Такова была «великолепная заря». Но наступивший после нее день был полон труда и борьбы. Французская революция была осуществлением вековых стремлений лучших представителей человечества, но она в действительной истории классового общества выглядела иначе, чем в мечтах. Непосредственно идеологически подготовившие ее просветители ожидали, что она будет осуществленным царством разума. Но выяснилось, что «это царство разума было не чем иным, как идеал идеализированным царством буржуазии»[1] (Энгельс).
Уничтожение феодальных перегородок, феодального неравенства, установление буржуазно-демократического равенства прав и обязанностей, равенства и равноправия людей в государстве перед законом,— неизбежно обнаружили сохранившееся неравенство людей в экономическом и социальном отношении. Освобожденные великой революцией производительные силы возвели это неравенство на более высокий уровень, сделали его более неприкрытым, более резким, чем оно было при предшествовавшем общественном укладе.
Этим объясняется разочарование, охватившее, лучших и благороднейших людей мира. Реакция смогла использовать это разочарование для своей временной победы и своего временного господства, Но это разочарование послужило источником и для важнейших прогрессивных тенденций в науке, политике и искусстве XIX века. Это разочарование явилось практическим и теоретическим исходным пунктом для систем великих утопистов — Сен-Симона, Фурье и Оуэна. Это разочарование, борьба с ним, попытка его преодоления являются центральной проблемой великой литературы XIX века. Из этих проблем исходит творчество Бальзака, так же, как и Диккенса. А полстолетия спустя мы находим в центре всего творчества Толстого острую постановку вопроса: можно ли в экономических, политических и культурных условиях, созданных в основном французской революцией, и ее последствиями, — то есть в условиях развитого капитализма — осуществить действительное равенство, действительное равноправие людей? Фактическое неравенство, обострившееся в результате развития освобожденных буржуазной революцией производительных сил, молодой Дизраэли определил с большой точностью, говоря, что английский народ, в сущности, состоит из двух наций: богатых и бедных. И Анатоль Франс, еще задолго до того как он стал социалистом, выразил свое разочарование и недовольство в горьком афоризме, сказав, что закон современного общества одинаково величественно запрещает богатым и бедным спать под мостом.
Подобное же разочарование было пережито и в вопросе о равноправии наций. Немецкий мыслитель Анахарзис Клоотц восторженно приветствовал французскую революцию как начало братского объединения всех народов. Но очень скоро войны революции, бывшие сначала оборонительными войнами прогресса против объединенной феодально-абсолютистской реакции, превратились в завоевательные. Следствием этих завоеваний, в особенности в наполеоновский период, было пробуждение в народах современного национализма, во всяком случае — жестокая борьба против завоевателей, которая в свою очередь превратилась в завоевания, в подавление других народов. Таким образом вследствие французской революции в Европе возникает новая национальная жизнь, постеленное пробуждение всех народов для борьбы за свое национальное освобождение, за национальную самостоятельность во всех отношениях. Но и это пробуждение приносит разочарование, так как освобождение одного народа снова превращается в подавление, в порабощение, в раздробление другого (пример – аннексия Эльзас-Лотарингии при национальном объединении Германии в 1871 году).
Все эти коллизии привели к кризису идей 1789 года, тем более, что экономические и социальные противоречия буржуазного общества нашли ясное политическое и идеологическое разрешение в социализме. Защитникам идей 1789 года пришлось бороться не только против попыток реставрации старого, докапиталистического неравенства; они были вынуждены еще обороняться и против надвигающейся новой, более высокой формы экономического, социального и культурного равноправия наций и людей.
История этой борьбы — это история XIX и XX веков. Кризис буржуазно-демократической мысли, возникший таким образом, определил собою и политическую и общественную жизнь всех народов в новейшее время; он определил форму и содержание всех духовных продуктов эпохи.
При глубоком кризисе человечество всегда ищет самых различных исходов. Но перспективы исхода могут вести как вперед, так и назад.
В идейной борьбе XIX века постепенно отмирает тенденция к простому восстановлению докапиталистического неравенства: она слишком вопиюще противоречит фактам общественной жизни, чтобы еще пользоваться влиянием. Но напрасными оказались и усилия теоретиков, старавшихся устранить все противоречия и противоположности экономической и социальной структуры капиталистического общества, создав из господствующей теперь экономики гармоническую систему. Эти усилия разбились о фактические противоречия, Крупнейший теоретик капиталистической экономики Давид Рикардо совершил было такую «гармонизирующую» ошибку в споре с Сисмонди. Он первоначально утверждал, что когда вновь вводимые машины «освобождают» рабочих, —то достигнутое благодаря их введению увеличение производства снова вызывает вовлечение рабочих в производственный процесс и таким образом на рынке труда восстанавливается гармония спроса и предложения. Впоследствии он с безоговорочной честностью крупного мыслителя признал свою ошибку.
