Лео БельмонтБорьба чудес
...Старик Арон вернулся домой...
Жена скромно вышла за дверь. Была „немытой“, собиралась в микву. Оставила на столе ключ от кладовой, она не могла передать, его мужу боясь, чтоб случайно ее „немытая“ женская рука не коснулась чистой руки мужа.
Прошла осторожно около сына Иоэля, что бы его не осквернить, так повелевает обычай „чистоты“, неизменно существующий у Израиля тысячи лет.
Иоэль вошел в комнату. Встретив там отца — покраснел. Совесть была нечиста.
Он видел, что старик отец весь сгорбился в кресле, что его лицо, сморщенное жизнью, воспитанием 12 детей и тяжелым трудом, вдвойне покрылось морщинами, что с его коралловых век упала серебряная слеза на серебряную бороду, скатилась и пропала в черных складках халата.
Сердце Иоэля больно стучало в груди. Знал, что он причина этой слезы,— знал, что отец сейчас заговорит с ним.
— Иоэль!
Придвинулся и остановился около отца в почтительной позе с слегка опущенной головой, с лицом благородным, оживленным мыслью рано в нем пробудившейся.
— Иоэль!.. ты мне не нравишься...
Молодой человек молчал.
Отец вздохнул.
— Иоэль!.. Когда ты молился утром, я видел, что ты не раскачивался... Ты слишком гордый... Ты хочешь быть выше царя Давида, который раскачивался.
Сын молчал. Лишь согнутыми пальцами слегка нервно проводил по чистому халату.
— Иоэль!.. Мне не нравится твой халат. Напрасно ты думаешь о том, что когда ты, поступив на фабрику, стал на себя работать, то ты уже можешь выдумывать какой угодно покрой халата.
Сын молчал. В его молчании скрывалось глубокое уважение к отцу. Лишь тяжело вздымавшаяся грудь говорила о происходившей в ней внутренней борьбе.
— Иоэль!.. вчера раввин заметил мне, что ты совершенно не носишь пейсов. Ты бреешься до самых ушей. Но все же я, как отец, защитил-тебя. Ты слышал, я сказал ему, что мы теперь находимся в неволе, а потому не можем всего исполнять, что повелевает закон... Я гордился тобой... Я сказал раввину, что ты знаешь на память триста страниц Тосефты и двести страниц Мишны, если их проколоть булавкой и указать тебе какую-либо страницу из этих пятисот, то ты ответишь, какое слово напечатано на проколотом месте... И раввин проколол, а ты не ответил...
— Забыл, — тихо проговорил сын, глубоко вздохнув.
— Я знаю, что ты лжешь. Еще год тому назад ты знал, когда тебе было семнадцать лет. Ты не хотел ответить раввину — и также не хотел мне сделать удовольствия... ты не хотел, чтобы я гордился тобою... Я знаю... Ты перестал читать Талмуд.
Молодой человек повернулся в кресле.
— Иоэль!.. Ты уже не хочешь слушать, что говорит отец. А с женщиной небось разговариваешь... Вчера целый вечер...
— Разговаривал с сестрой Ройзой...
— Я тоже это утверждаю... Разговариваешь с женщиной... Разве это прилично?.. Разве в этом скрывается твоя скромность... Разве для того ты постиг науку?.. Сколько ты мне стоил!.. Сколько я заплатил твоему меламеду!.. А ты потерял ум... Ты дурно повлиял на сестру свою. Вчера она ушла за город и вернувшись не желала сказать матери, откуда пришла... Но я все знаю... Она проговорилась Саре, а Сара сказала матери...
Брови старика грозно нахмурились:
— Она была в этой... Филармонии... На каком-то чтении... Что можно услышать там умного?.. Я боюсь, Иоэль, ты также был там... Я надеюсь, что ты не сидел около сестры, Иоэль!.. скажи мне правду! Смилуйся над стариком отцом.
— Я не был вместе с ней... не сидел с ней, — твердо проговорил сын.
Но лицо его сделалось пасмурным. Лгал. Стыдился того, что лгал, — однако же, должен был солгать.
— Придвинься, Иоэль, ко мне, — проговорил старик и морщинистой рукой слегка коснулся рукава сына. То была великая отцовская ласка.
