Борьба за крепости и складывание системы обороны на Северо-Западе России в царствование Петра I — страница 22 из 30

Состояние российских крепостей и крепостной артиллерии во втором десятилетии XVIII в.

Выборг, являвшийся в какой-то мере приморской крепостью, в первые годы после его взятия постоянно подвергался угрозе нападения шведского флота, да и сухопутные шведские войска находились летом 1710 г. под самым Выборгом[990]. В начале сентября майор Юшков в 4 милях от Выборга столкнулся с передовым шведским отрядом[991].

28 сентября с шведских кораблей был высажен десант, напавший на русские караулы[992]. А 1 октября Выборг был блокирован корпусом Г. Любеккера и шведским флотом. О том, как развивались события, мы уже писали выше, здесь отметим лишь, что в рассматриваемый период стены Выборга старались еще укрепить.

В 1710–1725 гг. ограда крепости от бастиона Виктория до ворот Рынка, состоявшая из каменной стены, была разобрана и заменена земляным валом, частично с каменными, а частично с земляными эскарповыми стенами, причем вместо прежних выступов были сделаны бастионы с орильонами; кроме того, крепость со всех сторон была окружена палисадом. На фронте, обращенном к сухому пути, этот палисад был расположен у гребня прикрытого пути, а в остальных частях ограды, окруженных водами морского пролива и озера Соменовеси, был помещен в весьма близком расстоянии от подошвы эскарповых стен[993].

В целом Выборг, ставший российским форпостом в Финляндии, был неплохо оснащен артиллерией и мог в случае необходимости выдержать первый удар неприятельских войск.

В Кексгольме в 1712 г. насчитывалось 56 пушек, 6 мортир и 15 гаубиц[994]. В 1713 г. количество пушек увеличилось до 61 (однако ядра имелись не ко всем), количество мортир увеличилось до 22, а число гаубиц уменьшилось до 4[995]. Комендантом крепости был назначен Лутковский[996]. Но в 1713 г., после занятия русскими войсками при помощи флота южной части Финляндии, Кексгольм оказался в глубоком тылу. Правда, летом 1714 г. под Кексгольмом появилась небольшая шведская партия, однако она не стала предпринимать никаких активных действий[997].

Рижские укрепления все-таки пострадали в ходе осады, и их предполагалось подвергнуть небольшим перестройкам, в частности планировалось перестроить Питершанцы и заделать повреждения в цитадели; однако эти проекты не удалось осуществить, т. к. каменщиков в Риге и во всей Лифляндии не нашлось[998].

Одной из основных особенностей рижской крепости являлась некоторая двойственность управления данной территорией. Еще с середины XIV в. следует различать: собственно крепость, находившуюся в городском ведомстве, и укрепления замка, который последовательно занимали рыцарский, польский, шведский и русский гарнизоны[999]. Поэтому при капитуляции Риги в июле 1710 г. шведский гарнизон покинул ее, но остались все лифляндские офицеры и рядовые[1000].

4 июля 1710 г., когда капитулировал рижский гарнизон, был заключен договор с магистратом Риги, утвержденный Петром I[1001]. По этому договору, в Риге сохранялось аугсбургское вероисповедание. За городом сохранялись все прежние доходы и привилегии (это пошло еще с польских королей, затем было подтверждено шведскими монархами). Что до строения вала и до всей находящейся в городе артиллерии, «… чтобы все сие со служителями артиллерии и фортификации, с небольшою городскою пехотою осталось под управлением магистрата без всякой перемены».

Б.П. Шереметев согласился на это требование с тем условием, «чтоб магистрат крайнее предлагал радение, все показанное в сем пункте завсегда в таком состоянии содержать, дабы в нужном случае оное в действие употребить было можно». Кроме того, было оговорено, что город, по возможности, будет освобожден от постоев и контрибуций.

Надо сказать, что это разделение приводило к различным трениям, нередко вредившим делу. В частности, в феврале 1720 г. Петр I в письме к рижскому магистрату отмечал, что «от несогласия в делах. а особливо в строении и починке фортеции и в содержании гарнизона, артиллерии, оружейных дворов, амуниции и магазейнов, також артиллерийских и фортификации служителей и городской пехоты, происходят многие непорядки». В связи с этим царь подчеркнул, что все указанные дела руководители города должны «чинить по диспозиции генерала от инфантерии генерал-губернатора нашего князя Репнина»[1002].

В тот же день, когда сдался гарнизон Риги, Б. П. Шереметевым был также заключен договор с «шляхетством и земством княжества Лифлянского»[1003]. В этом договоре также сохранялось прежнее вероисповедание, все права и привилегии местного дворянства, а также все немецкие школы. Б.П. Шереметев согласился и с тем, чтобы во всех органах местного управления оставались «заслуженные персоны немецкой нации». Правда, оговаривалось, что это не касается шведов, которым разрешалось покинуть Прибалтику вместе с гарнизонами крепостей. Был и еще один пункт: «шляхетные маетности впредь никому, кроме лифляндских шляхтичей, покупать не вольно будет, и которые уже противно сему проданы, шляхтичам же выкупать».

Лифляндских жителей также волновало и присутствие на их территории российских войск: «земли и города лишнею милициею не отягощать, а особливо казаков и татаров хорошим порядком из земли поспешественно вывесть». Однако тут фельдмаршал занял жесткую позицию: «пока война имеется не можно полки вывесть», при этом пообещал, что казаков и татар будут вводить только в случае крайней необходимости.

9 июля 1710 г., т. е. спустя пять дней после сдачи крепости, была составлена «Ведомость орудиям, находящимся в городе Риге, на стенах, на раскатах и в цитадели». Скорее всего, все эти орудия были трофейными, хотя утверждать этого с полной уверенностью нельзя. По этой ведомости в Риге насчитывалось 83 медных пушки (из них 25 тяжелых 24, 18 и 12-фунтового калибра, 42 пушки от 10-до 4-фунтового калибра и 16 легких), 224 чугунных пушки (из них 61 тяжелая, 143 полевых и 18 легких), 65 мортир и 8 гаубиц; всего 380 орудий[1004]. Но количество орудий сильно колебалось: в 1712 г. в Риге было 607 пушек, 49 мортир и 6 гаубиц[1005], а к 1713 г. осталось 514 пушек (из них 511 являлись шведскими), а также 47 мортир, 6 гаубиц и 39 малых мортирцев[1006]. Следовательно, в период 17101713 гг. в Ригу доставлялись трофейные орудия.

В феврале 1711 г., при подготовке Прутского похода, полки, находящиеся в Риге и Лифляндии, были на случай диверсии шведов усилены 5459 рекрутами, а в Ригу было послано, кроме того, 8513 человек[1007]; однако эта мера оказалась ненужной: шведы не предпринимали попыток перейти в наступление.

В следующем году, по сведениям английского посланника Ч. Витворта, гарнизон Риги насчитывал около 2000 человек, и по его словам, собрать со всех окрестностей отсюда до Выборга в случае нечаянного нападения шведов из Карелии едва ли удалось бы тысяч шесть[1008]. Территория, которую требовалось прикрывать войскам, сосредоточенным в Риге, действительно была значительной, однако эта проблема, по сути дела, была решена после того, как корпус под командованием Ф. М. Апраксина занял Финляндию и угроза нападения оттуда отпала. Оставалась опасность с другой стороны, и ее обер-комендант Я. Полонский решал следующим образом: «.в Померании есть ведомость о обращении на море швецкого транспорта, который якобы намерен пристать в здешних краях и вступить в Курляндию чего ради велено иметь немалую острожность. Я како принадлежит исполнять по моей рабской должности весма тщуся и напредь сего по морскому берегу для опасения учреждены на кумоникацяих драгуны, который от Пернова до Динамондшанец, а от динаминта и до Митавы непрестанные имеют разъезды, а ныне и еще ради оного случая на комуникации более драгун употребить приказал и всемерно имеем превеликую острожность.»[1009].

В 1714 г. под Ригой периодически появлялись шведские каперы[1010], но и они не причинили серьезного беспокойства гарнизону крепости.

Практически сразу после сдачи рижского гарнизона это же пришлось сделать и гарнизону другой крепости – Дюнамюнде. Уже 7 июля Б.П. Шереметев приказал Я. В. Брюсу отправить к генерал-майору Буку (который должен был осаждать крепость) 2 полевых мортиры и 3 пушки 8-фунтовые[1011]. Количество орудий было небольшим, но его хватило – 8 августа гарнизон Дюнамюнде сдался. Таким образом, эта крепость была взята русскими войсками практически без сопротивления и не пострадала в ходе осады. Следовательно, больших работ по ее починке производить не пришлось.

В Дюнамюнде русским войскам досталась 181 пушка, в том числе 71 пушка 24, 18 и 12-фунтового калибра, 91 – калибром от 10 до 6 фунтов и 19 легких (калибром в 3 фунта и ниже), а также 6 мортир и 6 гаубиц, всего 193 орудия[1012]. Первоначально они, по-видимому, и составляли вооружение крепости. Но, скорее всего, вскоре туда стали доставлять новые орудия, ибо в 1712 г. здесь находилось 244 пушки, 8 мортир и 19 гаубиц, всего 271 орудие[1013]. Примерно то же количество сохранялось и в 1713 г.: 244 пушки, 7 мортир и 13 гаубиц. Следует заметить, что здесь трофейная артиллерия, как и в Риге, тоже доминировала: из 244 пушек 183 были шведского производства[1014].

В целом Рига и Дюнамюнде были хорошо оснащены артиллерией и являлись важными пунктам обороны страны.

14 августа 1710 г. Пернов сдался российским войскам практически без сопротивления. Для осады этой крепости был отправлен генерал-лейтенант Р.Х. Боур, которому фельдмаршал приказал выдать 7 пушек (3 12-фунтовые и 4 8-фунтовые). Но не известно, были ли они задействованы: Ю. Юль писал, что у Р. Х. Боура было всего несколько драгунских полков[1015], а Петр I в письме Ф. Ю. Ромодановскому отмечал, что Пернов взят бескровно[1016]. Не исключено, что там дело обошлось вообще без пушечных выстрелов.

