Вернувшись домой вечером, я увидела, что Боно носится с ней по квартире, как будто это лучшая игрушка на свете. И, к моему восторгу, он начал ходить по-большому.
Глава 22Сказки
Я не дождалась никакого ответа от «Хаффингтон Пост» и уже начала волноваться, получили ли они мой первый блог. Беспокоясь из-за отсутствия их реакции, я позвонила Виде. Со своей фирменной энергией она ответила, что разговаривала с редактором и через несколько дней блог будет опубликован. После Микейлы Вида была величайшим человеком-все-в-порядке, которого я когда-либо встречала.
А пока, добавила Вида, издательство хочет, чтобы я принесла Боно на книжный ланч, который они будут проводить через несколько дней. Он будет проходить в магазине зоотоваров, поэтому Боно не будет одиноко.
Я попыталась объяснить, что Боно, принимающий книжный ланч, – это как Говард Хьюз в собственном песенно-танцевальном шоу. Это травмирует его и сведет к нулю прогресс, которого мы добились. Если его выставить напоказ перед незнакомцами, он свернется в клубок, и его шансы найти дом еще уменьшатся.
В итоге мы согласились принять решение позже.
Даже если по какой-то причине «Хаффингтон Пост» решил не использовать мои работы, я принялась за второй пост.
– Я просто пытаюсь помочь тебе, – сказала я своему соседу по комнате, который оставался таким же общительным, как истукан на Острове Пасхи.
«Никто не говорил, что это будет легко… – печатала я, как школьница, рассказывающая сказки. – Боно отказывался выбираться из-под кровати».
Пока я продолжала корпеть над текстом, из укрытия показались усы. Затем высунулся нос и пара глаз, горящих, как фонари. Кот с любопытством наблюдал за мной с безопасного расстояния у входа в свою пещеру. Я позвала его по имени, но он не отреагировал.
– Ты неблагодарное животное, которое дорого обходится, – сказала я, снова возвращаясь к клавиатуре. – И можешь оставаться там, сколько хочешь.
Покончив с половиной блога, я плюхнулась на диван и стала перебирать каналы телевизора. Странная разновидность стокгольмского синдрома, ожесточенная борьба американцев за свободу от Англии, казалось, привела страну к одержимости «Аббатством Даунтон» и «Акушеркой»[9]. Сначала их версия «Охотников за стариной»[10] заинтриговала меня, но вскоре вогнала в ступор. Я уже собиралась выключить телевизор, когда маленькая фигурка прошла ко мне через комнату.
Я замерла и притворилась, что с увлечением смотрю рекламу. Боно подошел ближе и уперся лбом в край моей туфли. Борясь с желанием с криком броситься обнимать его, я делала вид, что не вижу его, и продолжала смотреть телевизор. Боно сказал «мяу», и его голос прозвучал, как звоночек. Я сделала вид, что не слышу.
Когда он запрыгнул на диван и сел рядом со мной, мое сердце растаяло, как мороженое в неработающем холодильнике. Я наклонилась к нему. Он задумался, в любой момент готовый передумать и броситься в укрытие. Однако остался на месте и позволил мне провести рукой по его костлявой спине.
Рука человека идеально подходит для того, чтобы гладить кошачью спину. Их изгибы как будто специально созданы друг для друга. После нескольких движений я услышала, как вибрируют мышцы в кошачьем горле. По словам Оливии, десятилетние исследования Миннесотского университета доказали, что вероятность сердечного приступа у владельцев котов на 40 процентов ниже, чем у тех, у кого нет этой машины для мурчания. С каждым движением моей руки мурлыканье Боно становилось все громче, и я почувствовала, как мои мышцы расслабляются, а легкие наполняются воздухом медленными глубокими вдохами.
Он поднял лицо, и его взгляд прожег мне душу насквозь. В нем я увидела и дикое озорство сороки, и неприкосновенную красоту существа, не задающего вопросов о смысле своего существования и не переживающего из-за того, что его жизнь ограничена несколькими недолгими годами.
Мы с Боно узнали что-то друг в друге. Мы оба плыли по течению, слегка побитые жизнью и неуверенные в том, как проведем остаток наших лет. Мы были потеряны и искали что-то. Ни один из нас не знал, где наше место. В этот момент Боно покорил мое сердце. Неважно, что вокруг нас нет ясности, зато мы есть друг у друга.
– Не переживай, друг, – сказала я. – Я найду тебе дом.
Прикосновение к его шерстке заставило меня понять, что я скучаю по дому. С другой стороны, когда Боно положил свою изящную лапку мне на колено и уткнулся лицом в ладонь, я поняла, что кот объявил меня своей собственностью. Так же, как, по-своему, и Нью-Йорк. Мы оба начали чувствовать свою принадлежность. Город, который никогда не спит, – это, на самом деле, город, который никогда не умолкает. Каждое утро, еще до рассвета, я просыпалась от грохота и лязганья на стройке на фоне шороха шин об асфальт. Когда начинался рабочий день, гул кондиционеров прерывался сигналами такси, ревом сирен, визгом тормозов и писком сдающих назад грузовиков. На тротуарах многоязычный фоновый шум прерывался необычным звуком, когда полицейские лошади прочищали горло. Иногда город, с его шумом и энергией, казался мне монстром, опустошающим меня. Чувство облегчения и успокоения при возвращении в нашу квартиру, когда ключ проворачивался в замке в форме сердце, было непередаваемым.
