Но в замке было тихо, как в могиле, в то время как в городе звон колоколов, звуки труб и цимбал и крики народа не умолкали ни на минуту.
Когда в костеле окончилась служба, и князь вышел оттуда вместе со своими приближенными, вновь раздался гром приветствий. У всех словно камень спал с души.
После этого начался пир. Порядку было мало, но зато все происходило весело и шумно. На улицах расставили лавки, столы, а там, где их не хватило, их заменили доски от ворот и дверей, положенные на бочки; со всех сторон несли хлеб, жбаны и все съестное, какое только попадалось под руку. Мещане доставляли припасы довольно охотно, кто что мог, не заботясь о том, что будет потом с городом, лишенным провизии.
Одни угощались в домах, другие — на рынке; во дворах и садах люди разместились на голой земле.
Город имел такой вид, как будто он был взят штурмом, а женщины виднелись только в окнах и то где-нибудь на чердаке: все, кроме служанок и старух, попрятались, где кто мог. Большие магазины, лавки и ларьки, кроме тех, где продавались съестные припасы, были закрыты. Мещане смешались с гостями.
До поздней ночи на улицах слышны были песни и смех. Вин-цент Шамотульский, не встретив особенного сочувствия у нового пана, которому он немного и принес, очень скоро оставил двор князя и вернулся в дом, где он остановился,
В небольшой горнице напротив лежал раненый Мартик и на свое счастье не видел и не слышал, как разряженная Грета весело принимала нового гостя, как охотно разговаривала с ним, играла на цитре и пела ему песенки.
Шамотульский пан все больше терял голову, увлеченный прелестями кокетливой вдовушки и ее женским искусством привлекать и отталкивать, допускать некоторую приятельскую близость и строго защищать границу излишней фамильярности, быть попеременно гордой и нежной, гневной и приветливой.
В продолжение суток она чуть не свела с ума своего гостя, так что он наконец перестал понимать, отвечала ли она ему на его чувство или издевалась над ним.
Под вечер он хотел снова идти к князю, чтобы заручиться его расположением, потому что ради этого он и приехал. Но Грета как вцепилась в гостя, так и не выпустила его, а в конце концов, когда уж был слишком поздно, она еще и посмеялась над ним.
Гость был молод, очень красив, смелого и веселого нрава, но мещанка, конечно, не могла рассчитывать, чтобы такой знатный пан мог серьезно увлечься ею, однако она вела себя так, как будто задалась целью вскружить ему голову.
Измучив его пустым кокетством, она поздно вечером потихоньку ускользнула от него и побежала к дяде Павлу, где и укрылась. Напрасно искали ее по всему дому, хозяйка исчезла.
А в горнице напротив той, которую занимал гость, лежал в полубеспамятстве Мартик, и хотя голоса и смех доходили до его сознания, он был ко всему глух и равнодушен. За ним ухаживали, он послушно позволял делать с собой все, что требовалось, и ничем не интересовался.
И только послал одного из своих людей к князю с жалобой на то, что на него напали и изрубили так, что он чувствовал себя не в силах продолжать службу, а просил отпустить его на Охотничий хутор, чтобы подлечиться.
Локоток, жалея своего верного и преданного слугу, послал к нему, чтобы осмотреть его раны, не только канцлера, но и каноника, доктора Рацлава, которого доставили из-под Скалка, где у него был свой дом с садом.
Князь наказал через канцлера передать Мартику, чтобы он старался скорее поправиться, потому что был ему очень нужен, и чтобы он не уезжал из города. Так и остался Мартик у Греты.
На другой день утром новая радостная весть облетела Краков. Случилось то, чего не ожидали еще так скоро.
Сторожевые отряды, стоявшие у валов Вавеля, ночью не слышали ничего, в замке не было никакого движения. Когда же рассвело, все увидели, что хотя ворота были по-прежнему закрыты, над замком уже не развевалось чешское знамя со львом, а на валах не видно было стражи. Предполагали какую-нибудь засаду или измену и потому послали сказать князю, что чехи что-то притаились.
Узнав об этом, Локоток прямо с постели, наскоро надев доспехи и сев на первого попавшегося коня, поскакал к замку. У ворот он остановился и послал герольда со знаменем и рогом вызвать для переговоров начальника стражи.
Долго трубили, вызывали, но никто не являлся.
Между тем день уж наступил, надо было на что-нибудь решиться.
Отряд краковян во главе с Топорчиками и Мечиком среди них, стремившимся вернуть себе милость Локотка, бросились, очертя голову, к воротам и принялись рубить их секирами и ломать. Никто не защищал их, и уже решено было вывалить их или подложить под них огонь, когда в одном из окошечек показался бледный, болезненного вида человек, который, не будучи в состоянии говорить, знаками показывал, что в замке не было никого. Тогда все, кто мог, полезли на валы, разрушая укрепления и устремляясь к замку, чтобы с великою радостью отворить его для князя.
Веселые крики донеслись и до города, и все толпами побежали поглядеть на это чудо. Особенно радовались мещане, которых больше всего пугала борьба с чехами.