5 шведских кораблей уже после взятия крепости русскими войсками, 16 августа 1710 г., подошли к Пернову и дали условный сигнал выстрелами из пушек. В ответ российские пушкари выпалили «шведский лозунг», после чего с кораблей на лодках были отправлены солдаты с провиантом, тут же оказавшиеся в русском плену[1017]. Атаковать укрепления Пернова шведы не решились и удалились от крепости.

12 августа генерал-поручик Р.Х. Боур подписал договор с комендантом Пернова[1018], где также подтверждались права и привилегии жителей этого города.

В Пернове было захвачено 184 пушки, в том числе 82 орудия 24, 18 и 12-фунтового калибра, 21 пушка калибром от 10 до 4 фунтов и 81 полевая (3-фунтовые и ниже), 68 мортир и 4 гаубицы[1019]. В январе 1711 г. в крепости насчитывалось уже 189 пушек, 12 мортир и 4 гаубицы[1020].

К 1713 г. число орудий увеличилось и составляло 207 пушек (к которым имелось 32985 ядер) и 17 мортир; причем здесь, как и в Риге, трофейная артиллерия явно доминировала: из русских орудий было добавлено только 7 мортир[1021].

С магистратом Ревеля тоже был заключен договор[1022], очень похожий на договор, заключенный с магистратом Риги: также гарантировалось сохранение евангелического вероисповедания, оставление самоуправления, в том числе и при сборе пошлин, неотягощение постоями и т. д. В него был внесен и пункт, в котором магистрат просил назначить в Ревель губернатора, хорошо знающего немецкий язык, и велел бы содержать немецкую канцелярию. Ответ Боура: «Понеже Ревель и княжество Эстляндия все в немецких жителях состоит, того ради справедливо есть, чтобы не токмо немецкий губернатор сею землею управлял, но чтоб и немецкая канцелярия сохранена была; и надеюся, что его царское величество, которого о сем особливо просить обещаю, сие всемилостивейше позволит».

Городская артиллерия, по этому договору, также оставалась в распоряжении городских властей. Правда, Петр I утвердил этот документ лишь в марте 1712 г.[1023], но часть артиллерии, по-видимому, находилась в подчинении магистрату.

В тот же день, 29 сентября, был заключен и договор с «шляхетством и земством герцогства Эстляндского», по которому также подтверждались все прежние права и привилегии[1024]. Подчеркивалось также, «чтобы в верхних, так и в нижних судах никаких иных судей, кроме существовавших поныне, а в канцелярии и других местах иного языка, кроме доселе употребляемого немецкого, введено не было». Оговаривалось также и то, что жители Нарвы также имеют право пользоваться теми же привилегиями и являются подсудными ревельским органам.

30 сентября жалованной грамотой городу Риге подтверждались все права и привилегии, оговоренные договором с Б. П. Шереметевым[1025], а 12 октября были утверждены (с небольшими поправками) договорные пункты с Лифляндским шляхетством и земством[1026].

Таким образом, в Прибалтике имперская политика строилась на основании принципов сохранения местного самоуправления, местных законов и учреждений, языка, верования, культуры[1027].

Первые ведомости российской артиллерии в Ревеле были составлены 6 октября 1710 г., т. е. спустя неделю после взятия крепости русскими войсками. Ведомостей было две. Одна описывала количество орудий в Ревеле, где указаны 232 пушки, 6 мортир и 4 гаубицы[1028]. Во второй ведомости было зафиксировано число орудий «возле города Ревеля в крепости в королевской думе»: 187 пушек, 16 мортир и 8 гаубиц[1029]. Таким образом, в октябре 1710 г. в Ревеле и возле него находилось 453 орудия, причем из 437 пушек 378 были трофейными. Руководителем ревельской артиллерии с 1711 г. являлся майор Гревс[1030].

Относительно численности ревельского гарнизона точных данных не имеется, можно только отметить, что в октябре 1710 г. в Ревеле было 6 драгунских полков (Киевский, Троицкий, Вятский, Невский, Новгородский и Ямбургский), в которых насчитывалось 3736 человек[1031], но были ли там еще пехотные полки, неизвестно. В июне 1711 г. в данный гарнизон было направлено 2 рекрутских полка, но на место прибыл только 1 полк[1032]. Комендантом Ревеля первоначально был полковник В. Н. Зотов, но в октябре 1713 г. на его место было решено назначить бригадира В. В. фон Дельдена[1033], который приступил к своим обязанностям уже в конце того же года (по крайней мере в середине ноября 1713 г. комендантом еще являлся В. Н. Зотов[1034]).

Артиллерийское вооружение первое время несколько усиливалось, и в 1713 г. в Ревеле имелись 461 пушка (причем 362 трофейных), 24 мортиры и 15 гаубиц[1035]. Интересно, что количество шведских орудий в Ревеле по сравнению с предыдущими годами уменьшилось, следовательно, туда стали завозить русские орудия и при этом увозить трофейные.

При этом Ревель, помимо всего прочего, становится одной из баз Балтийского флота. Поэтому для пополнения флота артиллерией нередко прибегали к орудиям ревельской крепости. Так, в марте 1712 г. ревельский комендант В. Н. Зотов уведомлял Ф. М. Апраксина, что «пушками в гарнизоне не токмо по фланкам и прочим надлежащим местам, но и на бастионах имеем недовольство; однако по повелению вашего сиятельства на лежащие при Ревеле. военные корабли пушки отправили.»[1036]. Через несколько дней он же жаловался: «.с начала взятья сего города под державу царского величества в пополнку здешней артиллерии ни мало чего и доныне нет; о чем писал я до вашего сиятельства, до господина обер-коменданта Р. В. Брюса, вице-губернатора Я.М. Римского-Корсакова многажды и что в добовок в ревельскую артиллерию надлежит послал уже не одну ведомость, а из наличной здешней артиллерии во всякие приключающие расходы убывает непрестанно.»[1037]. Действительно, среди материалов Канцелярии Ф. М. Апраксина сохранилась одна из таких ведомостей, датированная 1712 г., в которой указывалось, что в Ревель требуется вдобавок 30 пушек (20 тяжелых и 10 полевых), 6 гаубиц, 12 мортир и 26930 ядер разных калибров[1038]. 10 июля Ф.М. Апраксин приказал отправить в Ревель немедленно все требуемые артиллерийские припасы[1039].

Но в марте 1713 г. генерал-адмирал писал В. Н. Зотову, что «надобно на корабли, которые прибыли из Копенгагена, на карабль “Рундельф” 20 пушек 12-фунтовых, 4 – 6-фунтовых, 6 – 3-фунтовых», и приказал отдать необходимое количество орудий из ревельского гарнизона[1040].

Поэтому в июле 1714 г. с аналогичными жалобами к Я. В. Брюсу обращался новый ревельский комендант В. В. фон Дельден[1041].

Для пополнения артиллерийской команды в августе 1715 г. требовалось: «капитан – 1, поручиков – 2, штыкюнкеров – 4, сержант – 6, капралов – 12, бомбардиров – 16, канониров – 200, фузелеров – 200, писарь – 1, мастеровых: зелейной мастер з двемя ученики – 1, бочар – 1, столяр – 1, токарей – 2, кузнецов – 4, колесной мастер – 3»[1042]. И из этой ведомости видно, что ее требовалось укомплектовать практически полностью, т. е. артиллеристов в крепости практически не было. Позже состав гарнизона было решено пополнять рекрутами[1043].

В то же время занимались и усилением укреплений Ревеля. В январе 1714 г. инженер Люберас получил инструкцию царя, которой предписывалось:

«1. Цитадель делать против чертежа и на оную употребить 15 или 16 000 бревен и 600 сажен камню.

2. Достальной лес и камень употребить в прибавок гавану и се пораст каст вынеть и отнес к новой прибавке.

3. Цитадель делать прочно насыпая камень на низ (чрез клетку для того что камня не довольно), а гавань так делать как в прошлом году толко наверх каменья класть»[1044].

В феврале 1716 г. в Ревель приехал А.Д. Меншиков, осмотревший вместе с Ф. М. Апраксиным ход работ в гавани и пробывший там больше месяца, ежедневно наблюдая за ее возведением[1045].

В июне 1717 г. В. В. фон Дельден снова обратился с Я. В. Брюсу с просьбой добавить артиллерийских припасов, отмечая, что с этим дело обстоит совсем напряженно: «В ревелском гварнизоне артиллерии и амуниции ныне обретаетца весма скудность понеже, из гварнизона употреблено на морские (припасы) крепости и многое число (которые крепости гавон, цытадель и батареи к пушкам и мартирам.), а по фортификации толко и есть что мелкие пушки, коих зело мало, а 24-фунтовых и 18-фунтовых ни единой нет.»[1046].

Вообще взаимоотношения между артиллерийским и военно-морским ведомствами в отношении обеспечения ревельского гарнизона четко определены не были, что хорошо видно из донесения Приказа Артиллерии Ф. М. Апраксину 3 марта 1720 г. Приведем его полностью: «Писмо вашего сиятелства от 1 сего марта я получил в котором изволите писать о пороху 3000 пудах которой велено отпустить из Нарвы в Ревель что по ведомости денегмейстера Отта на карабли ревелской эскадры в добавку оного ненадобно а ежели в гарнизон потребен и из адмиралтейской коллегии туда ставить ево не надлежит на что вашему сиятельству ответствую, что то число пороха определено отправить в ревелской гварнизон а не в шквадру морского флота для того что по присланной из Ревеля ведомости господина генерал-маеора фон Делдина требовано оного в тамошний гарнизон 12 000 пуд и хотя на содержание того гарнизона ниоткуда денег во артиллерию не определено но по нужде ради будущей компании за умалением оного во артиллерии вышеписаное число приказал я из Нарвы отпустить»[1047]. Очевидно, Я. В. Брюс полагал, что средства на вооружение Ревеля должны выделять в военно-морское ведомство. Однако ввиду необходимости (в тот момент ожидали нападения англо-шведской эскадры) он готов был отправить необходимое число пороха.

В тот же период начались также работы по укреплению ревельской гавани. В частности, А. М. Девиеру в ноябре 1713 г. было приказано ехать в Ревель и заготовить для строительства гавани 500 кубических сажен (трехаршинных) камня[1048].

