Капитан как раз говорил. Если даже нам в ходе событий когда-то такие большие слова о славе и о радостной почетной смерти поблекли и стали пустыми, то сегодня у них снова есть звучание и напряжение как когда-то; мы пьем за победу и разбиваем стакану о стенку. Он прав, батальон уже сделает свое дело, мы горды, что как первая волна сможем пронестись над разбитыми ураганным огнем траншеями. Мы товарищи, какими могут быть только солдаты, действием, кровью и образом мыслей сросшиеся в одно тело и одну волю. Испытанные передовые бойцы сражения техники, мы хорошо знаем, что нам предстоит, но мы также знаем, что в нашем кругу нет никого, кто тайком страх душит перед большой неизвестностью. Трусы не удерживаются в наших рядах; как мы знаем дорогу к врагу, так они умеют находить безопасную землю глубокого тыла. Вопреки врачам и комиссиям они мастерски лавируют между военными госпиталями, курортами и гарнизонами, где синий мундир и белые манжеты отличают солдата от воина.
Мы часто сердимся, когда они присылают нам открытки «с товарищескими приветами» из Боркума и Пирмонта; сегодня ни одна мысль не касается их сфер общества, хорошего тона и хороших вин. Стоять как первые в борьбе: мы все еще считаем это честью, которой достойны только наилучшие. Сегодня мужчина и действие – это содержание дня, и послезавтра лучший рядовой состав великого воинственного народа приставит резец к новому лицу земли. Это день как день Вальштатта, Вены и Лейпцига, где для народа и его мыслей будет проломан кровавый проход.
Да, мы веселы и уверены в победе. У этих дней и ночей до борьбы есть странное обаяние. Все обременяющее утопает в несущественном, мгновение становится восхитительным владением. Будущее, забота, все надоедливое, которым мы затопляли наши хмурые часы, выбрасывается в сторону как докуренная сигарета. Через немного часов, вероятно, побледнеет тот неясный остров за нами, которому мы, как Робинзоны, пытались придать, среди многих, наш смысл. Деньги, этот источник заботы, станут излишеством и чепухой, стоит пропить последний талер, хотя бы ради того только, чтобы освободиться от него. Родители будут плакать, но время уберет все прочь. Ведь так много мужчин погибают, девушка все еще найдет себе одного, и ее любовь к мертвому с новым превратится в чувство. Друзья, вино, книги, богатый стол сладких и горьких наслаждений, все угаснет с сознанием, как последний свет свечи у рождественской елки. Умираешь с надеждой, что миру будет хорошо, и как раз в последнем вздрагивании чувствуешь, как бегло, в принципе, ты проходил мимо людей и вещей. Великий вечер, решение, забвение, гибель и возвращение из времени в вечность, из пространства в бескрайнее, из личности в то большое, что в своем лоне несет все.
Да, солдат в его отношении к смерти, в жертвовании личностью для идеи, мало знает о философах и их ценностях. Но в нем и его действии жизнь выражается более волнующе и глубже, чем когда-либо книга могла бы сделать это. И снова и снова, вопреки всему абсурду и безумию внешнего развития событий, ему остается сияющая правда: смерть за убеждения – это наивысшее совершение. Она – признание, действие, исполнение, вера, любовь, надежда и цель; она в этом несовершенном мире сама по себе совершенство и завершение. При этом само дело – ничто, а убеждение все. Пусть кто-то умирает, упрямо упираясь в несомненную ошибку; он сделал самое большое. Если летчик Барбюса глубоко под собой может видеть, как две вооруженные и готовые к бою армии молятся Богу о победе их справедливого дела, то, конечно, одна из них, вероятно, даже две, прикрепляют заблуждение к своим знаменам; и, все же, Бог охватит одновременно обоих их в своей сущности. Иллюзия и мир – это одно, и кто умер ради заблуждения, остается, все же, героем.
У меня теперь горячая голова от шума и вина. С тех пор как в первый раз легкое опьянение вина понесло меня, у меня снова и снова есть ощущение освобождения. Многим цвета, звуки и переживания становятся ярче, наполненнее, для меня они расплываются в незначительном и отступают приятно и смягченно на далекий задний план, который окружает меня и оживающие мысли как центр. Тогда я люблю сидеть один, чтобы избежать беседы, которая все более скачкообразно и более шумно связывает круг в одно духовное тело, в котором все чувствуют одно и то же, и, все же, каждый слышит только самого себя. Поэтому я встаю и сажусь на скамейку перед нашим домиком, в котором мы встречались уже три недели по вечерам, и который окружает нас сегодня в последний раз перед неизвестностью. Он находится близко от военной дороги, по которой и наш полк будет маршировать на запад.
