В империалистических же государствах в критике правительства'народом всегда имеется тенденция к разложишю системы. Ограниченный, но чрезвычайно сознательный автократ, русский царь Николай I поэтому запрещал через цензуру даже литературные похвалы своей особе. Он исходил при этом из последовательной предпосылки, что право на похвалу включает в себя и право на порицание, поэтому критика должна быть задушена в корне, в стадии похвалы.
Подобным социальным состоянием автократий, неизбежным отрывом власти от масс объясняется наблюдавшееся не раз в истории «неожиданное» крушение могущественных автократических военных государств. Оно происходит, когда долго подавлявшееся, проявлявшееся только подпольно и с трудом просачивавшееся недовольство населения в критический момент обращается против деспотической системы.
Известные слова великого военного теоретика Клаузевица: «война - продолжение политики другими средствами!, - не только гениальное определение войны; они дают и социальное объяснение структуры государств в мирное время, рассматриваемых ретроспективно, с точки зрения войны.
В рамках нашего изложения невозможно коснуться ряда важнейших, проблем; поэтому позволим себе привести прекрасное и глубокое наблюдение Бальзака, являющееся до известней степени сжатой символической характеристикой этого различия.
Бальзак, личные симпатии которого была на стороне легитимной королевской власти, — в ряде романов рисует деятельность французской полиции от абсолютистского старого режима до буржуазной июльской монархии. Он устанавливает, что аппарат полиции и методы его работы в значительной мере оставались одинаковыми при быстрой смене правительственных систем во Франции, это выражалось, по его мысли, даже в том, что на руководящих постах оставались одни и те же лица. Это проявляется у него в исторической фигуре Фуше, вымышленных образах Корантена и Пейрида. В этом понимание истории Бальзаком совпадает с точкой зрения Токвиля, который видел в буржуазной Франции прямую наследницу политики централизации, проводившейся абсолютной монархией.
Но Бальзак видит в этой линии развития один разрыв: великую революцию. В этот период, говорит он, в сущности не было профессиональной полиции, во всяком случае, профессиональной политической полиции, так как ее обязанности выполнял весь революционный народ. Если сопоставить этот афоризм с другим высказыванием Бальзака, в котором он называет восставшее крестьянство двадцатимиллионноруким Робеспьером, если вспомнить - при этом, далее, исследования Оллара и его школы о деятельности якобинского клуба, охватившей всю Францию, то создастся конкретная картина того, что означает в напряженной борьбе с внутренним врагом истинная демократия, организующая народный энтузиазм. (В несравненно больших размерах и на качественно неизмеримо более высоком уровне действует этот фактор народного энтузиазма в советской демократии.)
Массовый подъем французской революции ясно показал, что означает переключение народной энергии на потребности войны. В нем – ключ к пониманию непобедимости французской революции и Наполеона. И эта истина еще более подтверждается их поражениями. Чем меньше Наполеон выступал как наследник французской революции, тем труднее было ему мобилизовать широкие массы французов для военных целей, и он терпел поражение именно там, где его завоевания вызывали настоящее народное, движение (Испания, Пруссия после 1806 г., Россия в 1812 г.), при котором оказывалась возможной такая же мобилизация масс, такое же массовое воодушевление и, тем самым, подобная же стратегия.
Не случайно, что в ходе истории демократия и всеобщая воинская повинность вырастают на одной почве, и что победа демократического принципа порождает народные войны в противоположность войнам абсолютной монархии (принцип последних Фридрих II выразил словами, что народ вообще не должен замечать, что ведется война, ибо война — дело монархов и их кадровой армии).
Период Фридриха II был, несомненно, золотым веком автократического принципа. Со времени побед французской революции каждая автократическая система вынуждена организовать свою армию хотя бы в духе всеобщей воинской повинности. Но именно история реформ Штейна — Гнейзенау — Шарнгорста в Германии показывает, что переход к всеобщей воинской повинности не может быть чисто военно-техническим мероприятием, а должен опираться на определенные социальные и политические предпосылки (отмена крепостного права в Пруссии и т. д.).
Было бы очень интересно изучить историю возникшего таким образом взаимодействия военных и внутриполитических факторов. В особенности интересно было бы показать, как увеличение и уменьшение боеспособности Пруссии связано было с неравномерной ликвидацией пережитков феодализма, с борьбой за национальное объединение Германии, за введение всеобщего избирательного права во время войн Бисмарка — Мольтке.