В начале 1714 г. было решено приступить к строительству цитадели, для чего предполагалось использовать 16000 бревен и 600 кубических сажен камня[1049]. По замыслу Петра I она должна была располагаться в восточной стороне бухты. Однако когда в 1715 г. стали бить сваи, выяснилось, что это место не подходит из-за илистого дна. Поэтому для постройки цитадели было выбрано другое место «напротив монастыря». Рядом с ней были сооружены артиллерийские батареи. В 1716 г. цитадель была вооружена 78 пушками, 2 гаубицами и 3 мортирами, а на батареях было установлено 15 пушек, 2 гаубицы и 1 мортира. Кроме того, 43 пушки предполагалось установить на моле[1050]. В следующем году генерал Й. Гинтер занимался в Ревеле сооружением батарей для гавани[1051].

Лес для строительства гавани Петр I приказал завозить из рижского, венденского и перновского уездов[1052]. С этим, надо сказать, возникли сложности, и в январе 1716 г. царь приказал губернатору П. А. Голицыну, а также А. Д. Меншикову самим отправиться в Ревель, дабы организовать доставку и проследить за тем, чтобы это было сделано до весны – с этим необходимо было спешить, пока держались морозы[1053].

Нельзя также забывать, что в период навигации Ревель находился под защитой кораблей Балтийского флота. В частности, в марте 1720 г. на 10 кораблях ревельской эскадры («Перл», «Уриил», «Вархаил», «Седафаил», «Ягудиил», «Британия», «Рандольф», «Эсперанс», «Самсон», «Лансдоу») имелось 448 пушек, в том числе 166 пушек 18- и 12-фунтового калибра[1054]. В самой ревельской крепости находилось 593 пушки, 12 гаубиц и 26 мортир. Кроме того, в гавани имелось 136 пушек, на батареях – 74 пушки и 9 мортир, в цитадели – 46 пушек и 2 гаубицы, «на косе» – 75 пушек и 8 мортир[1055]. Таким образом, Ревель в 1720 г. защищало 981 орудие, а с учетом корабельной артиллерии – 1429 орудий.

Однако само состояние ревельских укреплений оставляло желать лучшего. В частности, генерал-майор А. Де Кулонг, посланный осенью 1720 г. осматривать фортификационные укрепления Ревеля, пришел к выводу, что «цитадель и батарея совсем худы, понеже оные строены на ящиках и свай мало вбито, и каменья из-под ящиков вывалились…»[1056], т. е. строительство новых укреплений оказалось неудачным проектом.

Тем не менее Ревель, являвшийся передовым морским форпостом России, был хорошо оснащен артиллерией и успешно (как будет показано ниже) справлялся с возложенными на него задачами. Его гарнизон в конце Северной войны, по сообщению французского посланника Кампредона, состоял из 7000 матросов, 6000 человек гарнизона, а в окрестностях города находилось более 15 000 человек[1057].

Санкт-Петербургская крепость

После Полтавы, когда российская армия перешла в наступление в Прибалтике и Финляндии, для осады крепостей часть артиллерии брали в Санкт-Петербурге. В частности, в начале сентября 1709 г. Ф. М. Апраксин отправил из Санкт-Петербурга в Нарву (скорее всего, для осады Ревеля) 15 пушек 24-фунтового калибра и 20 пушек 18-фунтового калибра[1058]. Вполне возможно, что эти 35 пушек были взяты из Санкт-Петербургской крепости. Во всяком случае в 1710 г. общее количество пушек в ней уменьшилось до 291 (к 4 пушкам не было зарядов, а всего было 63 160 ядер). Кроме этого, на вооружении состояло 29 мортир, 3 гаубицы (9937 бомб) и 78 мортирцев 6-фунтового калибра[1059].

В 1711 г. санкт-петербургский генерал-губернатор А. Д. Меншиков потребовал усилить артиллерийское вооружение Санкт-Петербургской крепости. В запросе из Санкт-Петербурга, направленном в Приказ Артиллерии, просили отправить 58 медных пушек (в том числе 30 тяжелых), 44 чугунных (из них 24 тяжелых), 18 мортир, 2 гаубицы, 100 мортир 6-фунтового калибра изобретения В.Д. Корчмина, 2000 бомб, 50262 ядра, 50000 гранат, 7800 пудов пушечного пороху[1060]. Вскоре Е. Зыбин сообщил Я. В. Брюсу, что «сего июня в 15 день, в Приказ Артиллерии писано, дабы, пушки и мортиры медные, которые есть налицо, отпустить немедленно, а которых припасов налицо нет, и то во артиллерии готовить с поспешением»[1061]. Всего было приказано отправить в Петербург 8 пушек медных и 2547 пудов пушечного пороху, а также изготовить 20 пушек медных, 21 мортиру, 2 гаубицы, 50000 гранат, 27 пудов пушечного пороху[1062]. Здесь, правда, отсутствует указание на тяжелые медные пушки, а за чугунными орудиями нужно было обращаться на Олонецкие заводы. Были ли эти орудия присланы в Петербург, пока остается неясным, однако в 1712 г. в крепости находилось 374 орудия (340 пушек и 34 мортиры)[1063]. Но в следующем году количество пушек уменьшилось до 282 (к ним имелось 40 497 ядер). Кроме того, на вооружении крепости состояло 4 мортиры и 79 малых мортирцев[1064].

В 1712 г., когда основные силы корпуса Ф. М. Апраксина отправились в финляндский поход, защита Санкт-Петербурга была возложена на генерал-майора И. И. Бутурлина. Тот выступил из Москвы 9 июня с тремя полками (Гренадерским, Московским и Вологодским), причем Федор Матвеевич просил «к нам отпустить полки, которые есть с тобою наперед, а имянно Гранодерский, и Московский и Вологодский без умедления, а сам изволь дожидатца Нижегороцкого»[1065], однако И. И. Бутурлин не сделал этого, более того, сильно задержался в дороге.

11 июля адмирал писал генералу, что у него нет возможности ждать его прихода, и он выступает 15 числа, и требовал выслать к нему хотя бы два полка («а имянно Гранодерский и при нем один который справнее»). Тут же он пояснял, что вызывает у него основное беспокойство: «при Санкт-Питербурхе никакова командира не осталось понеже здесь остаютца великая царевна и великая княжна Наталия Алексеевна и благородные государыни царевны и великие княжны Анна Петровна и Елизавета Петровна.

Такожде крепость и магазейны безлюдны и ежели какой случай позоветца от неприятеля, то может учинить без людей великих диверзию и привесть всех в конфузию»[1066]. Диверсии «кивиков», по всей видимости, были еще свежи в памяти, и этого опасались больше всего.

Из-за того, что полки И. И. Бутурлина задерживались, командир батальона Вейнерс получил указание: «По получении сего изволь с порученным вам батальоном быть при доме царского величества где ныне обретаютца благородные государыни цесаревны и великие княгини Наталия Алексеевна, Анна и Елизавета Петровны, и иметь всегда опасный караул и держать пекет сколко пристойно. Из оного же батальона развесть караулы в доме царского величества зимний и в Сарскую мызу великий дворик царевны и великой княгини Екатерины Алексеевны. И быть тебе всегда при доме царского величества неотлучно. И смотреть в караулех, что б как надлежит честному и поверенному командиру. И кругом дому царского величества велеть всегда быть патрули»[1067]. Очевидно, что силы батальона приходилось распылять, обеспечивая одновременно и охрану дворцов в городе, и охрану Царского Села, но других вариантов в тот момент, по-видимому, не было.

15 июля Ф.М. Апраксин еще раз поторопил И. И. Бутурлина, подтвердив, что он является главнокомандующим в столичном городе[1068], а на следующий день предупредил, что ландрихтеру необходимо будет произвести опись земель на выборгской стороне (видимо, в окрестностях Санкт-Петербурга) и ему необходимо будет выделить 300 солдат с надлежащим числом офицеров и унтер-офицеров под командой майора[1069]. Столь внушительные силы, необходимые для охраны, также наводят на мысль, что опасения у российского командования были очень серьезными.

Сил, видимо, не хватало и у самого Федора Матвеевича, поскольку он в то время распорядился снять с караула у кирпичных заводов 30 человек (и И. И. Бутурлин должен был пополнить этот караул)[1070]. Между тем генерал-майор по-прежнему задерживался.

17 июля он получил от генерал-адмирала письменную инструкцию, в которой было подробно изложено, как ему надлежит организовать оборону Санкт-Петербурга и окрестностей. Этот документ уже был опубликован А. З. Мышлаевским[1071], тем не менее он весьма примечательный, поэтому процитируем его полностью:

«1. Иметь тебе над всеми здесь оставшими на сухом пути военными команды первую команду.

2. Которые полки отправлены с тобою из Москвы и из оных изволь прислать к нам два полка, которые справнее.

3. С полками, которые при тебе будут обретатца, изволь стать перешед реку Неву, где стояли при нас обретающиеся полки.

4. По Неве реке поставить в четырех местах или и болши для караулу порог салдат, а имянно… и поручить над оными команду подполковнику или маеору дав инструкцию, чтобы имел.

5. Ежели неприятель похотя учинить нам диверзию, приступит своим флотом к Котлину острову или пожелает где с оного высадить своих людей в Ингрию, тогда изволь оному весма препятие чинить и конечно не допускать до исполнения его намерения.

6. Ежели будет здесь в бытность вашу обретатца при Кронштадте или при Санкт-Питербурхе благородный господин вице-адмирал Крюйс, а от неприятеля будет показыватца какие действа, тогда изволь к нему писать и чинить с ним с общаго совета, а от меня о сем к нему писано.

7. Когда надлежит вам о чем писать ко мне, тогда изволь оные писма посылать морем или сухим путем смотря по состоянию времени, которым путем будет безопаснее.

8. В протчих делех изволишь исполнять как надлежит честному и военному и поверенному командиру к лутчей его царского величества службе».

