досталось ему от щедрот Небес.

Шатобриан

О заслугах человека можно судить только после его смерти.

Солон

Приближение конца. – «Крыса». – Последний бой с лилипутами. – Смерть Наполеона Бонапарта. – Конфуз генерала Хадсона Лоу. – Возвращение Гулливера

…Двадцатый год оказался переломным в состоянии здоровья Наполеона. Начиная с июля Пленнику становится все хуже и хуже. Несмотря на преданность Хозяину, квалификация доктора-анатома Антоммарки не соответствовала той высокой миссии, которая на него была возложена. Как лечащий врач Императора Антоммарки оказался, мягко говоря, слабым. Впрочем, трудотерапия, как и прогулки на свежем воздухе, а также занятия с цветами и клумбами – все это, конечно, какое-то время помогало улучшить здоровье. Лицо Пленника слегка порозовело, он стал веселее – и даже улыбчив. Но…

Но «крыса» под ребрами уже не унималась. Тварь делала свое дело с методичностью ткацкого станка: где-то там, внутри организма, сплеталась страшная опасность, разгадать которую пока что не смог ни один из лекарей. «Крыса»-ткачиха работала день за днем, ночь за ночью, изводя жертву жестокими болями, приносящими страшные страдания. Враг знал: жертва бессильна. Ведь в ответ на все «крысиные» выкрутасы у доктора Антоммарки в запасе имелась лишь смехотворная клизма да вытяжной пластырь… Горячая ванна – и та пострашней!

С какого-то времени они уже начали понимать друг друга – «крыса» и жертва. Новый, 1821 год Наполеон встречал, зная, что этот год будет для него последним… Покой! В те дни это стало его самой вожделенной мечтой. Лежать и не чувствовать внутри себя «крысу» – вот он, верх всех его желаний. Покой – единственное желание, оставшееся из тех тысяч, которые у него когда-то были. Постель и покой… Покой…

– Какое это счастье – просто лежать в постели, – сказал как-то Наполеон доктору Антоммарки. – Это настоящее блаженство, которое я не променял бы на все страны мира…

«Желудок его не принимает никакой пищи, – пишет в январе 1821 года своей жене граф де Монтолон. – Каждые шесть часов его кормят чем-нибудь легким. Он все время лежит в полудреме на кровати или на диване. У него совершенно бесцветные десны, губы и ногти. Ноги его, постоянно обернутые фланелью и горячими салфетками, остаются холодными. Он говорит: «В лампе больше нет масла»… Вряд ли он еще долго протянет, но наш доктор уверяет, что перемена климата могла бы его спасти. Однако я скорее надеюсь, чем верю в это, ибо сейчас он более напоминает труп, чем живого человека».

Пленник уже почти не смотрит на свое отражение в зеркале – не очень приятно видеть вместо знакомого лица некую тень того, кем был когда-то. Глубоко запавшие, лихорадочные глаза, в которых отражены боль и отчаяние; серый, почти неживой цвет кожи; отсутствие всякой мимики…

С начала марта «крыса» начинает свой последний «блицкриг», который должен был закончиться финалом – когда на теле поверженной жертвы можно будет скакать и корчить рожи. Больной уже почти не встает: частая рвота измотала его так, что нет сил пошевелить рукой… Доктор Антоммарки выносит вердикт: перемежающаяся желудочная лихорадка. Об этом лекарь объявляет пациенту.

Наполеон лишь стонет. Да хоть бы и лихорадка, но что делать с проклятой «крысой», вконец измотавшей его?! Рвотные помогут, уверяет анатом и назначает сразу двойную дозу препарата, от которого Пациент буквально катается по полу от боли! Эскулап, покряхтывая, беспомощно разводит руками: что тут поделаешь – лихорадка ведь…

В это же время «крысу» поддерживает верный союзник – местный губернатор Хадсон Лоу. Судя по рапортам последних недель офицера британской охраны, Пленник (он же – Сосед) куда-то исчез! Наполеона давно никто не видел. Ба, да «узурпатора» наверняка, похитив, увезли с острова злоумышленники… Тревога! Случилось самое страшное – то самое, что произошло на острове Эльба: побег! Тревога!!!

Остров на ногах, солдаты в боевой готовности. Словам Бертрана и Монтолона о том, что Наполеон тяжело болен и в настоящий момент прикован к постели, никто не верит: Пленник сбежал! Французы предлагают пригласить для консультации больного британского доктора Арнотта; он осмотрит пациента и, если угодно, доложит губернатору о состоянии здоровья Бонапарта.