На каждом этаже нашего здания стоял свой запах. На первом этаже стоял аромат выхлопного газа и капусты. Выше, на втором этаже, он уступал место запаху переваренной пасты, смешанной с сыром.
Я переживала, что на нашем этаже мясной аромат выдает присутствие нашего четвероногого жильца. Поспешные переговоры с Тедом оставили у меня некоторые сомнения относительно того, действительно ли наша квартира официально предназначена для заселения с животными. Я опасалась, что, если, принеся сюда Боно, мы нарушили некий коммунальный кодекс, в один прекрасный день жильцы могут появиться у наших дверей с вилами в руках. Уловив влажный, кисловатый запах, исходящий из общественного мусорного контейнера, я почувствовала облегчение, увидев там пустой пакет из-под наполнителя для кошачьего туалета. А потом поняла, что это был наш пакет.
На третьем этаже, под нами, воняло сигаретами и носками. Складывалось впечатление, что обитатели третьего этажа общаются друг с другом исключительно посредством надписей. Все коричневые двери были разукрашены надписями «Не курить», кроме той, что находилась непосредственно под нами. Тот, кто там жил, отплатил соседям надписью «НЕ ХЛОПАТЬ ДВЕРЬЮ!». На досуге я часто изучала эти исполненные негодования каракули, потому что именно здесь я обычно останавливалась перевести дыхание, поднимаясь наверх.
После успешного дня, посвященного покупке платьев, которые хорошо сидели на мне и были не черного цвета, я остановилась на третьем этаже для обычной передышки. К моему изумлению, надпись: «НЕ ХЛОПАТЬ ДВЕРЬЮ!» начала двигаться. Из приоткрытой двери показалась пара очков с линзами, толстыми, как стакан для латте.
– Шопинг в магазинах для женщин определенного возраста, да? – сказал владелец очков с сильным ирландским акцентом.
У него было узкое, изрезанное морщинами лицо и неестественно темные волосы на фоне бледной кожи.
– Откуда вы знаете? – спросила я, застигнутая врасплох.
– Один мой друг встречался с ней много лет назад, – ответил он, кивнув в сторону женского имени, написанного на моей сумке для шопинга. – Ее бренд пользуется большим успехом.
Мое негодование уступило место изумлению.
– Вы хотите сказать, чтобы я покупала одежду в другом магазине? – спросила я, подсознательно изучая его одежду. В сером кардигане, висящем поверх рубашки в гусиную лапку с открытым горлом, он мало напоминал воплощение Карла Лагерфельда.
– Нет-нет, – ответил он. – Я имею в виду, что это магазин для женщин постарше.
Одежда – это для меня постоянный источник беспокойства. Я всегда в поиске самопровозглашенного стилиста.
– Вы имеете в виду, что ее вещи предназначены для женщин старше меня?
– Как сказать… – ответил он. – Вам сколько лет?
Разговор начал принимать смешной оборот. Сначала я было решила, что он гей, но теперь начала переживать, что он вовсе не гей. Кроме того, во времена моего детства одним из самых предосудительных поступков считалась попытка пожилой женщины выглядеть как девушка. Конечно, такой девушке, как я, полагалось одеваться в магазине для старых кляч.
Он представился Патриком. Узнав, чем я зарабатываю на жизнь, он заверил меня, что знаком с каждым великим писателем, когда-либо жившим в Нью-Йорке. Артур Миллер был мрачным типом, а вот Фрэнк Маккорт, написавший «Прах Анджелы», был его лучшим другом. Конечно, Фрэнк уже умер. Кажется, все великие писатели уже ушли в землю, прихватив с собой свои «Ремингтоны».
Патрик спросил, есть ли у меня тараканы. Я ответила, что до сих пор мне не попадался ни один. Он захотел узнать, сколько я плачу за квартиру. Я сказала, что не помню, и это было правдой. Не важно сколько, в любом случае слишком много, заключил он.
– А скажите мне, вот о чем вы написали? – спросил он, вынимая сигарету из кармана и уставившись на меня лягушачьими глазами.
– М-м-м, о кошке, – ответила я, подавленная громкими именами его друзей.
Он втянул щеки, и я увидела в этом попытку скрыть разочарование.
– Понятно. Это детская книга?
Я объяснила ему, что нет, не детская, и кошка в некотором роде представляет собой метафору, на что он ответил, что не против прочесть ее. Я сказала, что как-нибудь занесу ему книгу.
– Хорошо, – ответил он, зажег сигарету и затянулся ею так, как будто от нее зависела его жизнь. – Значит, вы зайдете на чай.
В смущении и некотором раздражении я преодолела последний пролет, сжимая в руках свои новые платья для старых женщин. Я решила обязательно хлопнуть дверью. Все же было приятно узнать, что кто-то в Нью-Йорке пьет чай.