Первые пункты лишь подтверждают более ранние указания отправить два полка в действующий в Финляндии корпус, а вот 4-й и 5-й очень интересны. То, что И. И. Бутурлину надлежало расставить караулы по реке Неве возле порогов, говорит о том, что Федор Матвеевич должным образом запомнил урок, полученный при обороне Санкт-Петербурга в 1708 г., когда Г. Ю. Любеккер переправился возле Ивановских порогов, и сделал соответствующие выводы. Особое внимание уделялось налаживанию взаимодействия с вице-адмиралом К. И. Крюйсом, который отвечал за оборону Кронштадта, и это тоже было не случайным, адмирал хорошо помнил о проблемах взаимоотношений Корнилия Ивановича с Р. В. Брюсом.

Однако И. И. Бутурлин 21 июля находился еще в Новгороде, и его медлительность очень сильно тревожила Ф.М. Апраксина, который в тот день уже вынес генерал-майору строгое предупреждение: «ежели за неприбытием от вас полков в повеленом нам деле учинится какое помешательство, то изволте ведать, что причтется вам и оное замедление взыщется на вас»[1072].

В то же время в Санкт-Петербурге оставался полковник М. О. Чемесов, назначенный незадолго до того комендантом крепости. В его распоряжении, скорее всего, оставался один полк, который прикрывал именно крепость. Тем не менее 21 июля полковнику было направлено указание поставить заставы на Неве, поскольку из Финляндского корпуса в тот момент многие бежали. И тогда же были получены сведения, что шведы направили к Выборгу диверсионную партию в 200 человек, поэтому М. О. Чемесов должен был находиться в состоянии полной боевой готовности[1073] (перехватывать эту партию, естественно, было поручено Г.П. Чернышеву[1074]). Здесь отметим важный момент – упоминавшаяся выше охрана родственников царя была поручена не коменданту, а отдельному подразделению, которое ему не подчинялось, а действовало «автономно».

Адмиралтейскую крепость первоначально должен был охранять майор Озеров с Казанским полком[1075], находившийся в тот момент тоже в Новгороде и опередивший И. И. Бутурлина (собственно, именно от него Ф.М. Апраксин получил сведения о том, где находится генерал с тремя полками). Однако затем было принято решение включить это подразделение в состав корпуса, вступившего в Финляндию[1076]. По всей видимости, побеги серьезно ослабили войска.

И. И. Бутурлин, к слову, должен был заняться и отправкой провианта на остров Котлин (а оттуда – в корпус Ф. М. Апраксина), и 27 июля он получил указание «когда вы со врученными полками изволите прибыть к Санкт-Питербурху, тогда изволь приказать полковнику и каменданту Чемесову отправить на Котлин остров правианту 15000 четвертей на карбусах взяв от обер камиссара Синявина а от нас к нему о том писано.»[1077].

Здесь отметим и то, что прошла почти неделя с момента, когда И. И. Бутурлин получил строгое предупреждение, но в Санкт-Петербурге его по-прежнему не было. Более того, 31 числа Ф. М. Апраксин писал А. В. Кикину, что у него нет никаких сведений о том, где находится генерал-майор, и он просил адмиралтейца разузнать об этом и поторопить полки[1078]. Сам Федор Матвеевич тоже не очень торопился и только в этот день прибыл в Выборг.

Наконец, 4 августа Ф. М. Апраксин получил известия о том, что И. И. Бутурлин 2-го числа пришел к реке Мге (это один из притоков Невы) и в ближайшие дни должен прибыть в Санкт-Петербург. В связи с этим он просил А. В. Кикина проследить за тем, чтобы полковник Фливерк, находившийся при этих полках, «выбрав из оных полков лутчих солдат человек по 600 или по 700 и взяв на полк по одной пушке с принадлежащею амунициею следовал за нами немедлено, а досталных солдат и пушки и прочие полоковые тяготы велено покинуть при Санкт-Питербурхе с подполковникоми другими офицеры и быть оным оставшим афицерам до прибытия генерал маеора Бутурлина под командой полковника и каменданта Чемесова»[1079].

То есть генерал-майор застрял в пути совсем безнадежно, и подразделением временно командовал один из полковников. Обращает на себя внимание и то, что Ф. М. Апраксин требовал уже прислать к нему не полки, а только их части «из лучших». Видимо, переход из Москвы в Санкт-Петербург очень сильно измотал эти три полка (и их командующего).

М. О. Чемесов в тот же день получил письмо, в котором Ф. М. Апраксин сообщил, что части этих полков, остающиеся в столице, временно поступают в его команду[1080].

Наконец, 6 августа И. И. Бутурлин прибыл в Санкт-Петербург (о чем и доложил Ф. М. Апраксину)[1081], и с этого беспокойство за состояние в тылу прекратилось. В конце сентября И. И. Бутурлин уже получил приказание выдвинуться с тремя полками (получается, что к Ф. М. Апраксину он никого не отправил) к Нарве, при этом нарвский обер-комендант К. А. Нарышкин получил письмо от адмирала, в котором он сообщал, что генерал-майор будет находиться отдельно от гарнизона, «во врученных ваших командах одному до другого ни до чего дела нет»[1082]. Опасения, что шведы могут совершить диверсию, по всей видимости, уже не было.

После занятия русскими войсками Финляндии в 1713–1714 гг. непосредственная угроза Санкт-Петербургу отпала, и основное внимание российского командования было уделено приморским крепостям.

В этот период Санкт-Петербургская крепость стала одним из основных мест празднований побед российских войск. В новой столице России уже в первом десятилетии XVIII в. стала складываться новая традиция – пушечная пальба со стен Санкт-Петербургской и Адмиралтейской крепостей. Первый победный салют со стен Санкт-Петербургской крепости раздался 14 мая 1704 г., и традиция таких салютов из крепости сохранилась до наших дней[1083]. Кроме того, пальба со стен крепости проводилась и в дни различных праздников. Салюты являлись неотъемлемой частью всех военных и «царских» (свадьбы Романовых, дни ангела (тезоименитства) царской четы и их детей, а также появившиеся в царствование Федора Алексеевича дни рождения[1084]) праздников, проходивших в Петербурге. С. В. Ефимов отмечал, что в Санкт-Петербурге в первой четверти XVIII в. отмечали следующие дни самых значительных побед русского оружия в Северной войне: сражение при Лесной (с 1709 г.), Полтавская баталия (с 1710 г.), Калишская битва (с 1710 г.[1085]), взятие крепостей Нотебург (с 1714 г.) и Нарвы (с 1718 г.[1086]), морские виктории: Гангут (с 1714 г.) и Гренгам (с 1720 г.)[1087].

К сожалению, мы имеем далеко не полную информацию, особенно о салютах в первые годы существования Петербурга. Это связано с отсутствием источников информации по данному вопросу. В основном сведения о салютах в первой четверти XVIII в. содержатся в записках иностранцев, посещавших Петербург; однако немногие из них оставили воспоминания, и далеко не всегда они отмечали подобное явление, как салюты. Кроме того, в нашем распоряжении имеется «Журнал Санкт-Петербургской крепости за 1718–1725 гг.», в котором фиксируются все салюты того времени; поэтому за период, приходящийся на конец петровского царствования, мы имеем полную информацию. Можно предположить, что порядок салютов сложился несколько ранее этого времени, и в означенные в «Журнале.» дни салюты происходили и до 1718 г.; но об этом можно говорить только предположительно.

О салютах в 1710 г. основные упоминания содержатся в записках датского посланника Юста Юля. Следует заметить, что это был славный год для русского оружия – тогда русские войска взяли ряд крепостей: Выборг, Кексгольм, Ригу, Динемент, Пернов, Ревель. Однако первое его упоминание о пушечной пальбе с крепости относится к 8 апреля – дню Светлого Христова Воскресения[1088]. 14 июня было получено известие о капитуляции Выборга. «Из крепости тотчас было сделано три выстрела, сзывавшие народ в собор к обедне для вознесения богу благодарения по случаю успеха царского оружия. Когда обедня отошла, в крепости и на верфи (т. е. Адмиралтействе. – Н. С.) стали стрелять изо всех орудий»[1089]. 25 июня из Выборга прибыл адмирал Ф. М. Апраксин. Крепость салютовала ему 25 выстрелами, а Адмиралтейство – 31[1090]. Здесь следует отметить, что уже с первых дней существования крепости была установлена традиция салютовать адмиральским судам, проходящим мимо нее[1091].

27 июня в Петербурге торжественно праздновалась годовщина Полтавской победы. Это празднование, ставшее традиционным и отмечавшееся также иногда и после смерти Петра[1092], описывается в записках Ю. Юля: «Царь сам вышел к Преображенскому полку, построившемуся за крепостью Санкт-Петербургом и, сделав различные распоряжения относительно того, как Преображенский и Семеновский полки должны расположиться кругом на площади, пошел в собор. Когда обедня закончилась, царь со всею свитой вышел на площадь. Там была поставлена красная скамейка (обтянутый красным сукном амвон) и несколько аналоев с образами, книгами и свечами. На амвон взошел архимандрит Феофилакт Лопатинский, ректор патриаршей школы в Москве, и под открытым небом пред всем народом произнес проповедь, закончившуюся молебном. Затем раздался сигнальный выстрел, и открылась круговая пальба с крепостного вала, из верфи и четырех фрегатов, нарочно для этого случая расставленных накануне по Неве. Преображенский полк, которому сам царь подавал знак к стрельбе, заключил салют залпом. Повсюду выстрелы произведены были в три приема… Посреди круга воздвигнута была пирамида, на которой висело 59 взятых в Выборге знамен и штандартов»[1093].

7 июля в Санкт-Петербург пришла весть о взятии Риги русскими войсками. Из Петербургской крепости тотчас был произведен 21 выстрел, чтобы созвать народ в собор. На следующий день в крепости подняли праздничный штандарт, а после молебна трижды выстрелили из всех орудий[1094]. 14 августа по случаю взятия Динаминдской крепости после молебна было трижды сделано по выстрелу из всех орудий[1095]. 19 августа было получено известие о сдаче Пернова. По этому поводу было сделано 13 выстрелов и поднят праздничный штандарт. На следующий день, когда праздновалось это событие, с крепости трижды выстрелили из всех орудий[1096]. 9 сентября было произведено три же залпа из всех орудий по случаю взятия Кексгольма[1097]. 14 сентября были получены сведения о взятии крепости Аренсбург на острове Эзель, по поводу чего сделано 9 выстрелов. Спустя два дня это событие было отмечено тремя залпами из всех орудий[1098]. 16 октября пришло известие о сдаче Ревеля. «Хотя уже было 9 часов, и царствовала полная темнота, тем не менее в здешней крепости, по заведенному порядку, тотчас же сделано было 17 пушечных выстрелов»[1099]. 19 октября, в ходе празднования счастливого окончания кампании, со стен крепости прозвучал последний воинский салют в 1710 г. Это было сделано в три приема по 151 выстрелу. А вечером колокольня Петропавловского собора и флагшток были увешаны фонарями[1100].