Вскоре в Лонгвуд является доктор Арнотт. Осмотрев Наполеона несколько раз, он едет с докладом к губернатору.

– Он в доме? – первое, что спросил у врача Хадсон Лоу.

– Да, сэр, – подтвердил лекарь. – Однако состояние здоровья генерала Бонапарта не столь критично, как об этом постоянно всех уверяет мой коллега Антоммарки. У пациента ипохондрия, вот и все. Он тяжело переживает внутренние страдания, но никак не физические. За время моих визитов к генералу Бонапарту я ни разу не застал его в том состоянии, о котором постоянно твердит Антоммарки.

– Так-так… Очень хорошо, доктор, вы меня прямо-таки успокоили, – оживился Хадсон Лоу. – То есть вы хотите сказать, что генералу Бонапарту ничего серьезно не грозит?

– Именно так, сэр, – склонил голову Арнотт. – Я порекомендовал генералу Бертрану поднять больного с постели и…

– И?..

– И побрить его..

– Побрить?.. Что это значит, доктор, объясните…

– Генерала Бонапарта следует побрить и вернуть к прежнему размеренному образу жизни. Именно тогда он, возможно, перестанет хандрить…

– Ха-ха, хандрить… Это вы здорово заметили, доктор. Благодарю за службу…

Доктор Арнотт по-военному щелкнул каблуками, кивнул головой и, развернувшись с соблюдением военной выправки, покинул губернаторский кабинет…

Однако уже через две недели Арнотт резко изменил свое мнение: Антоммарки прав, пациент серьезно болен. Больному срочно назначаются желчегонные пилюли и хинные отвары для снижения температуры. 25 апреля доктор Арнотт обнаруживает в тазу рвотные массы с примесью крови. Теперь лекарь полностью согласен со страшным диагнозом, на котором настаивал его коллега Антоммарки: рак.

Однажды, прогуливаясь вечером в саду, гофмаршал Бертран, дабы развлечь Хозяина, сказал:

– Если верить англичанам, сир, на небе появилась яркая комета. В это время, когда небо без облаков, ее можно хорошо рассмотреть…

– Комета? – удивился Император, после чего остановился и, задрав голову, устремил свой взор на небо. – И ее можно увидеть невооруженным взглядом или следует взять подзорную трубу?

– Если наберемся терпения, Ваше Величество, мы сможем увидеть комету без всякой трубы…

Но Бонапарт уже не слышал собеседника, он погрузился в свои мысли. Комета, комета… Незадолго до смерти Юлия Цезаря на небе тоже видели крупную комету…

* * *

Оказывается, патологоанатомы могут переживать нешуточные любовные страсти. Доктор Антоммарки оказался любовником… графини Бертран.

Когда об этом стало известно Наполеону, у него на нервной почве поднялась температура. Эта лицемерка Фанни постоянно ускользала от его незаметных для посторонних глаз ухаживаний: при попытке с его стороны ущипнуть, взвизгнув, шутливо убегала; при желании обнять за талию ловко отводила руку. Всем своим видом плутовка давала понять, что не может осквернить низким адюльтером памяти своей дальней родственницы Жозефины, скончавшейся не так уж давно. Ведь она, г-жа Бертран, не какая-нибудь… не какая-нибудь «Монтолонша».

И вдруг выясняется, что эта жеманная графиня вовсе и не недотрога. Разрази ее гром! – ругался про себя Бонапарт, будучи не в силах представить, как этот неловкий патологоанатом (!) Антоммарки путается в тесемках корсета мадам де Бертран. От одной этой мысли Наполеона бросало в какую-то болезненную дрожь. Прав был бродяга Бертье: они все, эти женщины, неисправимые дурехи! Лучше бы их не было вовсе! Хотя… хотя опять же – как без них, этих дурех?..

К началу 1821 года в Лонгвуде был выработан негласный график посещения Хозяина его докторами. Антоммарки посещал больного днем и ночью, Арнотт – всегда днем. Это было удобно как для лекарей, так и для Пациента, привыкшего за годы нахождения на острове быть под постоянным медицинским наблюдением.