Когда ворота эти, уже столько лет охранявшиеся чужими, раскрылись наконец, и Локоток, осеняя себя крестным знамением, вошел в замок праотцов, лицо его, прояснившееся было сначала, снова омрачилось.
Глазам его представилось зрелище горестное и удручающее. Лучи утреннего сентябрьского солнца, пробиваясь сквозь туманную мглу, отчетливо освещали замок, он был совершенно пуст. У ворот лежал один только больной нищий, встретивший победителей окаменелым взглядом. Везде заметны были следы недавнего пожарища. Костел был в развалинах, кое-где подправленных, два другие, только что строившиеся, едва возвышались над землею. Единственным остатком былого величия были обгорелые столбы, груды развалин и пепла.
Оставляя жилища, которые они построили для себя в замке, разгневанные чехи все разрушали и уничтожали. Поломанные и содранные крыши, выломанные ворота, разрубленные стены и двери, кучи мусора и грязи рядом с грудами наваленных досок и камней — вот что представилось глазам князя. Все наследство нового владельца заключалось в груде развалин да в воспоминаниях о прежних лучших временах, когда пышность и веселье украшали этот древний замок.
Остановившись у костельных дверей, небрежно сделанных из гладких досок, князь приказал отворить их и вошел внутрь костела, немного уже подновленного после пожара.
Помолившись перед крестом в алтаре, князь пошел дальше по двору. Его приветствовали конские трупы и кости, белевшие под валами, да безмолвные груды обломков, но все же он был здесь властителем! Нахмуренное чело князя понемногу разглаживалось.
В эту минуту прибежал один из его рыцарей с княжеским знаменем и водрузил его на вершине горы, а весь народ приветствовал его громкими кликами, которым радостно вторили войска, оставшиеся в городе.
Бежал народ, спешили воины, шли целые полки занимать замок, не стоивший никому ни капли крови, и все были полны веселья, как будто там ждали их целые сокровища.
Локоток вошел внутрь замка, в котором еще сегодня ночью спал Павел из Паулыптина, прошелся по пустым горницам, носившим следы поспешного бегства и опустошения, и снял шлем.
— Теперь мое место здесь! — бодро воскликнул он. — И я не уйду отсюда, пока буду жив.
Он не пожелал ехать на обед к войту или вернуться в город и приказал тотчас же очистить и приготовить себе несколько горниц.
В одно мгновение полетели гонцы в город за плотниками, рабочими и слугами.
За паном потянулся и весь его двор и служащие поближе к замку.
На улицах толпы поредели, и мещане вздохнули свободнее. Краков и Вавель были в руках Локотка. Почти четверть века боролся он, пока дождался наконец этого дня.
Через несколько дней после этого отец и мать Мартика, узнав о постигшем его несчастьи, приехали за ним и увезли на мягко устланной телеге на Охотничий хутор.
Когда его увозили из дома Греты, он даже не спросил о ней, не оглянулся вокруг и не хотел знать, что с нею делается.
Грета, несколько обеспокоенная, с румянцем на щеках, выглянула в окно, но так как ее еще занимал пан Шамотульский, без памяти влюбившийся в нее, то она обернулась к нему и успокоилась.
Несколько недель хворал Мартик, рана долго не подживала, хотя каноник Рацлав, по приказу князя навещавший больного, старательно лечил ее мазями и пластырями.
Мать тоже приводила к нему знахарок, приготовлявших разные снадобья, а так как Мартик был человек крепкий и сильный, то он справился со своей болезнью и начал понемногу двигаться по горницам, хотя и с повязкой на голове.
Отец очень страдал за него, но и радовался в то же время, что беда приключилась с сыном в доме Греты и даже по ее вине, надеясь, что сын излечится от своего глупого увлечения легкомысленной мещанкой.
Во время своей болезни Мартик совершенно не вспоминал о ней, но постоянно твердил о том, что он рад был бы поскорее вернуться к своему пану и снова служить ему.
Когда рана начала уже хорошо подживать, Суда стал обнаруживать все большее беспокойство, стремясь скорее попасть в Краков. Долго сдерживали его, но под конец ничего не могли с ним поделать. В голове у него еще кружилось и шумело, но он все же сел на коня и поехал.
Дома говорил, что поедет прямо в замок к князю, но не сдержал слова и свернул на Мясницкую улицу, к тем несчастным воротам, за ненужную защиту которых едва не заплатил жизнью.
В воротах белели новые, недавно вставленные доски, а около ворот стоял сам жирный румяный, но нахмуренный Павел с Берега.
Узнав Мартика, он кивнул ему головой.
— Что же выздоровел? — спросил он.
Сула показал ему кровавый, едва заживший рубец на голове.
— Разбойник! — пробормотал Павел.
— Ударил меня мечом, — сказал Мартик, — но я еще жив, и счеты нами не окончены! Что же Грета дома?
На этот вопрос Павел выпятил губы, поправил шапку, посмотрел на него, как бы удивляясь, и не сразу ответил.