Наконец, в записках датского посланника отмечена и стрельба в торжественные праздники: день св. Андрея, Рождество и Новый год[1101]. Однако, скорее всего, он допустил небольшую неточность, отмечая, что стрельба производилась после молебна. В петровское время существовал регламентированный порядок подобных церемоний: первый залп производился во время молебна при чтении Евангелия, второй – после окончания молебна, третий – при выходе царя из церкви. Кроме того, в журнале осады Выборга указывается, что в 1710 г. при возвращении Петра I из-под Выборга он «с крепостей Санктпетербургской и Адмиралтейской поздравлен был благополучным прибытием многою пушечною пальбою»[1102].

О салютах в последующие годы мы практически не имеем сведений. Лишь П. Г. Брюс отмечал стрельбу из крепостных орудий по случаю победы при Гангуте[1103]. В работе А. Башуцкого отмечены салют с крепости в день годовщины Полтавской победы 27 июня 1713 г., отправление галер в поход к Кроншлоту из Петербурга 9 мая 1714 г. и празднование Гангутской победы 9 июля 1714 г.[1104]С. В. Ефимов, опираясь на «Повседневные записки делам князя Меншикова», отмечал салют с крепости и Адмиралтейства 27 июня 1716 г. в день годовщины Полтавской победы[1105].

С 1718 по 1725 г. мы имеем подробную информацию о пушечной стрельбе с Петербургской крепости, о которой постоянно упоминалось в «Журнале Санкт-Петербургской крепости»[1106].

Первым праздником являлся Новый год. В этот день с крепости палили трижды: первый раз при чтении Евангелия на литургии (из 31 пушки), второй – в начале молебна (из 41 пушки), в третий раз – по окончании молебна (из 51 пушки)[1107]. Следующим праздничным днем являлся праздник Богоявления Господня (Крещение). В этот день производилась церемония погружения в воду святого креста (освящения воды) при пушечной пальбе из 17 пушек[1108]. Данные праздники отмечались во все указанные годы (скорее всего, эта традиция установилась еще раньше).

13 апреля 1718 г. торжественно праздновалась Пасха. В этот день состоялся молебен, в ходе которого (и по окончании его) раздалось три пушечных залпа: из 11, 15 и 21 пушки[1109]. Этот праздник также являлся традиционным, но отмечался, естественно, в разные дни. Постоянными праздниками являлись, кроме того, день рождения царя (30 мая), когда палили из 31 пушки, и день его тезоименитства (29 июня), когда палили из 51 пушки[1110]. Причем по замечанию Ф. В. Берхгольца, находившегося в Санкт-Петербурге в 1721–1725 гг. и также неоднократно упоминавшего о пушечной пальбе со стен Санкт-Петербургской крепости, тезоименитство царя «здесь почти более празднуется, чем день его рождения». В этот день (т. е. 29 июня 1721 г.) с крепости было дано три залпа[1111]. Но здесь автор допустил неточность, ибо согласно «Журналу Санкт-Петербургской крепости» было просто выстрелено из 31 пушки[1112].

Между этими днями торжественно отмечался один из самых главных «викториальных» праздников петровского времени – день Полтавской победы – 27 июня. Этот праздник сопровождался благодарственным молебном и трехкратной пушечной стрельбой: из 33, 43 и 53 пушек[1113]. В сентябре праздновался еще один «викториальный» день – день победы при Лесной (состоявшейся 28 сентября 1708 г., когда был разбит шведский корпус генерала Левенгаупта), который также отмечался пушечной пальбой из 51 пушки[1114]. В октябре состоялся следующий «викториальный» праздник – день Калишской победы, по случаю которого палили из 21 пушки[1115]. С.В. Ефимов, опираясь на «Повседневные записки князя Меншикова», отмечал пушечную пальбу 9 августа 1718 г., в день взятия Нарвы[1116]; однако в «Журнале Санкт-Петербургской крепости» мы таких указаний не встречаем.

В следующие годы наиболее торжественно (в присутствии Петра I) отмечали годовщину Полтавской победы. 27 июня 1720 г.: «В праздник Святого Самсона странноприимца его величесто изволил быть у обедни в церкви святой троицы и как на литоргии стали читать Евангелие палили с города из 33 пушек по окончании литоргии из 43 по благодарном молебне из 53 пушек, потом лейб гвардии палили из мелкаго ружья, беглым огнем три раза которые были в строю у Троицы на площади между оными залпами палили из полевых Преображенских пушек три ж раза переменяясь с бегучим огнем помянутой строй лейб гвардии, на городу стоял штандарт фрегат швецкой был убран на Неве разными флагами»[1117]. Здесь следует отметить интересный момент – Е. А. Погосян пишет, что в 1720 г. Петр I снова перенес празднование Полтавы за пределы Петербурга, ссылаясь на его письмо к Екатерине от 26 июля, где тот сообщил о приезде к Красной Горке[1118]. Однако в приведенном нами описании четко зафиксировано, что царь в тот день был у обедни в Троицкой церкви. Скорее всего, он на следующий день, в годовщину сражения вернулся в Санкт-Петербург, поэтому позволим себе не согласиться с мнением, что Петр «специально выехал к флоту, чтобы “брать” здесь годовщину Полтавы».

При этом Петр I нередко старался «подогнать» к этому празднику и въезд иностранных послов в столицу Российской империи. В частности, в 1713 г. «в 27 день июня то есть в день Полтавской баталии приехал в Питербурх посол Персицкой и с подарками; он был с купчиною на яхте, а прочие с зверми и птицами на других судах. Его величество и господа сенаторы и прочие жители Питербурхские встречали все, в буерах отъехав, близ Канец; а как доехали до города, тогда стреляли из пушек и оной посол перевезен на квартиру, а его величество изволил поехать на Петровский остров. Того ж числа в вечеру на площади был огненной фейверок и зажигали один план, потом пущали люст-кугели и ракеты»[1119]. Выскажем предположение, что в данном случае это связано с намерением царя не только торжественно встретить иностранную делегацию, но и продемонстрировать мощь русского оружия.

В 1721 г. церемония оказалась еще более торжественной. Секретарь голштинского посольства Ф. Берхгольц описал ее следующим образом: «Шагах в пятидесяти от алтаря стоял его величество царь в том самом одеянии, которое было на нем в день Полтавского сражения, то есть в зеленом кафтане с небольшими красными отворотами, поверх которых была надета простая черная кожаная портупея. На ногах у него были зеленые чулки и старые изношенные башмаки. В правой руке он держал пику, как полковник гвардии, а левою придерживал под мышкой старую, очень простую шляпу. Позади его стояли подполковники гвардии: по правую сторону князь Меншиков, по левую – генерал Бутурлин, а за ними, в три или четыре ряда, большое число обер-офицеров, все с пиками в руках и шляпами под мышкой. Как в день празднования коронации, и теперь вся гвардия была в сборе и стояла в строю поодаль. Ее величество царица с вдовствующею царицею и всеми придворными дамами находилась в это время на небольшом балконе, устроенном перед входом в церковь. Богослужение, когда мы вошли, подходило уже к концу, и при нас продолжалось только несколько времени пение, из которого я ничего не мог понять. В продолжение этого чтения царь и все присутствовавшие (исключая иностранцев) стояли на коленях, и когда была пущена ракета, с крепости последовало три залпа изо всех пушек, которым отвечали орудия, стоявшие за палаткою, и вся гвардия – троекратным беглым огнем из ружей, исполненным со всевозможною точностью; наконец, стреляли также с галер, расположенных у берега. Когда все это кончилось и многочисленное духовенство, в великолепных облачениях, в предшествии распятия и восковых свеч, возвратилось в церковь, начался обратный марш гвардии под предводительством самого царя, как полковника, к реке, на которой стояли галеры, перевезшие его опять на другую сторону, где гвардия стояла лагерем»[1120].

Осенью того же года был заключен мир со Швецией, и, естественно, по этому поводу состоялись грандиозные празднества, центром коих снова стала крепость. Ф. В. Берхгольц писал, что в этот день около 10 часов началась пушечная пальба в крепости и Адмиралтействе и спустя час продолжилась снова[1121]. В «Журнале Санкт-Петербургской крепости» также отмечается этот факт: «Пополудни в 1-м часу прибыла с моря малая галера и того ж часа пришед в гварнизон его сиятельства князя Ивана Федоровича Ромодановского служитель Федор Марков и объявил по повелениям его высококняжей светлости, чтоб выпалили с города из 21 пушки, а какой ради причины того не объявил которая стрелба и учинена. В 5-м часу его величество изволил прибыть в церковь святыя Троицы и при собрании всех министров и сенаторов и всенародного множества объявлена чрез преосвященного митрополита резанского, что всемогущий господь бог даровал между его царским величеством и короною швецкою вечный мир, и при том объявлении выстрелено с города из 21 пушки, потом было у Троицы благодарение и при чтении Евангелия палили с города в другой раз из 31 пушки а по окончании благодарения палили с города третий раз из 51 пушки и поднят был на городу штандарт»[1122]. О стрельбе со стен крепости в этот день писал в одной из своих депеш и французский консул Лави[1123]. Пальба с крепости раздавалась и 22 октября, в день торжественного празднования этого события[1124], а также 30 ноября, в день святого Андрея (в тот день Ф.В. Берхгольц отметил, что пальба из пушек при здешних праздниках возвещает об окончании обедни[1125]).

Заключение мира праздновалось также 28 января 1722 г.: «Была виктория о состоянии вечного миру коронами его императорского величества всероссийского також и швецкою чего ради во время святыя литоргии, как стали читать Евангелие, палили с города из 91 пушки а по окончании литоргии и по начале благодарного молебна палили из 51 пушки а по благодарном молебне из 71 пушки, на городу поднят был штандарт и стоял даже во всю сырную неделю и был у всех церквей звон февраля по 4 число.»[1126].