9 апреля доктор Антоммарки не явился к своему подопечному ни в шесть утра, когда его ждали, ни в семь, ни даже в восемь…

– Этот бессовестный ловелас проводит время с мадам Бертран, – объявил Хозяин. – Ну и пусть убирается к своим шлюхам! Шут гороховый… Вызвать сюда доктора Арнотта! Отныне именно он будет единолично присматривать за мной. А Антоммарки я больше не желаю видеть…

Этот день запомнится в Лонгвуде надолго. Хозяин будто сошел с ума! Вся эта тирада в адрес лекаря и мадам Бертран была выдана в присутствии, во-первых, самого доктора Антоммарки (который уже явился), а во-вторых, графа Бертрана. Однако присутствие этих уважаемых людей ничуть не помешало Бонапарту несколько раз повторить, что графиня Бертран – шлюха!

Бледный, как мел, Антоммарки немедленно покинул дом. А вот графу бежать было некуда.

– Вы еще здесь, mon cher ami? – посмотрел на генерала Бертрана Наполеон. – Ваша жена наделала вам рога, ха-ха… Женщины все одинаковы, даже жены… Я был наслышан о ветрености Фанни давно, с тех пор, когда она впервые закрутила шашни с Гурго…

– С Гурго? – округлил глаза граф Бертран.

– Вот именно, кто бы подумал… Да и граф Монтолон… впрочем, что сейчас об этом… Но стать любовницей этого недотепы-лекаря, ха-ха… Это уж слишком! Может, приказать подать бургундского, граф? А то, смотрю, вы едва держитесь на ногах…

– Не стоит, Ваше Величество, – пробормотал растерянный Бертран. – Могу ли я отбыть, сир?..

– Конечно, mon cher, вы на сегодня свободны, – мотнул головой Бонапарт. – Надеюсь, вы не будете слишком строги с графиней… Женщин, поверьте, не следует принимать всерьез. Ведь они всего лишь женщины…

Визит доктора Антоммарки к губернатору закончился отказом последнего отправить того домой, в Европу.

– Уважаемый доктор, я порекомендовал бы вам пересмотреть свое решение. Мне кажется, вы просто скрываете непростые отношения с доктором Арноттом, не правда ли? – спросил лекаря Хадсон Лоу.

– С коллегой Арноттом у нас прекрасные отношения, – возразил Антоммарки. – Все дело в пациенте…

– Успокойтесь, – улыбнулся губернатор. – Вы же знаете непростой характер генерала Бонапарта. Следует учитывать и обстоятельства его болезни. Вам следует взять себя в руки, доктор, вы слишком взволнованны…

Доктор Антоммарки был вынужден остаться…

* * *

Ох уж эти шарлатаны-лекари! Они продолжали считать себя большими умниками! Смешно. Когда здоров, можно мнить из себя кого угодно. Лекари способны только морщить лбы – они не имеют никакого понятия о «крысе»! Неужели его отец испытывал такие же муки, когда умирал от рака пилора[252]? Кто-то рассказывал, что эта пакость передается по наследству, в частности – от отца к сыну.

– А это правда, доктор, что рак пилора передается по наследству? – спросил как-то Наполеон доктора Арнотта.

Тот, услышав вопрос, нахмурился. Потом ответил:

– Видите ли, наука на этот счет…

– Доктор, прошу ответить честно, без выкрутасов – да или нет?

– Знаете, если бы… – снова начал врач, но собеседник его вновь прервал:

– Да или нет?!

– Скорее да, нежели нет, – выдохнул Арнотт.

– С докторами очень трудно беседовать – они вечно ускользают от прямого ответа. Этому учат в медицинских университетах, Арнотт?

– Организм человека очень сложен, чтобы о нем можно было рассуждать как о теореме Пифагора. Если кто-то считает, что люди схожи с таблицей умножения, то глубоко заблуждается. Одинаковых людей нет – есть индивидуумы; каждый человек – целая Вселенная…

– О, да вы, я смотрю, философ, – улыбнулся Наполеон. – Тогда скажите: эта болезнь лечится? Прощупайте мой больной бок, вот здесь… Это пилор, да?

Бонапарт, задрав рубашку, испытующе посмотрел на лекаря. Арнотт, тяжело вздохнув, был вынужден произвести пальпацию.

– Ну, это пилор? – вновь спросил Наполеон.

– Нет, вы ошибаетесь.

– Ошибаюсь?

– Это печень…

– Печень?.. Странно. А как же пилор? В каком состоянии, доктор, мой пилор? Он сейчас меня интересует больше всего…

– Об этом сказать затруднительно, ибо пилорический отдел желудка находится как раз за печенью…

– Но у меня там, за печенью, постоянно что-то болит – прямо-таки грызет!.. Впрочем, и сама печень болезненна. Ну, что скажете?..