В настоящее время это взаимодействие еще сложнее. Оно изменилось в том смысле, что важнейшие фашистские государства, и в первую очередь Германия, довели всеобщую воинскую повинность до предела. Для того, чтобы социально использовать хотя бы первый период успешной молниеносной войны, они пользуются чрезвычайно широкой и изощренной национальной и социальной демагогией. С другой стороны, географическое положение некоторых важных буржуазных демократий (Англия, США) позволяет им в мирное время обходиться без всеобщей воинской повинности. В этом — одна из важных причин их неизбежных в первое время военных неудач. Связь между демократическим строем и всеобщей воинской повинностью как мобилизацией всей энергии нации, важным жизненным интересам которой угрожает опасность, выражается именно в введении или же восстановлении всеобщей воинской повинности во время войны. Та решительность, с которой проводится мобилизация и введение войск в действие, является верным мерилом того, насколько данная демократия способна защищать важные исторические интересы народа. И — вопреки мнению некоторых ограниченных военных специалистов — импровизированные армии Англии и Соединенных Штатов уже со время первой мировой войны проявили себя по меньшей мере как достойные противники немецкой армии.
Сила демократии, особенно ясно проявляющаяся именно во время национального кризиса, состоит не только в способности к количественно большей мобилизации народных сил; при хорошей организации дела это может временно удасться и тем или иным автократиям. Но суть дела заключается и в качественной мобилизации скрытой народной энергии. Вспомним снова о классическом периоде современных западноевропейских демократии, о французской революции: как мною лейтенантов, сержантов и рядовых старой армии стали за короткое время гениальными полководцами. В этом смысле Наполеон, действительно, лишь наследник и воспитанник французской революции (те офицерские кадры, которые он выдвинул уже будучи императором, по количеству талантов значительно уступали кадрам, подобранным самой революцией). В войне Севера и Юга в Америке, где Северные штаты опирались на демократические силы, создалась та же картина.
В этом важная причина превосходства демократий. Немецкие защитники вильгельмовсксго режима, противники демократии, часто полемизировали против такого мнения. Социолог Михельс пытался даже показать, что наличие демократических партий, в силу их сущности, неизбежно приводит к потере гибкости организации, к плохому выбору одаренных людей. Ошибка Михельса при этом ходе мыслей заключалась в том, что он пытался выводить общие законы, отрицающие демократию, из упадочных тенденций буржуазно-демократических систем, не вскрывая их специфических социальных корней. С другой стороны, он ограничивал свое исследование упадка и стабилизации только анализом демократических партий, не противопоставляя демократии и автократий во всей сложности их современного взаимодействия.
В этом отношении немецкий социолог довоенного времени Макс Вебер был гораздо более проницателен. Хотя в некоторых отношениях его критика совпадала с критикой Михельса, он все же видел серьезную опасность, угрожавшую мало демократической Германии, в том, что ее политическая структура не была способна стимулировать выявление действительно разумных, выдающихся политиков, дипломатов, стратегов (в противоположность военно-техническим специалистам); поэтому он опасался, что в решающих вопросах дипломатии и войны «дилетанты», которых выдвигает на руководящие посты политическая жизнь демократий, будут бесконечно превосходить «специалистов» Германии. Любопытно, что такая значительная научная величина предвоенной Германии, как Михельс, первоначально настроенный резко антидемократически, именно в связи с изучением этого круга проблем к концу своей жизни стал все более решительно склоняться к демократическим взглядам.
В глазах реакционных историков или социологов периоды большой демократической мобилизации – всегда периоды анархии. (Вспомним изображение французской революции Тэном.) Поверхностность и близорукость подобных анализов очевидна: никогда центральная власть в стране не бывает такой крепкой внутри, такой боеспособной, всеобъемлющей, так быстро реагирующей на события, — как в такие «анархические» периоды.
С другой стороны, всем, кто хоть немного знает: историю абсолютных монархии, известно, что обычно, чем больше была сконцентрирована власть в руках абсолютного монарха, тем меньше было ее влияние на практику управления страной. Трагикомическими выглядят те пустяки, на которые растрачивал свое время такой умный абсолютный монарх, как Фридрих II Прусский: в то же время важнейшие экономические вопросы разрешались независимо от его воли, до известной степени стихийно. Комично вспомнить, как мало действительной власти было у русских царей, как мало реального мог предпринять, скажем, Николай I, довольно ясно видевший засоренность и продажность собственного аппарата. Чтобы вполне ясно увидеть этот контраст, достаточно противопоставить ему реальную власть «Comite du salut public» во время французской революции.