В 1723 г. в церемонии празднования годовщины победы под Полтавой вновь принимали участие гвардейские полки, а также и полки санкт-петербургского гарнизона: «В 27 день июня палили за Полтавскую баталию три раза: по начале молебна из 21 пушки потом со Адмиралтейства из транспорта, потом во чтение святого Евангелия из 27 по окончании молебна из 31 пушки також и со Адмиралтейства и с транспорта а потом со стоящих на площади полковых от гвардии пушек, палили один раз а после их гвардия и протчих наполных полков салдаты беглым огнем один же залп из мелкова ружья.»[1127]. Ф. Бергольц в своем дневнике отметил, что «день Полтавского сражения праздновался обыкновенным и уже описанным мною порядком», а также и то, что на Петре I в тот день снова был мундир, в котором он сражался под Полтавой[1128].

А вот в следующем году Петра I в день годовщины победы не было в Санкт-Петербурге, поэтому и празднование было скромным – молебствие и пушечная пальба, а вечером фейерверк[1129].

Продолжалась и застройка Санкт-Петербургской крепости. Еще 8 июня 1712 г. была заложена каменная церковь[1130] и началось строительство ныне существующего Петропавловского собора. При этом старая деревянная церковь несколько лет продолжала оставаться на своем старом месте. Еще несколько лет именно она, а не строящийся собор, считалась «соборной церковью». Об этом свидетельствует запись в «Походном журнале Петра I» 1715 г.: «Преставися государыня царевна Наталия Петровна, и того ж дня погребена в соборной церкви Петра и Павла.»[1131]. Лишь 29 июля 1718 г.[1132] церковь стали разбирать, а затем она была перенесена в солдатские слободы, где располагались Санкт-Петербургский и Копорский гарнизонные полки, и освящена там 31 января 1720 г. во имя святого апостола Матвея[1133], в память взятия Нарвы в 1704 г. (по сути, она стала первым полковым храмом Санкт-Петербурга).

Следует заметить, что Петр I особенно торопил со строительством колокольни, даже в ущерб самому зданию собора – в годы формирования архитектурного облика новой столицы России ее основателю прежде всего нужна была высокая городская башня как высотный организующий символ города. Поэтому строительство каменного собора начали именно с колокольни. Однако заготовка материалов по какой-то причине затянулась, и к возведению колокольни приступили лишь в 1715 г., а завершено это было в 1716 г. (именно под колокольней в 1716–1718 гг. были погребены принцесса Шарлота, царевич Алексей Петрович и царица Марфа Матвеевна). В 1719 г. на колокольне были установлены голландские часы с курантами, купленные царем в Нидерландах и доставленные в Санкт-Петербург. Каждый из 35 колоколов игрального механизма имел по два молотка и по одному языку. Молотки раз в полчаса приводились в движение «большою железною машиною с медным валом», а языки соединялись с ручными клавикордами, на которых исполнял различные мелодии специально приставленный к часам «колокольный игратель»[1134].

Возведение самого здания собора началось в 1716 г. и продолжалось до 1722 г., после чего приступили к оформлению внутреннего убранства. Однако эти работы затянулись более чем на 10 лет. К 1719 г. под руководством голландского мастера Германа ван Болеса была закончена сборка деревянных конструкций шпиля. Но обивка шпиля и малого купола колокольни вызолоченными медными листами затянулась до 1724 г. Кроме того, по рисунку Д. Трезини был сделан и установлен над яблоком шпиля медный крест с фигурой Ангела, летящего параллельно земле.

В то же время не забывали и о фортификационных сооружениях. В 1717–1719 гг. под наблюдением Д. Трезини была перестроена в камне куртина, соединявшая Государев и Меншиков бастионы и получившая название Петровской. В ней насчитывалось 20 двухэтажных охранительных казематов. Оконные и дверные проемы с лучковыми перемычками, расположенные в два яруса, выходили на валганговый фасад. Под третьим с севера казематом проходило русло крепостного канала, над которым были выведены две арки стрельчатой формы.

Одновременно подверглись перестройке и Петровские ворота – парадный вход в крепость. В нишах ворот были поставлены скульптуры, олицетворяющие Благоразумие и Храбрость, выполненные (предположительно) по рисункам французского скульптора Н. Пино, а по бокам от них на отдельных постаментах – фигуры Марса и Нептуна. В 1720 г. французским литейщиком Ф.П. Вассу отлит и установлен над аркой свинцовый двуглавый орел весом 1096 кг – герб Российского государства. В 1722 г. «крашение и золочение» фигуры орла исполнил художник А. Захаров. Кроме того, в 1730 г. на фасаде нижнего яруса ворот над нишами были помещены рельефы с изображением воинских доспехов, выполненные резчиком П. Федоровым.

В 1717 г. приступили к перестройке Государева бастиона, который чуть позже стал именоваться «болверком (т. е. бастионом. – Н. С.) Петра I». В левом фасе этого бастиона был сделан потайной проход со сводами (так называемая «потерна»), предназначенный для безопасного сообщения внутри сооружения. Кроме того, в ходе строительства бастиона на его углах были установлены «подзорные» каменные пятиугольные будки для часовых. Работы по возведению этого бастиона также затянулись и были завершены лишь в 1732 г.

К тому времени был перестроен и бастион Нарышкина. В декабре 1720 г. Д. Трезини составил смету материалов на «строение

Санкт-Петербургской фортификации болверка Нарышкина», для которого было затребовано более 5 млн штук кирпича (на кладку крепостной стены и примыкающего к ней здания)[1135]. Однако затем работы были приостановлены, и торжественная закладка бастиона произошла уже после смерти Петра I, 13 июня 1726 г. в присутствии императрицы Екатерины I, которая сама положила первый камень[1136] (причем еще в мае того же года бастион был переименован и стал называться «бастионом Екатерины»[1137]). Правда, в «реестре» о строительных работах в крепости, составленном Д. Трезини, указано, что бастион «каменным строением построен в 725 и 726 годех а нутренняя отделка и насыпка земли в 727 и 728 годех»[1138]. Сложности при его постройке в первую очередь заключались в том, что бастион находился практически у самой Невы, поэтому очень тяжело было делать свайное основание под фундамент. Поднять фундамент бастиона выше ординарной воды удалось только в 1726 г.

Надо сказать, что этот бастион не имел вооружения и изнутри крепости производил впечатление обычной рядовой постройки с регулярным чередованием окон и дверей благодаря светлым «казармам и казематам» в два этажа, а также из-за каменного забора, изолировавшего просторный двор от внешней суеты[1139]. В отличие от других бастионов он имел только «охранительные» казематы. В нем предполагалось разместить Монетный двор, который, однако, в том же году был переведен в Москву.

Значение Шлиссельбургской крепости после событий 1708 г. стало падать. В августе 1709 г. в этой крепости насчитывалось всего 34 пушки, к которым имелось 28804 ядра (причем к 4 пушкам ядер не было), а также 1 гаубица[1140]. Эти цифры красноречиво говорят о том, что русское командование уже не рассматривало тыловой Шлиссельбург как важный оборонительный рубеж. Правда, позднее ситуация несколько улучшилась, и количество орудий немного увеличилось. Так, в 1712 г. здесь находилось 110 пушек, 5 мортир и 1 гаубица[1141]. Однако к следующему году в крепости осталось только 95 пушек (причем на сей раз 74 шведского производства, т. е. за период 1710–1713 гг. в артиллерийском вооружении этой крепости снова произошли серьезные изменения), однако к 12 пушкам снарядов не было; а также 3 мортиры, к которым не имелось зарядов[1142].

При этом в августе 1710 г. для осады Кексгольма из Шлиссельбурга было привезено 25 чугунных пушек (24-фунтовых – 5, 18-фунтовых – 14, 12-фунтовых – 6). Датский посланник Юст Юль, побывавший здесь летом 1710 г. и отметивший, что эта крепость, по его мнению, является одной из неприступнейших в мире, указал, что на ее вооружении находилось 200 пушек[1143], но это маловероятно.

Численность гарнизона Шлиссельбургской крепости в этот период нам не известна, можно лишь отметить, что в ноябре 1710 г. он был усилен батальоном Апраксина, переведенным сюда из Кексгольма[1144].

Фортификационные работы в Шлиссельбурге в этот период ограничивались периодическими ремонтами земляных бастионов, подвергавшихся разрушениям в результате наводнений. В частности, 19 сентября 1710 г. наводнением попортило земляные бастионы Головкина и Головина. Сообщая об этом губернатору, А. Ртищев отмечал, что починить «тех болворок некем а бес починки быть невозможно салдат в гварнизоне малое число и те непрестанно на работе выгружают привозную из Новой Ладоги и изо Твери рожь»[1145].

Работы по исправлению крепостных стен возлагались на гарнизонных солдат и в дальнейшем. В частности, в августе 1720 г. в донесении коменданта крепости Бухолца отмечалось, что «в шлютельбургском де гарнизонном батальоне в работах имеет немалую нужду понеже надобно в добавку кузнецов 4 и слесарей 4, итого 8 человек»[1146] (и лишь в декабре того же года последовало распоряжение военной коллегии об отправке необходимых людей в Шлиссельбург[1147]).

К концу царствования Петра I гарнизон действительно состоял из одного пехотного батальона (683 человека) и 34 артиллерийских служителей. Артиллерийское вооружение Шлиссельбурга насчитывало 106 пушек и 3 мортиры[1148]. Кроме того, крепость начала разрушаться. Осматривавший ее в сентябре 1725 г. сотрудник голштинского посольства Ф.В. Берхгольц отмечал, что она стала уже немного ветшать, особенно в деревянных своих частях[1149].

В августе 1720 г. отмечалось, что «около крепости бастионы все осыпались и подрубы сгнили и обвалились и пушкам стоять на них невозможно, опасно, чтоб пушки в воду не повалились, того ради оные надлежит починить, также по всей городовой каменной стене и на башнях кровли все погнили и обвалились, надобно оные крепости зделать новые и для того надлежит послать туды инженера, который бы помянутую крепость всю осмотрел и учинил подлинную опись, какой починки оная требует и что к той починке каких материалов требует»[1150]. То есть деревянные части, упоминавшиеся позже Ф. В. Берхгольцем, прогнили уже к тому времени. В этом донесении бросается в глаза и то, что в крепости не было никаких инженеров, поскольку для осмотра укреплений необходимо было прислать таковых из Санкт-Петербурга.