Наполеон постепенно загонял доктора в угол. Свои нехорошие предположения Арнотту не позволяли высказывать вслух правила врачебной этики и деонтологии. А вопросы Пациента становились все настойчивее и настойчивее…

Когда доктор Арнотт выходил из спальни Императора, с его лба стекали капли холодного пота…

Шарлатаны затеяли плохую игру – они даже не умеют врать! Все ясно: он обречен.

Двенадцатого апреля Наполеон диктует графу де Монтолону дополнительные распоряжения к основному завещанию (документ будет датирован 16 апреля)[253]. Нечего темнить, все кончено. Он умирает…

Рядом, как обычно, хлопотал неутомимый Маршан, на лице которого читалась какая-то озабоченность. Чем озабочен этот трудолюбивый муравей? Может, его гложет тоска по покинутой им родине, которую корсиканец не видел уже несколько лет? Или удручен очередной ссорой с возлюбленной? Кто знает, возможно, его раздражает излишняя неряшливость Хозяина?.. В любом случае, Маршана следовало взбодрить.

– Луи, я закончил наконец свое завещание, – обратился Наполеон к слуге. – Приоткрою секрет: тебе, mon cher, завещается пятьсот тысяч франков…

– Полмиллиона франков?! – вскрикнул, не удержавшись, слуга.

– Ведь ты заслужил, не правда ли? – улыбнулся Наполеон. – Но дело в том, что эти деньги далеко, во Франции, поэтому, Бог весть, когда ты их получишь. Так что возьми пока…

И Хозяин подал своему преданному камердинеру бриллиантовое ожерелье.

– Возьми, дорогой Луи, оно твое, – сказал Наполеон. – И стоит, надо думать, никак не меньше двухсот тысяч. Только хорошенько спрячь…

Когда камердинер кинулся к Бонапарту, чтобы в знак благодарности поцеловать ему руку, Наполеон, сделав недовольное лицо, произнес:

– Не нужно, право, Луи… Говорю же, ты заслужил. Ступай, mon cher, ступай…

* * *

В ночь с 24-го на 25 апреля Пациенту внезапно стало очень плохо. Доктор Антоммарки по обычаю лишь разводил руками, не зная, чем помочь. Поэтому, когда Наполеону немного полегчало, граф де Монтолон взял на себя смелость напомнить Хозяину, что следовало бы позаботиться об имевшихся у него наличных деньгах.

– Как быть с наличными, Ваше Величество? – спросил патрона Монтолон, смущенно опустив голову.

– Да-да, mon cher ami, благодарю вас, что напомнили, – ответил Император.

За неделю до смерти Наполеон Бонапарт составит два письма. Одно адресовалось банкиру Лаффиту, другое – барону Лабуйери.

Из письма банкиру Лафитту: «Я вам передал в 1815 году, перед тем как покинуть Париж, сумму, равную примерно 6 миллионам, и получил от вас двойную расписку в получении оной; я уничтожил одну из них, и я поручаю графу де Монтолону передать вам другую расписку, дабы после моей смерти вы передали ему вышеупомянутую сумму с процентами из расчета 5 %, начиная с 1 июля 1815 года, за вычетом тех выплат, кои вы делали в соответствии с полученными от меня распоряжениями».

27 апреля доктор Арнотт доложил Хадсону Лоу, что болезнь Пленника крайне серьезна.

Губернатор с укоризной посмотрел на лекаря:

– Если не ошибаюсь, доктор, совсем недавно вы убеждали меня в обратном, рассказывая о том, что у генерала Бонапарта все не так плохо, лишь какая-то ипохондрия…

– Я ошибался, сэр, – честно признался врач. – Последние дни показали: заболевание Бонапарта крайне опасно…

– Раз так, ежедневно держите меня в курсе происходящего в Лонгвуде. Это дело государственной важности, Арнотт!

– Есть, сэр! – отчеканил в ответ доктор.

* * *

…Он умирал. «Крыса», наслаждаясь триумфом, неуклюже ворочалась в животе, вызывая желудочные спазмы и рвоту. Душила одышка, кувыркался пульс…

5 мая в Дедвуде, где располагалась резиденция губернатора, по случаю открытия сезона скачек должен был состояться бал. Однако его отменили – и на то была существенная причина.