Противоположностей, внутренних противоречий капиталистического общества, таким образом, скрыть нельзя. Но критика реального неравенства, даже если она справедлива, легко может приобрести реакционный оттенок. Это происходит в том случае, если порицание существующего неравенства не связано с требованием более высоко организованного равенства, а вырождается в критику всякого равноправия; если критика буржуазного прогресса, буржуазного гуманизма переходит в отрицание прогресса и гуманизма вообще. Мыслители подобного рода исходят из ощущения, что современное состояние общества не соответствует природе человека (т. е. тем требованиям, которые вытекают из уровня этого общества, из его достижении, границ и противоречий), и потому ищут «соответствующего его природе» неравенства.
Подобный ход мыслей, какими бы остроумными они ни казались, по сути дела — реакционен, так как он провопоставляет себя логике прогресса в истории человечества. Так, критика капиталистического общества Англии у Карлейля приобретает реакционную тенденцию своеобразного восстановления средневековья. Таким образом у анархо-синдикалистского теоретика Сорели критика современной демократии, сомнение в существовавших до сих пор, часто вульгаризированных концепциях прогресса, связывается с реакционными устремлениями, Так, философия высшей и низшей расы у Ницше, требование аристократического строя как «естественного» состояния, критика «декаданса» (по Ницше, декаданс — это современная демократия, плебейская «злопамятность»), выдвижение «сверхчеловека» как цели развития человечества — по существу реакционны.
Подобные теории вызвали много заблуждений, в особенности среди интеллигенции, увлекая на ложный путь многих честных людей, обладавших волей и способностью для служения истинному прогрессу, и сделали многих ценных представителей западной интеллигенции идеологически беззащитными и борьбе против реакции.
Но все это не могло бы остановить прогресса. Ибо до наших дней современные реакционные идеи вступали лишь в мирное соревнование с прогрессивными. Пример — хотя бы длившаяся десятилетиями устная и литературная дуэль между Честертоном и Шоу. А если реакционные тенденции неравенства принимали определенные организационные формы, то это было относительно невинной игрой небольших изолированных групп, как, например, аристократически замкнутого круга друзей немецкого поэта Георге. Расовое понимание истории и культуры у учеников Ницше, или независимо от него у Гобино, Чемберлена, Адольфа Бартельса и других, могло непосредственно вызвать политически значимую реакционную путаницу только в относительно небольшом кругу последователей.
Лишь фашизм, с его варварской практикой, вынес концентрированные идеи реакции из интеллигентских салонов на улицу и превратил их в основу общественного строя, внутренней и внешней политики могущественного государства. (Конечно, у фашизма были свои, правда, более скромные предтечи: «черные сотни» в царской России, антисемитское движение Луэгера в старой Австрии, Ку-клукс-клан в Соединенных Штатах.) Все, что накопила европейская реакция за столетие идейного кризиса со времени французской революции, все отчаянные, запутанные мысли заблудившихся людей превратились у фашистов в самую низменную демагогию строго организованного варварства. Самая совершенная техника, высшие достижения материальной культуры, от американской рекламы до танков и самолетов, — все было мобилизовано и пущено в ход фашизмом для разрушения культуры и цивилизации.
Идеологическим центром этого варварства, организованного на основе высочайших достижений современной техники, стала расовая теория. Она отрицает все важнейшие достижения культурного развития человечества, в первую очередь завоеванное в тысячелетней борьбе равноправие людей и народов. Люди, классы, народы, не принадлежащие к привилегированной расе или не мыслящие и не действующие, как это «присуще» фашизму (т. е. соответственно желаниям фашистских главарей), — объявлены вне закона: по отношению к ним все дозволено. Коммуниста или католика, расово родственного арийско-германского голландца или «расово неполноценного» серба — всех их практика расовой теории одинаково превращает в бесправных париев, в кули, единственное назначение которых работать на арийско-германских господ Германии.
Мораль расовой теории, согласно которой, по отношению, к врагам расы «все дозволено», развязывает, даже более, мобилизует все варварские инстинкты, которые дремали во многих людях, но во время господства цивилизации подавлялись, смягчались воспитанием, направлялись по рельсам культуры.