под особым надзором полиции, и где теперь находятся». На запрос полиции поступила информация: «Джугашвили в городе Батуме».
Возбуждение приблизилось к апогею. Уже почти панически осознав бесплодность поисков исчезнувшего «политического преступника», губернатор доложил об этом князю Голицыну. Теперь князь был вынужден 13 августа обратиться в Министерство юстиции с просьбой «сообщить выписку» из дознания по делу социал-демократического кружка «о местонахождении обвиняемых». Но и это обращение не прояснило ситуации и не ускорило выполнение «высочайшего повеления».
Что же произошло? Куда девался царский узник? Бежал? Да ничего не случилось — причиной паники стала обычная российская безалаберность. Дело заключалось в том, что, хотя Иосиф Джугашвили уже четыре месяца находился в Кутаисской тюрьме, в Главном тюремном управлении (ГТУ) он числился среди заключенных в Батуме.
Поэтому 17 августа ГТУ отправило военному губернатору Батумской области письмо с просьбой «сделать распоряжение о высылке упомянутого Джугашвили, содержащегося в Батумском тюремном замке, в ведение иркутского военного губернатора через Новороссийск, Ростов, Царицын и Самару с очередной арестантской партией». Но когда, руководствуясь поступившим письмом, Батумский губернатор 29 августа дал указание полицмейстеру о высылке И. Джугашвили в Иркутск «с очередной арестантской партией», оказалось, что в Батумской тюрьме названного заключенного нет!
Ситуация приобретала абсурдный характер. В поиски арестованного включалось все больше и больше высоких чинов. Заведующий Батумским замком 4 сентября уведомил, что Джугашвили был отправлен в Кутаисскую тюрьму еще 19 апреля. Сразу же по получении ответа полицмейстер информировал об этом своего губернатора, и тот 9 сентября обратился к кутаисскому губернатору с просьбой «о высылке Джугашвили в Сибирь».
Эта почти трагикомическая история, по сути напоминающая сюжет, родившийся под блестящим пером Александра Дюма, об узнике, затерявшемся в казематах замка острова Иф, свидетельствует не столько о родстве беспредела тюремных порядков, сколько о вопиющей бюрократической расхлябанности чиновников, обслуживающих всесилие царского режима.
И пока, сбившись с ног, главноначальствующий на Кавказе князь Г. Голицын, три губернатора и три полицмейстера — для «исполнения высочайшего повеления» — полтора месяца разыскивали затерявшегося в царских застенках российского узника, он сам напомнил о себе.
28 июля 1903 года в Кутаисской тюрьме вспыхнул бунт заключенных. Эта акция протеста приобрела громкую известность. Причиной волнений стало плохое содержание арестованных и грубость тюремной охраны. «Сталин, — пишет свидетель этих событий, — предъявил тюремной администрации следующие требования: устроить нары в тюрьме (заключенные спали на цементном полу), предоставлять баню два раза в месяц, не обращаться грубо с заключенными, прекратить издевательства тюремной стражи и т.д. Вслед за предъявлением этих требований заключенные стали наносить гулкие удары в тюремные ворота».
Эти удары, звучавшие как грозный набат, всполошили весь Кутаис. Тюрьму окружил полк солдат, на место событий спешно приехали губернатор, прокурор, полицейские чины... Вызванный «к начальству» организатор выступления стоял на своем, и требования заключенных были удовлетворены. Он снова учил товарищей силе солидарности. Однако администрация мелочно отомстила организаторам протеста: «После этой забастовки всех политических согнали вместе сначала в пятую камеру, а затем в третью камеру нижнего этажа. Это была самая скверная камера».
Но хотя местонахождение Иосифа Джугашвили наконец-то было установлено, он продолжал оставаться в Кутаисе еще месяц. Новая задержка была вызвана тем, что карательная машина режима собирала по Грузии очередной «каторжный этап», и только вечером 8 октября группу отправили в Батум.
Константин Канделаки, который 23 августа снова был арестован, вспоминал: «Ночью открылась дверь нашей камеры, и в нее вошли несколько человек со своими вещами. Среди вошедших оказался т. Сосо, Илико Копалейшвили, Севериан Хвичия и несколько человек из Гурии и Имеретии». По свидетельству Канделаки, в Батуме он «тоже организовал бунт заключенных, после которого требования были удовлетворены, а И.В. Джугашвили отправлен в ссылку».
Этап отправляли товарно-пассажирским пароходом на Новороссийск. Оттуда он должен был направиться к Ростову-на-Дону, а затем — через Самару и Челябинск — на Иркутск. Уже в Ростове ссыльные почувствовали холод русской зимы, затем начался снег. Белое покрывало тянулось от горизонта до горизонта, а ветер бросал в зарешеченное окно арестантского вагона колючую снежную крупу. В Сибири уже свирепствовали морозы — температура упала до 30 градусов. «Из Ростова, — вспоминал Л. Джанелидзе, — на имя Коция Канделаки мы получили телеграмму от товарища Сосо. Он просил выслать денег. Мы послали деньги без промедления».
