Но Шастунов не замечал ни ее вздохов, ни ее томных взоров. Также не замечал он, как худеет и бледнеет баронесса Юлиана.
После присяги ему опять случилось быть в дворцовом карауле, и опять императрица пригласила его к своему столу. На этот раз за столом не было оживления. Императрица, несмотря на то, что ее» дракон» князь Василий Лукич отсутствовал, была печальна и задумчива. Герцогиня Екатерина хранила суровое молчание. Так же была молчалива и дежурная в этот день статс – дама Прасковья Юрьевна, обыкновенно разговорчивая и оживленная.
Юлиана, соседка Шастунова, почти ничего не ела и едва поддерживала разговор с князем.
Притихла и Адель, и даже беззаботный Ариальд, но обыкновению стоявший за креслом императрицы.
В конце обеда Анна обратилась к Шастунову и сказала:
– У меня был твой отец. Он доставил нам подлинное удовольствие своей верностью и преданностью. Я рада, что его сын бывает при нашем дворе.
Она милостиво улыбнулась.
Шастунов встал и глубоко поклонился. Но сказать ничего не мог. Слова императрицы больно ударили его по сердцу.
Сейчас же после обеда императрица в сопровождении герцогини и Салтыковой ушла во внутренние некой.
– Что вы имеете такой печальный вид? – воскликнула Адель, когда ушла императрица. – Князь, – обратилась она к Шастунову. – Вас просто не узнать! Да займите же вашу соседку! Заставьте ее забыть о Митаве, о которой она чуть не плачет день и ночь. Она даже хочет проситься у императрицы уехать назад.
– Да? Вы тоскуете о Митаве? – рассеянно сказал князь.
Он поднял голову и едва ли не в первый раз за сегодняшний день прямо посмотрел на Юлиану. Его поразило скорбное выражение ее лица. На глазах ее выступили слезы. Нежное, похудевшее личико слегка покраснело.
– О, Адель, – сказала она, стараясь улыбнуться, – что ты болтаешь!
– Юлиана, милая, – бросилась к пей Адель, – Ведь мы друзья с князем… Разве он осудит тебя за то, что ты тоскуешь об отце?
– Нет, нет, – живо проговорил князь, с невольной нежностью глядя на печальную Юлиану. Несмотря на свои собственные печали, он вдруг почувствовал искреннее волнение при виде этих детски ясных глаз, полных еле». – Нет, – говорил он. – Я понимаю вашу тоску, баронесса, здесь, на чужой стороне, среди чужих людей…
– О, вы понимаете, – с грустной улыбкой произнесла Юлиана, глядя на него печальными глазами. – Да, – в волнении продолжала она, – здесь все чужие…
– А я е братом, – воскликнула Адель.
– Да, ты с братом, – тихо сказала Юлиана. – А кругом… Как грустно было мне на балу у канцлера, – продолжала она. – Как я чувствовала себя одинокой. О, никогда так не чувствуешь своего одиночества, как среди чужих веселых людей… Вам, наверное, было веселее, чем мне, князь, – закончила она.
Арсений Кириллович слегка покраснел. Ему почему‑то стало еще тяжелее.
– Мне недолго было весело, – тихо ответил он.
Юлиана пристально взглянула на него и сейчас же опустила глаза. Она уловила в его голосе как бы отзвук страдания и, как ни странно, почувствовала словно облегчение. Но Шастунову надо было идти в караул. Он встал.
– Прощайте же, – сказала Юлиана. – Вы ведь знаете, что среди чужих и холодных людей вашей родины вы – наш единственный друг, – тихо добавила она.
– И верьте, баронесса, – друг верный и надежный, – с теплым искренним чувством ответил Шастунов, пожимая тонкую, трепетную руку Юлианы.
– Вы можете приходить к нам, – сказала Адель. – Вы знаете, что у нас отдельные апартаменты и отдельный вход. Артур так любит вас. Он скоро совсем будет вашим товарищем. Императрица хочет определить его к вам в лейб – регимент.
– Передайте вашему брату, – ответил Арсений Кириллович, – что я тоже люблю его и что все мы будем рады такому товарищу.
Милое, дружеское внимание девушек было отрадно Арсению Кирилловичу, и, сидя в караульной, слабо освещенной зале, он невольно вспоминал и печально – нежное лицо Юлианы, и оживленное личико Адели. Он смутно угадывал чувства, волновавшие Юлиану, но тут же в его душе вставало другое, прекрасное лицо с томным взглядом неотразимых черных глаз, и его сердце снова болело тоской, ревностью, сомнениями.
«Да, мне надо было беречься черных глаз!» – со злобой и тоской думал он, и словно раздражение поднималось в его душе против Бриссака. Он сказал меньше, чем знал!..
XXII
Дежурный по караулам Алеша Макшеев поздно ночью объезжал заставы, Сидя в маленьких санках, с конным вестовым за ним, плотно завернувшись в меховой плащ, он ругал в душе все и всех. И мороз, и ветер, и фельдмаршала Михаила Михайловича, назначившего его в наряд, и графа Матвеева, у которого за вином и картами он провел всю ночь, не смыкая глаз, и свою службу.
«Дьяволы, – думал он, не относя ни к кому в особенности этого лестного титула. – Тут и абшида не получишь! Велика честь, что дворянин, – так и служи! Мудрит Верховный совет; что бы этим господам дать нам волю: хочешь – служи, хочешь – нет. Ей – ей, завтра же взял бы полный абшид – и гайда к отцу! Надоели, черти! Не служба, а прямо регервигские крепостные работы. Хоть бы раз дали, анафемы, выспаться!..»