Мы выступаем только завтра после наступления темноты, чтобы прождать еще одни сутки до штурма, скрытно в пещерах и подземных ходах. Уже три ночи бесчисленные тысячи с наступлением сумерек прокатываются мимо нашего домика, который лежит как остров в потоке, молча, без песен, без игры, без слова шутки и смеха. Иногда приказ, деловой и безличный, вмешивается в шумный удар подкованных сапог, в дребезжание винтовок о каски, в треск штыков о шанцевый инструмент. Потом длинные артиллерийские колонны снова гремят мимо, от маленьких полевых орудий до огромных мортир на механической тяге. В конце концов, зрителю после этого темного парада людей, животных и техники остается только лишь впечатление серой, огромной силы и воли, которая толкает эту силу к цели. То, что там ночью течет мимо как поток, чтобы в гигантском размере накопиться перед пограничными валами, это воля к победе, это доведенная до своей самой краткой формулы сила: армия.
Армия: люди, животные и машины, скованные в одно оружие. Машинами мы хотим растоптать противника, ослепить, задушить, пригвоздить к земле, закидать пламенем, раскатать на дне снарядных воронок. Ими мы хотим подавить волю немногих оставшихся в живых таким прибоем ужасных впечатлений, что наши штурмующие войска будут только выдергивать их из их дыр, бездеятельных и с отупевшей улыбкой. Машина – это отлитый в стали интеллект народа. Она в тысячу раз увеличивает силу отдельного человека и только придает нашей борьбе свой страшный отпечаток.
Борьба машин настолько сильна, что человек почти совсем исчезает перед нею. Часто мне, окруженному силовыми полями современной битвы, казалось странным и едва ли правдоподобным присутствовать при всемирно-историческом процессе. Борьба выражалась как огромный, мертвый механизм и распространяла ледяную, безличную волну уничтожения над территорией. Это было как ландшафт кратеров на мертвом небесном теле, безжизненный и брызжущий жаром.
И, все же: за всем этим находится человек. Только он придает машинам направление и смысл. Это он выпускает из них снаряды, взрывчатку и яды. Он поднимается в них как хищная птица над противником. Он сидит в их утробе, когда они, изрыгая огонь, утюжат поле боя. Он – самое опасное, самое кровожадное и самое целеустремленное существо, которое должна нести Земля.
Всегда были борьба и войны, но то, что проходит здесь темно и беспрерывно, это самая страшная форма, в которой до сих пор всемирный дух оформил жизнь. И как раз потому, что эти массы так серо и однообразно прокатываются вперед, чтобы скопиться впереди за дамбами в водоем полный огромной потенциальной энергии, как раз поэтому они пробуждают впечатление чистой силы, идея которой как электрический ток распространяется к одинокому зрителю. Это впечатление хмельной трезвости, подобное которому обнаруживается только в центрах наших больших городов или в представлениях о силовых полях согласно понятиям современной физики. Здесь уже скрывается цезаристская воля, которая в состоянии справиться с размерами массы. То, что готовится здесь, уже битва в смысле нового времени.
Еще тогда, когда я сидел внутри вместе с товарищами, смех которых звучит беспорядочно через затемненное окно, я был полностью сыном старого времени, и мне казалось, что послезавтра старые и святые символы нужно будут понести навстречу новым целям. Но здесь, кажется, блекнет шелковый блеск знамен, здесь говорит горькая и сухая серьезность, такт марша, который пробуждает представление о больших промышленных районах, армиях машин, рабочих батальонах и холодных, современных людях с волей к власти. Здесь говорит техника на своем железном языке и превосходящий интеллект, который использует технику. И этот язык решительнее и резче, чем любой другой прежде.
Но что это за люди, которые чувствуют себя не соответствующими велениям своего времени? Сегодня мы пишем стихотворения из стали и композиции из железобетона. И мы боремся за власть в битвах, при которых происходящее переплетается с точностью машин. В этом кроется красота, которую мы уже в состоянии смутно осознавать, в этих битвах на суше, на воде и в воздухе, в которых горячая воля молнии усмиряет себя и выражается в овладении техническими чудесами силы. И я могу, пожалуй, представить себе, что позже будет возможна позиция, которая противостоит этим проявлениям с одаренной могущественным чувством реальности расой, как например, великолепная орхидея, которая не требует никакого другого права, кроме своего существования.
Все цели преходящи, только движение вечно, и оно беспрерывно порождает великолепные и суровые спектакли. Суметь погрузиться в его возвышенную бесцельность как в художественное произведение или как в звездное небо, это позволено только немногим. Но кто на этой войне испытал только отрицание, только собственное страдание, но не подтверждение, не более высокое движение, тот пережил эту войну как раб. У него не было внутреннего переживания, а только внешнее. Здесь это течет мимо, сама жизнь, великое напряжение, воля к борьбе и к власти в формах нашего времени, в нашей собственной форме, в самой упрямой и самой обороноспособной позиции, которую только можно вообразить. Перед этим могущественным и беспрерывным потоком к борьбе все произведения становятся ничтожными, все понятия пустыми, чувствуется проявление стихийного, величественного, которое всегда было и всегда будет, даже если уже давно больше не будет ни людей, ни войн.