И, что еще более важно, я никогда не видела, чтобы она так охотно открывала свое сердце для живого существа.
– Да, и вот это для Боно, – сказала она, доставая из рюкзака удочку для котов и вручая мне. – Не забывай играть с ним.
Чувствуя, что что-то происходит, кот вышел из-под кровати и потерся о ее ноги. Как всегда, не позволяя взять его на руки, он, тем не менее, подставлял спину, чтобы она его погладила.
– Ох, Боно, – сказала она, и слезы заструились по ее щекам. – Я буду так скучать по тебе.
Он уставился на нее своими янтарными глазами и уткнулся носом в ее пальцы.
– Ты найдешь ему дом, правда же? – спросила она, вынимая платочек из рукава.
Не важно, сколько лет твоему ребенку – четыре года или сорок лет. Ты готов вырезать себе аппендикс кухонным ножом, если это поможет уменьшить его боль.
– Я сделаю все возможное, – сказала я, провожая ее по лестнице и выходя на улицу.
В кои-то веки нам не пришлось ждать такси.
– Мы хорошо провели время, правда? – сказала я, обнимая ее. Я не люблю прощаться со своими детьми, но всегда стараюсь найти возможность порадовать их, на случай, если жизнь выкинет одну из своих ужасных шуток и это прощание окажется последним.
– Присматривай за Боно, хорошо? – сказала она. – Я жду не дождусь первого блога.
Забираясь на заднее сиденье, она не переставала плакать.
Я поднялась в квартиру. Боно уже вернулся в свое укрытие. Без Лидии комната была пустой.
Остаться одной в Нью-Йорке оказалось сложнее, чем я думала. Я чувствовала себя уязвимой, ненужной, с истекшим сроком годности – как бездомная кошка. Из-под кровати на меня светила пара прожекторов янтарного цвета. Я ему не нравилась. Если подумать, то он тоже был не тем котом, которого я бы выбрала. Но Лидия полюбила его, и у него была сила духа. Может быть, мы с котом сможем поддержать друг друга и построить новую жизнь вместе. Даже если ничего не получится, меня будет кто-то ждать дома.
– Что ты об этом думаешь, Боно? Ты, я и большой город. Попробуем?
Прожекторы подмигнули мне.
Я вынула ноутбук из чехла и поставила его на маленький столик у камина. Уже в который раз я задумалась, почему столько людей думает, что они хотят быть писателями. В плане общения в коллективе профессия писателя сопоставима с профессией смотрителя маяка. Во время работы над книгой хорошо, если мне удается пообщаться хотя бы с одним человеком в день, и, как правило, это бариста. Как только мой стакан, пригодный для вторичной переработки, наполняется необходимой смесью, я бегу домой, чтобы уставиться в пустой экран компьютера. Тогда я придумываю отговорки, чтобы не писать, например иду мыть холодильник, вынимать посуду из посудомоечной машины или охотиться на муравьев.
Писать – это гораздо утомительнее, чем думают многие. Обычно к обеду у меня уже заканчиваются силы, поэтому я иду поваляться в кровати и засыпаю под запись медитации. После этого я смотрю дневные передачи по телевизору с закрытыми окнами, чтобы наша соседка, Хедер, не услышала.
Работа, как правило, получается хуже всего в те дни, когда слова льются ручьем и мне кажется, что я в ударе. Лучшие предложения появляются на свет, простые, как ребенок, после бесчисленной шлифовки.
Ночью я иду спать, мысленно перерабатывая написанные в течение дня разделы. Многие идеи кажутся мне блестящими, но к утру я их забываю. Дружеские отношения временно приостанавливаются. Через несколько месяцев я забываю, как вести разговор. Когда книга наконец появляется на свет и требует рекламы, предполагается, что я внутренне преобразуюсь, превратившись в остроумную, хорошо одетую и общительную женщину.
Но, несмотря на все сложности, жизнь автора расширила мой мир так, как я никогда не могла подумать. Естественно, эти переходы от уборки мусора во дворе до приемов в австрийском замке, где со мной обращаются как с королевской особой, или прогулок по берегам озера Комо с моим переводчиком итальянского языка, не добавляют мне покоя.
На книжных ярмарках или во время поездок по разным странам со мной происходили такие знакомства, которые запомнятся на всю жизнь, – например, женщина в Варшаве, которая встала и через переводчика сообщила мне, что наша семья происходит из Польши, или встреча, переросшая в совместные рыдания, с жертвами цунами, которые просто хотели выразить свою боль. Я никогда не забуду чтения в Вене в элегантном зале, где играл Моцарт, или встречу со студентами в Португалии, где я узнала, что они сталкиваются с теми же проблемами, что и австралийские подростки. Куда бы я ни приезжала, я везде встречаю людей, чьи четвероногие ангелы-хранители помогли им пережить потери и боль.
Письма часто бывают очень трогательными. Я пытаюсь отвечать на все. Время от времени кто-то из читателей пересекает земной шар, чтобы встретиться с Джоной. Он принимал гостей из Италии, Канады, Швейцарии и Франции. Это были женщины, обладающие счастливой смесью ума и шарма. Пока Джона принимает поклонников, я подаю банановый пирог, который кажется такой мелочью с учетом того, какой путь им пришлось проделать.