Он плотнее закутался в плащ и торопил своего возницу. Действительно, было холодно, дул пронзительный ветер. На улицах было темно.
Алеша подъехал к Тверской заставе. В караульном доме горели огни. Казалось тепло и уютно.
«Баста, – подумал Алеша. – Последняя застава. Не может быть, чтобы у порядочного сержанта не нашлось чего выпить! Выпью и тут же завалюсь спать».
У всех застав, по распоряжению фельдмаршала, стояли офицерские караулы.
Макшеев не ошибся. Караульным офицером оказался сержант Преображенского полка Федя Толбузин, как все гвардейские офицеры, приятель Алеши.
Толбузин сидел за столом и грустно в одиночестве осушал стоявшую перед ним пузатую бутылку с гданьской водкой. Он радостно бросился навстречу Алеше.
– Ну, черт, давай выпить, закоченел, – вместо приветствия произнес Алеша.
– Еще бы, – весело ответил Толбузин. – Тебя как раз и не хватало.
Алеша сбросил на скамейку свой плащ.
– Экая собачья служба, – произнес ой, выпивая стаканчик.
– Да, радоваться нечему, – ответил Толбузин, вновь наполняя стаканчики. – Что, кончил объезд? – спросил он.
– Кончил, – ответил Алеша. – Ну их к дьяволу!..
– Ну, и ладно, – сказал Толбузин. – Перекинемся в кости, а?
И он полез в свою походную сумку.
– Вижу, брат, ты человек запасливый, как и надлежит настоящему офицеру, – ответил Алеша. – Только дудки. Наигрался. Спать к тебе приехал.
– Эк ты какой! – с разочарованием произнес Толбузин.
– Всю ночь глаз не сомкнул у Федьки Матвеева, – продолжал Макшеев. – Всё в карты играли. Будь они прокляты!
Он улегся на койку Толбузина и покрылся своим плащом.
– А ты, брат, можешь примоститься и на скамье, – смеясь, сказал он. – Знай наших, почитай начальство.
– Ах ты, леший, леший, – качая головой, проговорил Толбузин. – Ну, да ладно, спи.
– То‑то же, – отозвался из‑под плаща Алеша.
Не прошло и нескольких минут, как раздался его храп.
Толбузин вздохнул, вынул из сумки серебряный стаканчик и кости и начал играть сам с собой. Играл он довольно долго и так увлекся игрой, что не заметил вошедшего унтер – офицера.
– Федор Александрович, – произнес унтер – офицер. – Выйти надо, едут.
– А, – очнулся Толбузин. – Это ты, Ваня.
Ваня тоже был дворянин, приятель Толбузина, и со дня на день ожидал производства в сержанты.
– Кого еще несет нелегкая! – с досадой продолжал Толбузин.
– А дьявол их знает, – ответил Ваня. – Кареты, кибитки да подводы с людьми.
– Поди‑ка, Ваня, да возьми у них паспорта, – сказал Толбузин.
Ваня вышел. Через несколько минут он вернулся в сопровождении высокого старика в богатой шубе. Толбузин встал. Старик вежливо поклонился ему и, подавая бумагу, что‑то заговорил по – немецки.
«Лопочи, лопочи, – с тоской подумал Толбузин. – Ни слов твоих, ни чертовых бумаг все едино не пойму!»
Однако он любезно улыбнулся и знаком попросил старика сесть.
«Надо, однако, разбудить Алешку, тот разберет», – решил он.
– Алеша, вставай! – крикнул он, сдергивая с Макшеева плащ.
Алеша вскочил, протирая глаза.
– Разве уж утро? Вот те и выспался.
Толбузин объяснил ему, в чем дела.
Старик привстал и снова поклонился. Макшеев живот пришел в себя и, ответив учтивым поклоном, взял в руки бумаги. Это были немецкие паспорта, выданные в Митаве. Он внимательно рассмотрел бумаги и из них увидел, что путешественниками были барон Оттомар – Густав Левенвольде и граф Кройц со слугами.
Макшеев обратился к старику с просьбой сообщить, для какой цели они едут. Старик сказал, что они едут к императрице, в качестве депутатов от лифляндских ландратов, поздравить императрицу с восшествием на престол и ходатайствовать перед ней о сохранении лифляндских привилегий. Вглядевшись попристальнее в лицо молодого офицера, старик сказал:
– Я имел честь уже видеть вас в составе депутации, привезшей императрице весть об ее избрании.
Макшеев сразу вспомнил. Он улыбнулся и, протягивая руку, произнес:
– Как же, как же, я хорошо помню вас, барон, помню и графа Кройца. Но скажите, кто этот Левенвольде, что едет с вами? При дворе императрицы есть обер – гофмаршал Левенвольде. Он не родственник?
– Он брат графа Рейнгольда, – ответил барон. – Бывший камер – юнкер двора герцогини Курляндской и один из знатнейших ландратов. Он хотел воспользоваться случаем повидаться с единственным братом, с которым он не виделся уже много лет.
Какое‑то смутное подозрение шевельнулось в душе Макшеева. Трое бывших приближенных Анны едут к ней. Он знал, что она обещалась не брать с собой своих придворных чужестранцев. Но вместе с тем они ехали в качестве депутатов. Имел ли он право не пропустить их?
– А скажите, – вдруг спросил он, – где этот, как его, приближенный императрицы камер – юнкер… да – Бирон?