Однако в Приказе Артиллерии в декабре того же года сообщили, что «из инженеров послать некого, понеже которые в артиллерии ведомы и те разосланы се по разным местам, а ныне де в Санкт-Питербурхе обретается и живут без дела полковники Люберас с братьем, которые ведомы в военной коллегии и возможно бы из них кому для того туда съездить..»[1151]. Что на это ответили из военной коллегии, не известно, но, скорее всего, в Шлиссельбург так никто и не отправился.

Прапорщик И. Гурик, осматривавший шлиссельбургские укрепления в декабре 1726 г., отмечал, что фундаменты бастионов Головкина и Зотова подмыло водой, а у бастионов Меншикова и Нарышкина сгнили обрубы, и все эти бастионы нуждаются в починке[1152]. Однако никаких серьезных работ по их починке тогда не было начато.

В целом, по верному замечанию В. Ф. Шперка, уже после основания Петербурга Шлиссельбург превратился в крепость-склад, где были сосредоточены продовольственные и артиллерийские запасы[1153].

Кронштадт продолжали укреплять и застраивать новыми укреплениями. В августе 1709 г. в Кроншлоте находилось 50 пушек, причем среди них преобладали трофейные орудия, коих было 47, а также 1 мортира[1154]. В данной ведомости, скорее всего, указаны только орудия форта. Кроме того, в крепости Святого Александра имелось 72 пушки (13 тяжелых, 42 полевых, 18 легких)[1155].

В июле 1710 г. в крепости Святого Александра, по ведомости подполковника Шебека, насчитывалось 57 пушек, в том числе 2 пушки 18-фунтового калибра (к ним 220 ядер), 7 пушек 12-фунтового калибра (1140 ядер), 31 пушка 6-фунтового калибра (1010 ядер), 15 пушек 3-фунтовых (612 ядер), 2 пушки 2-фунтовых и 1 медная 3-пудовая мортира[1156].

На Сергиевской батарее тогда же находилось 11 пушек (12-фунтового и 6-фунтового калибра) и 1 мортира; а на пристани – 3 пушки 6-фунтового калибра[1157].

После Полтавской победы остров Котлин постепенно становится не только военным, но и торговым пунктом. По распоряжению Петра в ноябре 1709 г. приступили к строительству на острове пристани и магазинов. К следующему году пристань была готова. Но она имела серьезный недостаток – не далеко выдавалась в море. Поэтому к ней могли подойти лишь небольшие корабли с малой осадкой[1158].

Однако военное значение Котлина – Кроншлота по-прежнему оставалось очень значительным. В частности, в марте 1710 г. остров снова стал опорным пунктом для наступления корпуса Ф.М. Апраксина к Выборгу. 21 марта отряд под командованием генерал-адмирала выступил под Выборг, имея при себе 12 пушек 12-фунтового калибра и 3 мортиры. А 30 апреля того же года от Котлина под фактическим руководством Петра I выступил русский флот, отправившийся с остальными припасами, необходимыми для осады шведской крепости.

В этом же году комендантом Котлина был назначен бригадир В. И. Порошин[1159]. На Кроншлот, вместо переведенного Т. Трейдена, был назначен полковник Ф. С. Толбухин, а в крепость Святого Александра – полковник П. И. Островский. Оба последних коменданта подчинялись В. И. Порошину, состоявшему под командой санкт-петербургского обер-коменданта генерал-лейтенанта Р. В. Брюса[1160].

В феврале 1711 г. укрепления Котлина – Кроншлота немного пострадали от наводнения: «болшую батарею от воды малое число попортило, а меншая батарея совсем разорена, около Кроншлота большую половину быков выломало и рознесло»[1161]. Под руководством петербургского обер-коменданта Р. В. Брюса солдаты полков Ф. С. Толбухина и П. И. Островского сразу приступили к починке повреждений, а работы у крепости Святого Александра было решено отложить на лето, «понеже все дерновая работа»[1162].

Тогда же Р. В. Брюс вместе с капитаном Э. Лейном осматривал пристань и составил смету бревнам, необходимым для ее постройки (в тот период требовалось 3290 бревен)[1163].

Постепенно строительные работы на острове стали приобретать все больший размах. В середине января 1712 г. был обнародован именной указ Петра о выделении из шести губерний 3000 человек для «строения на Котлине острове фортеции и жилья». По этому указу Московская губерний должна была выделить 1163 человека, Архангелогородская – 485, Азовская – 197, Киевская – 132, Смоленская – 237, Казанская – 550, Сибирская – 236[1164]. К осени на работу прибыло 1840 человек[1165].

Из военных сооружений 1712 г. особое внимание уделялось усилению гавани с севера. К. И. Крюйс отмечал в письме к Ф. М. Апраксину 1 июля 1712 г.: «Чертеж новому шанцу, кругом новопостроенных каменных палат, мню, что по мысли его царского величества определен. Сию работу лучше зачать в нынешнее сухое время, я. с господином капитаном Лейном разсудил, что надобно нам к сей работе 500 человек работных людей, 500 средней руки бревен на рогатки и на мост под пушки, 3000 досок в 3 и 4 сажени длиною, толщиною в 2 и 3 дюйма. На оную крепость можно будет поставить 40 или 48 пушек, около может быть ров шириною в 12 и 14 футов, глубиною в 5 и в 6 футов, впрочем как надлежит утвердим, что за Божиею помощью можно стоять от 10000 человек от неприятелей отпор чинить»[1166]. К этому можно добавить, что в этом году кронштадская артиллерия насчитывала 72 пушки, 3 мортиры и 1 гаубицу[1167]. Всего же Котлин и Кроншлот, по данным А. А. Раздолгина и Ю. А. Скорикова, защищало 237 орудий (234 пушки и 3 мортиры)[1168]. Правда, авторы здесь не ссылаются на источник.

Относительно оснащенности Кронштадта артиллерией в следующем году полной ясности нет. А. В. Шелов, ссылаясь на ведомость, обнаруженную им среди дел Морского министерства, отмечал, что на Кроншлоте (с учетом батарей) было 159 пушек[1169]. Однако в ведомости, находящейся среди материалов Приказа Артиллерии, приводятся несколько иные цифры: 160 пушек и 14 мортир[1170]. Какой из этих двух ведомостей следует отдать предпочтение, сказать трудно.

В начале 1714 г. на Котлин стали интенсивно завозить артиллерийские орудия. 27 февраля капитан Э. Лейн доносил А. Д. Меншикову, что «в прошлой недели» привезено пушек чугунных 169, да сей недели 68 (в том числе 18-фунтовых 53, 12-фунтовых 10, 8-фунтовых 6), всего и с прежними неделями в привозе 237 (в том числе 18-фунтовых 124, 12-фунтовых 67, 8-фунтовых 46)[1171]. Спустя две недели, 13 марта 1714 г., он сообщил губернатору, что «прошлых недель привезено пушек 251, да сей недели 29 (в том числе 18-фунтовых 21, 12-фунтовых 3, 8-фунтовых 5), всего прошлых и нынешних недель в привозе 280 пушек (в том числе 18-фунтовых 159, 12-фунтовых 70, 8-фунтовых 51)»[1172]. 20 марта он же писал: «прошлых недель привезено пушек 280, да сей недели 18-фунтовых 10, 12-фунтовая 1, 6-фунтовых 20, итого сей недели 31, всего прошлых и нынешней недель в привозе пушек 312 (в том числе 18-фунтовых 169, 12-фунтовых 71, 8-фунтовых 51, 6-фунтоых 20)»[1173].

Возможно, эти орудия предназначались для вооружения строящейся гавани (на этих работах были задействованы солдаты Чемесова и Белозерского полков, причем ежедневно работало от 302 до 314 человек[1174]), но не исключено, что они были предназначены для вооружения корабельного и галерного флота. Следует также обратить внимание на разночтения, встречающиеся в расчетах Э. Лейна.

К этому же периоду относится распоряжение Петра I относительно приморских крепостей, данное им 2 июня 1714 г. В первую очередь оно касалось именно Кроншлота. В нем подчеркивалось, что главная особенность приморских крепостей состоит в том, что «на сухом пути стоящие крепости всегда заранее могут о неприятельском приходе ведать, понеже довольно времени войску маршировать, а на море так безизвестно есть, как человеку о своей смерти, ибо получа ветр способный (неприятель. – Н. С.), без всякого ведения может придти, и все свое намерение исполнит, когда неготовых застанет»[1175]. Это требовало от защитников этих крепостей повышенного внимания и бдительности. Поэтому инструкцией предусматривалось «непрестанно готовыми быть, а особливо батареи всегда в добром осмотрении, то есть людей часть с их офицеры при пушках, из которой надлежит некоторой части день и ночь набитым ядрами (обвязанными веревочками, дабы для салютации вынять было мочно) и оной порох понеделно выветривать и сушить, все так иметь в готовности, что который час увидят какой парус или парусы тотчас люди с их инструменты в пораде стать должны и ожидать повеления. Кроме того, один фрегат всегда против крепости Святого Александра в готовости, а имянно от взломания вешнего льду до совершенного начатия осеннего, который имеет все идущие х Кроншлоту суды останавливать и их осматривать толко того, что не неприятельские ли и не гораздо ли многолюдны и не брандеры лит, и в сем накрепко смотреть, а до товаров ничем не касаться, а когда осмотрит, тогда его или их отпустит, буде же увидит что неприятельский, то оное судно арестовывать при себе и дать знать, буде же не под силу будет, тогда красный флаг з гротентага распустить и стрелять пушка за пушкой идучи х Кроншлоту, а в Кроншлоте поднять красный же флаг (на батареи, а не наверху) и выстрелить из трех пушек, тогда всем воинским людем не только в Кроншлоте, но во всем острову тотчас стать на своих местах с ружьем, а между купецкого гавана и Кроншлота пловучими рогатками или бомбы задернуть вдвое»[1176].