— Видишь, Иоэль, ты невиновен, ты находишься под влиянием дурного человека. Ты имеешь плохого товарища. Зачем тебе этот студент? Ради твоей просьбы я нанял его, чтобы он учил тебя польскому языку. Ты достаточно уже изучил его, а потому в нем больше не нуждаешься. Но не смотря на это ты продолжаешь ходить к нему. Я знаю о твоих посещениях... Что полезного принесет тебе этот человек. Чему еще он научит тебя?.. Разве ты не имеешь в своем распоряжении лучшую в мире духовную литературу. Прочти еще раз „Песнь песней“ — песнь Соломона к нашей излюбленной Иерусалимской святыне. Раби Акива сказал, что лучше пускай погибнет весь мир, чем погибнет эта песня.
А что тебе может сказать этот христианский пуриц? Я знаю, что он тебе скажет, — однажды я разговаривал с одним ксендзом, — он, тебе скажет, что эта песня о Иерусалимской святыне, таившая в себе все наше существование, — гимн их храму.
Они очень глупы. С ними можно вести дела, в этом они не имеют ровно никакого понятия, и без нас погибли бы, но с ними нельзя говорить о религии, в которой они ничего не смыслят. Их книги написаны людьми — у нас же они написаны Богом.
— И у нас также они написаны людьми, — гордо возразил сын и умолк.
— Иоэль, это очень неостроумный ответ с твоей стороны. Какие пишут у нас люди?.. Пишут люди, знающие закон. Они не пишут нового, но комментируют то, что Бог продиктовал Моисею... А этот твой глупый „пуриц“...
Руки Иоэля задрожали.
— Нет, он не глупый... Он не верит в такую чушь, что песнь Соломона написана для церкви. И... также не верит во многие другие пустяки...
Здесь голос его окреп. Лицо покрылось ярким румянцем... Молодая грудь глубоко дышала... Умные глаза зажглись воодушевлением... Забылся... Мимолетно ему показалось, что он потоком фраз увлечет отца...
— Татэ!.. он мне говорить умные речи... он говорит мне очень умные речи... он мне говорит очень полезные речи... Он говорит мне чудные речи, которых никто не произносил среди нас!..
Лицо старика потемнело. Он привстал с кресла и в полу-удивлении, полу-раздражении дрожащими руками схватился за ермолку.
— Как? так никто из нас не произносил?!.. Этот глупый пуриц тебя совсем свел с ума... Когда последний раз я громко читал для тебя историю Ионы, то ты уже больше не восхищался ею; однако же прежде, когда ты был небольшим, я всегда читал тебе ее, не могу точно определить 17 или 70, но сколько бы я ее ни читал, тебе она всегда одинаково нравилась и ты каждый раз просил меня повторить ее...
— Отец, я уже больше не верю в это! Я не верю в чудо!..
Уста старика раскрылись широко. Он задыхался. Словно сраженный громом упал в кресло. Его побелевшие губы зашептали:
— Апикойрес!.. Отступник!.. Итак, по твоему Иона не был проглочен китом?..
— Был! Но только не жил в желудке... Это невозможно!..
— По твоему Бог не сделал этого?.. Адонай этого не мог сделать?!..
Рука старика приподнялась вверх и опустилась. Казалось, что он сейчас ударит по лицу сына. Но в очах сына таилась такая глубокая печаль и во всей фигуре было столько гордости, что рука отца бессильно упала на кресло. Отерев красным платком пот с чела и овладев волнением, старик полу-насмешливо, полу-ласково, словно желая разумным доводом сломить убеждение сына, — спросил его;
— Скажи же мне, какие чудные речи рассказывает тебе твой мудрый „пуриц“?..
Глаза Иоэля опять засверкали восхищением...
— Он мне рассказывал, — говорил Иоэль, с трудом переводя дыхание, — что в капле воды... слышишь, татэ?.. в капле воды с булавочную головку... живут сто, а быть может и тысячи мелких существ... Несмотря на то, что эта капля кажется совершенно чистой, все же в ней живут эти мелкие существа... двигаются и поедают друг друга... Он мне говорил о таком стекле... микроско...
— Иоэль! Иоэль!.. — ужаснулся отец и встал с кресла, заломив руки...
— Что этот гой сделал с твоей мудрой еврейской головой!.. Ты уже больше не веришь, что Иона жил в огромном ките, но веришь, что тысячи существ живут в малой капле воды!.. Отойди! Отойди! Ты мышугене! сумасшедший!..
Иоэль тихо вышел из комнаты. Чрез двери врывались к нему рыдания молившагося отца. Иоэль холодно сжал искривленныя болью уста.