Гудение компьютера сообщило мне, что он вернулся к жизни, и экран выжидательно засветился. Я набрала полные легкие воздуха и написала: «Блог для «Хаффингтон Пост». Писать заголовки всегда легко. Спустя две чашки кофе и кусок фруктового торта я оторвала пальцы от клавиатуры.
Боно был самым странным котом, которого я когда-либо видела…
Глава 20Открытое окно, разбитое сердце
Я закончила первое сообщение для блога и нажала кнопку «Отправить». Слова, конечно, обладают силой и длительным воздействием, но я не была уверена, что их будет достаточно, чтобы изменить жизнь моего четвероного квартиранта. Как бы я ни старалась преуменьшить его болезнь и каким бы привлекательным я его ни описывала, сама мысль о том, что читатель «Хаффингтон Пост» пожелает забрать его домой, имела мало общего с реальностью.
Теперь, когда я обрела свободу, пришло время ею воспользоваться. Если шум большого города не сможет поднять мне настроение, то что тогда мне остается?
Обменяв с доплатой свои ботинки на пару кроссовок с подошвами, похожими на зефир, я оценила ходьбу пешком. Как большинство ньюйоркцев, я проходила, наверное, в среднем 4 мили в день, но ногам было тяжело ходить по тротуару. В этом городе, даже если бы у меня была тысяча пар обуви, я бы все равно каждый день носила сникеры с мягкой подошвой.
Я потопала вниз по улице, в сторону Центрального вокзала, и остановилась перед магазином одежды, который так понравился Лидии. Не было смысла заходить в него, чтобы посмотреть на одежду, которая мне не подходила или не шла.
Мне нужно было побыть среди людей, поэтому я направилась к Таймс-сквер. Голый ковбой приподнял шляпу. Строго говоря, он не был абсолютно голым, однако выставлял напоказ гору плоти. Помню, как восхищало Лидию стратегическое расположение его гитары. Я стояла под счетчиком национального долга, наблюдая, как с сумасшедшей скоростью сменяются цифры. Счетчик как будто предупреждал, что наши жизни стремительно проносятся, и пора об этом задуматься. На Таймс-сквер было интересно, пока здесь была Лидия. Сейчас это было просто переполненное людьми пафосное место.
Вспышки неонового света на вывесках причиняли боль глазам. Уличный зазывала в мятом костюме Элмо навязчиво предлагал сфотографироваться с ним. После того, как я его послала, он побрел к лавочке, снял голову и зажег сигарету. Человек под маской Элмо выглядел таким разочарованным и уставшим, что я подошла и бросила ему мелочь на кофе.
С Таймс-сквер я сбежала в относительно тихое место – кафе, где мы с Лидией впервые обедали вместе. Без нее я чувствовала себя уязвимой, стараясь идти в ногу с человечеством и в то же время преодолевая свой антиподный уклон влево.
Возможно, я ввязалась в эту авантюру с опозданием на тридцать лет. Что, если я споткнусь, уроню бумажник или потеряю паспорт? Перспектива ограбления не слишком пугала меня. На улице я была одной из многих кровяных клеток, пульсирующих по вене, – слишком анонимная, чтобы стать объектом нападения. Кроме того, было бессмысленно переживать из-за того, что невозможно контролировать.
– Пршу прщения, маам, – обратился ко мне мужчина, когда я остановилась на красный свет светофора. – У вас развязался шнурок.
Это было обычное проявление любезности, но оно очень ободрило меня. Возможно, однажды этот незнакомый иностранец будет чувствовать себя в Нью-Йорке как дома.
Однако я начинала чувствовать болезненное притяжение старой жизни. Листья в нашем саду за домом уже, должно быть, желтеют и начинают опадать. Джона, наверное, скрутился перед камином и, если все хорошо, перестал лизать лапу. Мне нужно было сказать Филиппу, как я скучаю по теплу его тела и нашим прогулкам, взявшись за руку, по утрам в воскресенье. Вернувшись в квартиру и открыв скайп на компьютере, я была поражена, насколько древней я выгляжу на экране. Я задернула занавески, чтобы смягчить свет, и расположила компьютер так, чтобы было меньше видно мою тощую шею. Я собиралась начать с романтической нотки. Однако вместо этого в моем голосе послышалось раздражение.
– Где он? – спросила я, когда появился Филипп.
Хотя он улыбался и, казалось, был рад увидеть меня, я видела, что его внимание было далеко отсюда.
– Кто, Джона? Спит наверху, наверное.
– А как та залысина на его лапе?
– Ну, так же, может, чуть хуже.
– Хуже?! Как хуже?
– С ним все нормально.
Я узнала эту небрежную безучастность мужа.
– Ты смотришь регби, да?
Его взгляд скользнул в сторону. Должно быть, какой-то упитанный игрок забил мяч.
– Я лучше не буду задерживать тебя, – сказала я.
Он принял мое приглашение слишком живо. С регби и стаканом пива он, казалось, вполне наслаждается жизнью без меня.
– Я думаю, после двадцати двух лет для мужчины естественно предпочесть регби, – сказала я, закрывая ноутбук.