1 мая у Наполеона случился обморок; 3-го умирающий принял последнее причастие. Доктора (Антоммарки и Арнотт) не подкачали: в тот день они превзошли себя, назначив пациенту 10 гран каломели! Впрочем, с каломелью, явившейся камнем для утопающего, случилась неувязка. Дать пациенту каломель предложил доктор Арнотт. Но осторожный анатом Антоммарки заупрямился.

– Препарат для больного в таком состоянии нежелателен, – заявил он. – Каломель окончательно убьет его! Считаю, что пациент слаб даже для клизмы…

По предложению губернатора (хорош советчик!) для консультации были вызваны два британских доктора – начальник медицинской службы на о. Святой Елены (в декабре 1820 года сменил на этом посту доктора Бакстера) Томас Шортт и врач с флагманского корабля «Vigo» Чарльз Митчелл. Когда те прибыли в Лонгвуд, то безоговорочно поддержали своего коллегу Арнотта… Теперь рвотные массы пациента представляли собой сплошную кофейную гущу. То был конец…

5 мая 1821 года в 17 часов 49 минут сердце Наполеона Бонапарта остановилось…

Ближе к вечеру погода будто обезумела. Со стороны океана раз за разом налетал резкий штормовой ветер, порывы которого пригибали к земле чахлую растительность Лонгвуда. Дом, где только что произошла драма, вздрагивал от внезапных ударов воздушной стихии; деревянные пристройки сильно скрипели, словно оплакивая усопшего, который был вынужден провести здесь остаток своего жизненного пути.

Плакали наполеоновские генералы. Рыдали преданные слуги Императора. Даже наемные рабочие-китайцы – и те вытирали слезы (когда Небесный дракон уносит к себе душу умершего, ее предварительно следует хорошенько оплакать).

А в бухту Джеймстауна тем временем заходил, пытаясь укрыться от шторма, британский торговый корабль. И если в тот час кто-либо, воспользовавшись подзорной трубой, попытался бы рассмотреть его название, то его взору представилась бы лаконичная надпись «Waterloo»…

* * *

До полуночи тело усопшего не тревожили. Так было принято, в частности – на Корсике. К чему беспокоить бренное тело, когда день расставания с небесной душой еще не закончился?..

В бильярдной комнате в присутствии гофмаршала Бертрана, графа де Монтолона и Луи Маршана было составлено свидетельство о смерти. Там же камердинер Луи Маршан (в присутствии отца Вигнали) вручил графу Бертрану завещание Наполеона, а также его дополнительные распоряжения к завещанию и расписку банкира Лафитта.

Сразу после полуночи в доме замаячили тени – огромные от света десятков свечей. Тело почившего Императора подняли с кровати, омыли одеколоном, смешанным с чистой водой. Камердинер Новерра в последний раз постриг и побрил Хозяина. Потом усопшего одели во все чистое и перенесли на походную кровать, накрытую белой простыней.

В семь утра 6 мая в окружении лиц своего штаба в Лонгвуд явился губернатор острова сэр Хадсон Лоу. Приблизившись вместе с маркизом де Моншеню к телу усопшего, англичанин спросил французского комиссара:

– Вы опознаете его?

– Да, опознаю, – ответил тот.

После чего оба отошли от кровати.

В 14 часов из бильярдной удалили всех лишних: доктора приступили к аутопсии, то есть к вскрытию тела. Для этого был приготовлен специальный стол[254], накрытый белой материей. На аутопсии настаивал сам Наполеон: усопший хотел, чтобы причину его смерти знал сын, дабы в последующем оградить того от возможной трагедии.

Во время вскрытия д-р Антоммарки выразил желание исследовать мозг Наполеона. Это очень важно для истории и науки, настаивал он. Однако генералы Бертран и Монтолон в просьбе доктору категорически отказали. Достаточно того, заявили они, что из тела были извлечены сердце и больной желудок. В соответствии с пожеланием умершего, его сердце предназначалось для отправки в Вену, супруге Марии-Луизе; а желудок должны были исследовать британские врачи в Лондоне. Оба органа были помещены в наполненные спиртом серебряные сосуды, которые потом вложили в гроб.

В 16 часов тело Наполеона, одетое в полную форму конных стрелков Императорской гвардии (белая рубашка, белый муслиновый галстук, белые шелковые чулки, белые брюки и жилетка; зеленый мундир с красной отделкой, сапоги, шляпа с трехцветной кокардой; ордена – Почетного легиона, Железный Крест и прочее), приготовили к выносу из бильярдной.

