олняли голландская печь и кадки с растениями в углах.
Старый «знакомец» — уездный исправник Цивилев уже заготовил для строптивого беглеца постановление: «О привлечении к ответственности за самовольную отлучку по ст. 63 Устава о наказаниях сбежавшего и возвращенного поднадзорного Джугашвили». Каким было наказание, не установлено, но это и неважно. В годы усиленной «демократизации» России у многих людей, воспринимающих любые глупости на веру, сложилось мнение, что пребывание в царских ссылках было чем-то вроде поездки по бесплатной профсоюзной путевке в дом отдыха или санаторий. Сами ссыльные почему-то не разделяли такого мнения.
Арестованная в Саратове и с 19 сентября 1909 года высланная на два года в Вологодскую губернию С. Хорошенина 2 сентября 1910 года в частном письме пишет: «Плохо живут в нашем Сольвычегодске. Даже внешние природные условия отвратительны. Такая скудная и бедная природа. Только и жить тут мещанам. И верно, городок совсем мещанский... полицейские условия довольно сносные, но ссыльные не живут, они умерли. Живет каждый по себе, до другого мало дела. Сойдясь, не находят разговоров. ...Осталась библиотечка «так себе». В существующую же земскую библиотеку ссыльные должны вносить 3 руб. залога, это, конечно, непосильно ссыльным. Даже совместных развлечений нет, и ссыльные топят тоску в вине. Я тоже иногда выпиваю».
Не стоит придираться к 23-летней, к тому же «политически неблагонадежной», молодой возмутительнице российских порядков. Серафима Васильевна Хорошенина, родившаяся в 1887 году в селе Баженово Ирбитского уезда Пермской губернии в семье учителя, окончила Ирбитскую женскую гимназию1. Она училась в лучшей школе купеческого Ирбита, где на первом пролете парадной лестницы с блестевшими бронзой перилами гимназисток встречал огромный портрет императора в натуральный рост, что, по мнению содержателей гимназии, должно было воспитать у них благочестие и законопослушание. Однако, уехав после окончания гимназии в Саратов, за связь с социал-демократами Серафима оказалась в ссылке.
1Автор не может удержаться от соблазна и не упомянуть, что значительно позже тоже учился в этом здании, называвшемся школой № 1 им. А.М. Горького.
Впрочем, какая еще могла быть жизнь в северном захолустье, где из «градообразующих» объектов — кабаки, церковь и тюрьма? Жизнь в ссылках не текла, а теплилась. Проехав по Сибири, Антон Павлович Чехов пишет о жизни ссыльных: «Живется им скучно. Сибирская природа в сравнении с русскою кажется им однообразной, бедной, беззвучной; на Воскресенье стоит мороз, на Троицу идет мокрый снег. Квартиры в городах скверные, улицы грязные, в лавках все дорого, к чему привык европеец, не найдешь ни за какие деньги... Тоска и тоска! Чем развлечь свою душу? Прочтет ссыльный какую-нибудь завалящую книжку... вот и все... По прибытии на место ссылки интеллигентные люди в первое время имеют растерянный, ошеломленный вид; они робки и словно забиты... Одни из них начинают с того, что по частям распродают свои сорочки, простыни, платки и кончают тем, что через 2—3 года умирают в страшной нищете... Другие же мало-помалу пристраиваются к какому-нибудь делу... Заработок их редко превышает 30—35 рублей в месяц».
В этот затхлый, холодный, томительно скучный и унижающий своим человеческим бесправием, полный эгоистического равнодушия и отупляющего безразличия мир снова должен был погрузиться Иосиф Джугашвили. В Сольвычегодске стало даже еще хуже, чем во время его первого пребывания. Он поселился в доме Григорьева и большую часть времени проводил в своей комнате. Он читает, пишет, часто до поздней ночи, и хозяин слышит, как скрипят половицы, когда постоялец ходит из угла в угол. Кстати, привычка Сталина ходить во время совещаний, видимо, осталась от жизни в ссылке, и там же сложилась ею традиция работать по ночам.
Ссылка ломала людей, и не случайно многие из ссыльных впоследствии становились провокаторами. Провокатором позже стал и один из новых знакомых Иосифа Джугашвили эсер Семен Сурин, от которого он впервые услышал о Вячеславе Михайловиче Скрябине, недавно покинувшем Сольвычегодск и получившем впоследствии мировую известность под фамилией Молотов. Он отбывал ссылку с ноября 1909 по март 1910 г. и уехал в Вологду. Сурин переписывался со Скрябиным и сообщил ему о приезде нового ссыльного. В это время здесь находился и земляк Иосифа писатель Ирадион Хаситашвили (Евдошвили).
Позиция Иосифа Джугашвили о путях выхода партии из кризиса, изложенная в публикациях «Бакинского пролетария», нашла своих сторонников не только на Кавказе. Она способствовала развитию большевистского направления в социал-демократии, и, хотя сам Иосиф непосредственного участия в этом процессе принять уже не мог, его предложения имели далекие последствия. Правда, основные события стали развиваться уже после того, как он вновь попал на «профилактический» Север.