В Иркутске его уже ждали. Еще 28 августа в канцелярии военного генерал-губернатора было открыто дело о ссыльном И.В. Джугашвили, all сентября губернатор известил об этом Иркутское охранное отделение и балаганского уездного исправника. Сразу по прибытии ссыльного отправили в город Балаганск. А оттуда — в Новую Уду, находившуюся в семидесяти верстах от Балаганска и в ста двадцати от ближайшей станции Тыреть Сибирской железной дороги. Селение затерялось в глухой тайге на знаменитом Жига-ловском тракте, по которому этапом сквозь таежные сопки, переправляясь через реки и болота, проводили ссыльных. Зимой до железной дороги молено было добраться по санному пути.
Новая Уда состояла из двух половин; в верхней части располагались огромный острог, огороженный высоким частоколом, две купеческие лавки, деревянная церковь и пять кабаков. В лучших домах проживала местная «знать» — купцы, торговцы. В нижней части, называемой Заболотье, на вытянутом мысочке, окруженном с трех сторон болотами, стояло с десяток изб, где жили крестьяне-бедняки. Здесь, в беднейшей части села, у крестьянки Марфы Литвинцевой, в убогой покосившейся избе на краю болота и поселился Иосиф Джугашвили. Он занял одну из двух маленьких комнат, с великолепным видом — на снег.
Это была сибирская глушь. И знакомство с тремя проживавшими в Новой Уде евреями-ссыльными не обещало для него приятного общения и окрашивания однообразности предстоявшей захолустной жизни. Ссыльные, регулярно ходившие отмечаться в волостном правлении, жили мелкими заботами деревенского быта и старыми воспоминаниями о прошлом, как об ином, надолго утраченном и далеком мире. В этом уединившемся среди лесов и болот селении ему предстояло провести три долгих года.
Конечно, такое будущее не могло его устраивать. Едва переведя дыхание и еще не успев освоиться с местными условиями, он сразу же предпринял побег. До станции его подрядился довезти крестьянин-чалдон. То была своеобразная импровизация, действие, вызванное скорее нетерпением, чем осмыслением, и он чуть не поплатился за свою поспешность. Он осознал это, когда укачиваемый мерной трусцой лошадей почувствовал, что замерзает в санях, скользящих по плохо проторенной дороге, тянущейся среди белого безмолвия погруженного в зимнюю спячку леса. Тонкая кавказская бурка не сохраняла тепло, от дыхания на усах и бороде настывали сосульки, и от встречного ветра мерзли лицо и пальцы. К вечеру мороз усилился; в Балаганск он приехал обледеневшим и обморозившимся. Ехать дальше было безумием.
«Ночью зимой 1903 г., — вспоминал бывший ссыльный Абрам Гусинский, — в трескучий мороз, больше 30 градусов по Реомюру... стук в дверь. «Кто?» ...К моему удивлению, я услышал в ответ хорошо знакомый голос: «Отопри, Абрам, это я, Сосо». Вошел озябший, обледеневший Сосо. Для сибирской зимы он был одет весьма легкомысленно: бурка, легкая папаха и щеголеватый кавказский башлык. Особенно бросалось в глаза несоответствие с суровым холодом его легкой кавказской шапки на сафьяновой подкладке и белого башлыка (этот самый башлык, понравившийся моей жене и маленькой дочке, т. Сталин по кавказскому обычаю подарил им). Несколько дней отдыхал и отогревался т. Сталин, пока был подготовлен надежный ямщик для дальнейшего пути к станции железной дороги не то Черемхово, не то Тыреть — километров 80 от Балаганска».
Видимо, другим человеком, причастным к этому побегу, оказалась Мария Беркова, отбывавшая в это время ссылку в селении Малышевка, расположенном рядом с Балаганском, на другой стороне Ангары. Она свидетельствовала, что, проходя однажды по улице, встретила знакомого, попросившего ее укрыть бежавшего ссыльного. Незнакомец провел у нее более суток, а на следующий день его перевезли на другой берег Ангары и отправили из Балаганска к железнодорожной станции Зима; Марию поразило, что в разгар сибирских морозов он был «не в валенках, а в ботинках с галошами».
Однако в этих свидетельствах есть несовпадение с воспоминаниями СЛ. Аллилуева. Он утверждал, что Сталин, сделав «первую попытку бежать в средних числах ноября 1903 г., прибыл из Новой Уды в Балаганск с отмороженными ушами и носом, потому что в это время стояли лютые морозы, одет он был по-кавказски. Поэтому бежать дальше не смог и вернулся в Новую Уду». То есть первая попытка побега оказалась неудачной.
Конечно, его план был несовершенен, и его непродуманность объяснялась не только горячностью и остротой желания обрести свободу после долгого пребывания в застенках, но и неопытностью. Сибирь была не похожа на землю его детства и юности; и правительство не случайно сделало ее местом «захоронения» своих противников. Непредвиденная задержка означала, что он упустил драгоценное время и это грозило арестом в дальнейшем пути. Поэтому беглец вернулся в Новую Уду. Вернувшись, Иосиф Джугашвили, видимо, поселился в доме Митрофана Кунгурова.
Неудача не разочаровала и не «образумила» его. Иосиф не только пересматривает план побега, он имеет желание и волю к действию. Наступило 5 января 1904 года. На следующий день праздновалось Крещение, и это обещало, что его исчезновение не будет обнаружено сразу. Но жизнь с ходу отмела такую «фору». Отсутствие ссыльного было замечено немедленно, и беглецу предстояла игра на равных условиях с его преследователями.