Немногочисленные присутствующие столпились в императорском кабинете, где уже стояла приготовленная для покойного походная кровать, на которой Бонапарт и скончался. В полной тишине камердинер Маршан распахнул двери кабинета: в комнату торжественно вошел гофмаршал Бертран, держа в руках расшитый серебром на красном воротнике синий плащ.

– Гвардейский плащ Императора в битве при Маренго! – произнес гофмаршал дрогнувшим голосом, накрывая плащом кровать.

Голос Бертрана заставил всех вздрогнуть. Слова гофмаршала не могли оставить равнодушным ни одного человека, многие потянулись за носовыми платками.

В этот момент в кабинет внесли тело Наполеона и уложили, как вспоминал Луи Маршан, на расстеленный гвардейский плащ, ожидавший хозяина на походной кровати. Французы плакали навзрыд; их содрогающиеся плечи потрясли даже англичан. Теперь зарыдали самые крепкие…

В течение дня в лонгвудском доме все больше и больше скапливалось народу; по большей части это были британские военные чины. Перешептываясь, люди с интересом наблюдали за происходящим. Неожиданно один из британских офицеров, не выдержав, подошел к умершему и… поцеловал край плаща Императора. Потом то же самое сделал другой, третий… Почти все англичане последовали примеру своего товарища. То была дань уважения Великому Полководцу…

Когда о поступке британских офицеров было доложено губернатору, тот изменился в лице. В последнее время сэр Хадсон Лоу старался казаться невозмутимым: ведь его Ненавистный Враг наконец повержен! Но, представив себя на месте умершего Бонапарта, он вдруг невольно вздрогнул: никто из этих каналий, которые, как ему передали, целовали боевой плащ вражеского военачальника, – так вот, никто из них и не подумал бы проделать то же самое, окажись они над телом доблестного английского генерала Хадсона Лоу! И при мысли об этом у губернатора начинала кружиться голова.

Выглядеть победителем у тела мертвого врага не получилось. Даже во время похоронной церемонии английский генерал не мог чувствовать себя триумфатором. И что бы он в те дни ни делал, что бы ни говорил, взгляды военных, столпившихся поблизости, говорили об одном: Триумфатор на острове был только один – тот, кто покинул бренный мир непобежденным…

* * *

Англичане оставались англичанами: британский парламент, не простивший Наполеону годы унижений, отказал в транспортировке тела в Европу. Вердикт из Лондона был краток: хоронить «генерала Бонапарта» там, где он умер.

И тогда руку помощи протягивают простые британские подданные на острове. В Лонгвуде появляется местный столяр и плотник Джеймс Меткалф. Французы его хорошо знали: он частенько помогал с ремонтом окон и крыш дома. Ему поручено изготовление двух деревянных гробов для Императора. Один – из красного дерева. Материал предоставил капитан пехотного полка на Святой Елене Джеймс Беннетт, пожертвовавший на «святое дело» свой стол из красного дерева.

Оружейник Абрахам Миллингтон запаивает два оловянных гроба Императора и серебряные сосуды, заключавшие его сердце и желудок; ему помогает капрал 20-го полка Самуэль Лей[255]. (Гроб Наполеона будет четырехслойным.) Джеймстаунский коммерсант Ричард Торбетт на принадлежавшем ему участке земли вблизи коттеджа Сейн Вэлли дает разрешение выкопать могилу «генералу Бонапарту»; а лейтенант 66-го полка Чарльз Маккарти срочно пишет «Похоронный марш», который будет исполняться во время похорон Наполеона.

Процедура похорон 9 мая – как у британских генералов, с орудийными залпами корабельных и береговых пушек (три залпа, каждый из 15 орудий). На траурном мероприятии в «Долине герани» присутствует сам губернатор. И даже объявляет (о чудо!), что прощает «генерала Бонапарта». Но это ничего не значит. Хадсон Лоу категорически против, чтобы на могиле появилась надпись «Наполеон». Это выше его сил. Пусть, на худой конец, заявляет он, будет «Наполеон Бонапарт». Как результат – могила остается безымянной[256]. Хотя рядом ежедневно выставляется британский солдат-часовой.