Ленин учел предложения бакинской «пролетарской фронды». Поскольку все попытки восстановления единого ЦК оказались безуспешными, 22 ноября 1910 года большевистский центр потребовал немедленного созыва нового пленума ЦК в составе членов, находящихся на свободе, и поставил вопрос о возвращении денег, переданных в общую партийную кассу. Согласно существовавшей ранее договоренности созыв такого Пленума после выставления требований должен был быть осуществлен не позднее трех месяцев. То есть до 22 февраля 1911 года. Меньшевики не скрывали недовольства, и с этого момента межфракционная борьба внутри РСДРП приобретала открыто непримиримый характер.
Конечно, в 1910 году Иосиф Джугашвили был уже иным, чем восемь лет назад, в период первой своей ссылки. Горячность, торопливость и поспешность в стремлении обрести желанную свободу уже улетучились. Теперь он более прагматично воспринимал неудобство нелегальной жизни, обязывающей с постоянной настороженностью смотреть на каждый «котелок» — шляпу на голове случайного прохожего, заставляя подозревать под ней личину полицейского филера.
Он понимал, что самым разумным в ею положении было отбыть срок ссылки, чтобы, очистившись от «пятна» беглеца и не обременяя себя лишней конспирацией, уверенно заниматься революционной работой. Нет, он не исключал и возможность побега. Но такую необходимость он хотел подтвердить гарантией его востребования на воле. Кроме того, для побега были нужны деньги, а их у ссыльного не было.
Прибыв на место, он сразу дал знать о себе за границу и 30 декабря получил письмо, содержащее вопросы о ею позиции и намерениях. На следующий день он написал ответ. Свою точку зрения и предложения он предельно ясно изложил еще в августе 1909 года в статье «Партийный кризис и наши задачи». И теперь он вынужден повторять очевидные для него вещи.
Поэтому в ею ответе проявлялось даже некоторое раздражение: «По-моему, для нас очередной задачей, не терпящей отлагательства, является организация центральной (русской) группы, объединяющей нелегальную, полулегальную и легальную работу на первых порах в главных центрах (Питер, Москва, Урал, Юг). Назобите ее как хотите, — «русской частью ЦК» или вспомогательной группой при Цека — это безразлично. Но такая группа нужна, как воздух. Как хлеб <...> С этого, по-моему, пойдет дело возрождения партийности. Не мешало бы организовать предварительное совещание работников, признающих решение Пленума, конечно, под руководством Цека...»
Его раздражение объясняется волокитой в решении насущных вопросов. Он прекрасно понимает, что организация партийного центра в России — лишь полумера, необходимая для вывода социал-демократов из кризиса. Но собственная бездеятельность ею томит, и «окопавшемуся» за рубежом, утонувшему в распрях руководству партии он откровенно предлагает свои услуги. И, меняя тему, он пишет. «Теперь о себе. Мне остается 6 месяцев. По окончании срока я весь к услугам. Если нужда в работниках в самом деле острая, то могу сняться немедленно...»
Впрочем, отправляя это письмо, Иосиф Джугашвили не намеревался ограничиться бездеятельным ожиданием ответа. Он начинает готовиться к побегу. 24 января 1911 года в письме в Москву на имя B.C. Бобровского он пояснял свое положение: «Я недавно вернулся в ссылку («обратник»), кончаю в июле этого года. Ильич и К° зазывают в один из двух центров, не дожидаясь окончания срока. Мне же хотелось бы отбыть срок (легальному больше размаха), но если нужда острая (жду от них ответа), то, конечно, снимусь. А у нас здесь душно без дела, буквально задыхаюсь».
Человек действия, он смотрел скептически на бесплодную полемику в среде социал-демократов. Он не скрывает своего неодобрения общей возни вокруг думского вопроса, отразившейся в позициях «отзовистов», «ультиматистов» и «богостроителей». Вместе с тем он поддерживает Ленина в борьбе с меньшевиками и «троцкистским блоком», который в предыдущем письме (за границу от 31 декабря) называл «тухлой беспринципностью» и «маниловской амальгамой». Но он не видит практического смысла в этом параде интеллигентскою словоблудия.
И продолжает: «О заграничной «буре в стакане воды», конечно, слышали: блоки Ленина — Плеханова, с одной стороны, и Троцкого — Мартова — Богданова, с другой. Отношение рабочих к первому блоку, насколько я знаю, благоприятное. Но вообще на заграницу рабочие начинают смотреть пренебрежительно: «Пусть, мол, лезут на стенку, сколько душе угодно, а по-нашему, кому дороги интересы движения, тот работает, остальное приложится».
Хотя он и делает дипломатическую ссылку на мнение рабочих, очевидно, что недовольство в отношении суеты бессмысленной межфракционной полемики было прежде всего его собственным убеждением. В своем существе его суждения были правильны.
Важны дело, связь с массами, а не пустопорожняя болтовня — вот фундаментальный принцип, каким он прежде всего руководствовался. Человек дела, он не стал откладывать в долгий ящик свои планы. Вскоре после отправки этого письма, в период между 24 января и 20 февраля 1911 года, он предпринял попытку побега. Вера Швейцер вспоминала: «Товарищ Сталин под предлогом лечения выехал из Сольвычегодска в Вологду. По его просьбе ссыльный большевик Саммер, жена которого работала в больнице, получил фиктивную справку о нахождении товарища Сталина в больнице на излечении