Часовые у могилы Наполеона будут стоять все 19 лет, пока бренные останки Императора не упокоятся в парижском Доме инвалидов…

* * *

Больше всех в этой истории повезло надзирающему офицеру 20-го полка в Лонгвуде капитану Уильяму Крокету. По долгу службы он присутствовал при вскрытии тела Наполеона, и Хадсон Лоу поручил ему доставить в Лондон известие о смерти Бонапарта. В Лондоне курьер будет удостоен эполет майора и вознаграждения в пятьсот фунтов. Он проживет долгую жизнь, и в девяносто лет будет оставаться последним живым свидетелем, видевшим Императора на смертном одре…

Зато генералу Хадсону Лоу служба на далеком острове посреди океана испортит всю дальнейшую жизнь. Несмотря на естественную смерть Наполеона (как было объявлено – от рака желудка), англичане не поверили официальной версии. Именно поэтому Хадсон Лоу стал на родине неким национальным изгоем. Возвратившись в Англию, он обратится с просьбой о приеме королем Георгом IV. Но, к великому разочарованию сэра Лоу, просьбу бесцеремонно отклонят.

Дальше – больше. Хадсона Лоу соотечественники чуть ли не в глаза (иногда – и в глаза!) называли убийцей. Однажды его прямо на улице Лондона избил сын Лас Каза, после чего убежал.

Чтобы убраться из Англии подальше, опальный генерал согласился пойти на низкую должность командира полка на Цейлоне. Но и там ему не удалось обрести покоя. Возвратившись через какое-то время в Лондон, Хадсон Лоу обратился с просьбой к герцогу Веллингтону назначить ему достойную оплату его чину и «особым заслугам» высокую генеральскую пенсию. Но и эта просьба осталась без удовлетворения.

В 1844 году в маленьком провинциальном городишке в Англии умер какой-то малоизвестный человек по фамилии то ли Вильсон, то ли Смит. Впрочем, это не имело никакого значения, ведь в том городке покойного никто не знал. Однако, когда в городишко съехались родственники умершего, выяснилось, что он вовсе никакой не Смит, а печально известный генерал Хадсон Лоу. Тот самый, поняли жители городка, который убил Наполеона…

За полгода до смерти Наполеона, в декабре 1820 года, в далеком Триесте скончался пожилой француз-эмигрант. Когда катафалк с гробом усопшего уже подъезжал к местному кладбищу, неожиданно поднялась сильная буря. Порывы зимнего ветра были так сильны, что один из них сбросил гроб с бренными останками покойного на мостовую. Однако провожающие умершего в последний путь отнеслись к произошедшему весьма спокойно. Ибо они знали, кого хоронят.

Хоронили Жозефа Фуше.

* * *

После восшествия в 1830 году на французский престол Луи-Филиппа Орлеанского отношение к Наполеону Бонапарту в стране и за ее пределами резко изменилось: о бывшем Императоре заговорили как о великом полководце всех времен и народов. На Вандомской площади вновь встал Исполин, снятый оттуда пятнадцать лет назад.

– Наполеон вернулся! – радовались парижане.

Но их радость была преждевременной: Гулливер все еще был там, на острове. На Острове Лилипутов. Лишь через десять лет 60-пушечный французский фрегат «La Belle Poule» («Прекрасная курочка») доставит гроб с останками Наполеона на родину. Под звуки моцартовского «Реквиема» Император будет похоронен в Доме инвалидов. Франция простится со своим героем, как когда-то Египет прощался с фараонами.

По прошествии почти двух десятилетий Наполеона вновь замуруют в несколько гробов: из красного и эбенового дерева, а также из свинца. Все они будут помещены в большой саркофаг из порфира, присланного из Санкт-Петербурга по распоряжению русского императора Николая I.

Однажды въедливый доктор О’Мира поинтересовался у Пациента, как бы он хотел, чтобы поступили с его телом после смерти.

– Предпочтительнее всего, конечно, чтобы тело предали огню, – ответил Наполеон. – Это самый лучший способ, ведь труп не принесет никаких неудобств. Ну а что касается воскрешения, то это должно быть совершено чудом. Тому, кто властен совершить подобное чудо, будет легко воссоединить останки тела и составить вновь из пепла тело умершего…

Как бы то ни было, Наполеон Бонапарт, тело которого все-таки доставили в Европу, обрел вечный покой в Париже. В городе, который корсиканец так сильно любил…

– Как хорошо, что он снова дома! – ликовали парижане.

И теперь они были правы: Гулливер наконец-то вернулся домой…

Конец

Эпилог