В декабре 1715 г. под руководством уже упоминавшегося капитана Э. Лейна приступили к постройке еще одного форта на территории Котлина. 7 января следующего года он был заложен и стал называться «Новый Кроншлот». Докладывая об этом Ф. М. Апраксину, Э. Лейн, в частности, отмечал: «Нового Кроншлота срублено выше воды аршин и ныне оные срубы всеми людьми и лошадьми возят на лед»[1177]. Это укрепление, возведение которого было закончено в 1719 г., представляло собой каменную стену бастионного начертания с гаванью посередине. Орудия, установленные на нем, могли вести перекрестный обстрел фарватера и таким образом защищали не только форт, но и проход[1178].

22 июля 1717 г. на расстоянии 1,5 км от крепости Святого Александра был заложен новый редут «мерою в 30 сажен, а в вышину от земли в 1 с четвертью аршин»[1179].

В этот период (в апреле 1717 г.) кроншлотская артиллерия состояла из 275 пушек, в том числе 101 24- и 18-фунтового калибра, 76 12-фунтового калибра, 53 пушки калибром от 10 до 4 фунтов и 44 легких 3-фунтовых и ниже; а также 19 мортир. Эти силы распределялись следующим образом. В Старом Кроншлоте находилось 42 пушки (16 тяжелых, 6 12-фунтовых, 10 полевых и 14 легких) и 7 мортир; в Новом Кроншлоте 76 пушек (24-фунтовых – 66, 12-фунтовых – 10), в крепости Святого Александра – 39 пушек и 6 мортир; на батареях – 31 пушка и 3 мортиры, на бастионе – 49 пушек, на гавани 36 пушек 12-фунтовых[1180]. Однако в апреле следующего года на батареях на гавани насчитывалось уже 44 пушки (добавилось 2 пушки 12-фунтового калибра и 6 пушек 4-фунтовых)[1181]. Всего же в 1718 г. в крепостях и на батареях насчитывалось 294 орудия, защищавших главным образом южный проход[1182].

В этот же период на острове начали возникать новые гавани: Корабельная, Купеческая и несколько позже Военная гавань.

Первое упоминание о Купеческой гавани относится к 27 февраля 1718 г., когда Петр I сообщал А. Д. Меншикову: «.о строении при Котлине острове. что ныне оных сделано також и в каком действии состоят. доношу: Корабельной гавани губерниями сделано. срублено сверх воды на 5 фут и камень возят, а також и косые сваи, за что крепить корабли, бить зачали, из Купеческой гавани срублено сверх воды одной половины три венца, а на другой один, и камень возят, и, как я уповаю, что оная работа. в будущем марте, конечно, ко окончанию придет»[1183].

1 мая 1718 г. была составлена инструкция В. И. Порошину и другим комендантам Кроншлота[1184]. Однако она, по сути дела, повторяла пункты и положения уже упоминавшегося распоряжения Петра I о приморских крепостях 1714 г.

В 1719 г., когда России стала угрожать война с Англией, по распоряжению Петра I из Москвы на Котлин было доставлено 156 орудий, в результате чего артиллерийское вооружение Кронштадта возросло до 450 орудий[1185]. В том же году на Котлин и Кроншлот были направлены из полевой артиллерии 120 артиллеристов, а для усиления гарнизона – еще 930 человек[1186]. Но после того, как угроза миновала, часть из них, по-видимому, перевели в другое место.

В 1720 г. достраивались Купеческая и Военная гавани, были возведены соединяющие их стенки. В результате этого образовалась Средняя гавань. На Военной гавани в 1719 и 1720 гг. было установлено 72 орудия (24-фунтовых пушек 24, 18-фунтовых – 48)[1187]. А на молах Купеческой гавани в тот период находилась 41 пушка[1188].

25 апреля 1720 г. Петр I побывал на стенках гаваней. После осмотра он приказал установить на стенках Купеческой гавани 100, а на стенках Военной гавани – 80 орудий. Их установка была поручена шаутбенахту Сиверсу, который сразу приступил к претворению в жизнь указаний царя. Прежде всего он распорядился расширить батарею, расположенную в юго-восточном углу Военной гавани, разместить на новых местах орудия, закончить укрепления двух новых батарей у восточных ворот гавани. Уже 6 мая 1720 г. Сиверс доложил Петру I: «По ныне по тем батареям поставлено 80 пушек, а на торговом гавану 41»[1189].

18 мая 1720 г. майору гвардии Матюшкину, назначенному старшим по обороне Кроншлота, было приказано привести галеры в боевую готовность, а также приготовить к затоплению старые корабли («Михаил», «Гавриил», «Пернов»)[1190].

Французский дипломат А. Лави в июне 1720 г. доносил своему правительству: «Кроншлот продолжают укреплять со всех сторон и теперь насчитывается не менее 2000 пушек, расположенных у входов, которые все укреплены. Кроме того, имеется 20 линейных кораблей, не считая фрегатов, так что, по-видимому, здесь не боятся шведов, хотя бы они вместе с англичанами вздумали попытать высадку; приняты также меры предосторожности по всему протяжению морских границ, и войска, в количестве 70000 человек, расположены так, чтобы их можно было стянуть туда, где потребуется вступить в борьбу с врагами»[1191].

Таким образом, в 1720 г. Кронштадт представлял собой мощное фортификационное сооружение, которое в совокупности с Кронштадской эскадрой русского флота было готово встретить неприятеля. Однако объединенный англо-шведский флот под командованием адмирала Норриса ограничился лишь небольшими военными демонстрациями возле Ревеля, о чем подробнее будет сказано ниже.

Адмиралтейство. Считается, что в 1716 г. было принято решение перестроить земляную Адмиралтейскую крепость в долговременную, с каменными эскарпами и надлежащим образом устроенными водяными рвами. Однако из документальных материалов видно, что это не совсем верно. Непосредственным распорядителем работ был вновь назначен А. Д. Меншиков, постоянно получавший детальные указы от самого Петра I. 11 января царь распорядился очистить каналы, «а землю употребить на валы по данному чертежу»[1192]. К середине сентября было сделано следующее:

«Сентября по 15 число вокруг Адмиралтейской крепости сделано:

Щиты с обоих концов от реки Невы запущены к сваям для заплоты в 2 ряда, между которыми сыпана земля, мерою в обоих концах 1100 сажен.

Под каменными болверками побито свай в 4 рядах, а имянно по 648 под больверком, итого под оба больверка 1296 свай, на которые кладены брусья в длину во все сваи, а поперег местами, а на брусья помощены мосты. 2 каменные больверка мерою в 80 сажен больверок вышиною 8 футов, толщиною 5 футов, покрыт лещадью.

От тех больверков биты сваи в один ряд кругом всей фортефикации, а имянно числом 920 свай.

За сваи как от воды под каменные больверки и кругом 2 наугольных больверков опущены щиты во обоих концах.

От воды с обоих концов у бедектевега побиты по рву тесаных по 110 свай.

От каменных же больверков выкладено дерном от верхнего больверка куртина и большая половина наугольного больверка вышиною 8 футов, длиною по каналу и с наугольным больверком 122 сажени.

От нижнего каменного больверка выкладено дерном куртина и половина наугольного больверка вышиною 8 футов, длиною и с наугольным больверком 73 сажени.

На каменном нижнем больверке выкладено дерном во весь больверк вышиною 4 фута.

От реки в верхнем конце вынесено земли в длину по каналу 57 сажен, а в глубину против намерения осталось выносить 2 фута»[1193].

Работа шла тяжело – осенью, по сообщению А. Д. Меншикова, штормами несколько раз прорывало плотины, и при этом оказался поврежден один из бастионов[1194]. Действительно, наводнения в том году были частыми – сильный ветер, сопровождавшийся подъемом воды в реке Неве, отмечается в «Повседневных записках делам князя А. Д. Меншикова» 31 июля, 8 октября, 23 октября, 9 и 10 ноября (подробно эти сведения, а также и влияние непогоды на работы в Адмиралтействе, разобрал Ю. Н. Беспятых)[1195].

К лету 1717 г. два земляных «больварка» были готовы, и еще один доделывали, и все три бастиона вместе с валом обкладывали дерном[1196]. То есть речь шла не о возведении каменных укреплений, а о перестройке деревоземляной крепости.

В 1718 г. перестроенная крепость была вооружена артиллерией. На крепостные верки поставили 75 пушек, в их числе 20 12-фунтовых и 55 3-фунтовых[1197].

Положение Новгородской крепости после Полтавы практически не изменилось. В декабре 1709 г. в ней находилось 89 пушек и 171039 ядер (при этом 81263 ядра не подходили к имевшимся пушкам, а к 2 пушкам не имелось ядер)[1198]. К 1713 г. орудий стало еще меньше: осталось всего 58 пушек и 189 555 ядер[1199]. Следует отметить, что по сравнению с 1709 г. несколько увеличилось количество легких пушек 3-фунтового калибра. Кроме того, 32 пушки были шведского производства. Следовательно, орудия в Новгород все-таки завозили. Но все же, скорее всего, и в эти годы русское командование рассматривало новгородскую крепость не как серьезный пункт обороны, а как склад оружия или базу для дальнейших наступательных операций.

11 мая 1720 г. по именному указу велено «новгородскую крепость оставить и гарнизону там не быть»[1200].

Псков после событий 1708 г. был гораздо лучше оснащен артиллерией, нежели в предшествовавший период. 1 января 1709 г. там находилось 366 пушек (из них 67 пушек 12-фунтового калибра). Правда, ядрами были снабжены лишь 164 пушки (к ним имелось 39 142 ядра). Количество мортир и бомб осталось неизменным – 3 мортиры, 500 бомб[1201]. Следует заметить, что такая ситуация сложилась несмотря на то, что в 1708 г. в город было завезено 27400 ядер различных калибров[1202]. Однако к ноябрю того же года ситуация с орудиями и снарядами нормализовалась – увезли часть пушек (в том числе 15 медных пушек 12-фунтового калибра, завезенные, скорее всего, в 1708 г.) и привезли ядра к оставшимся. В результате на вооружении крепости находилось 300 пушек, к которым имелось 135973 ядра. Кроме того, имелось 18 мортир, к которым не было бомб, и 6405 бомб, не подходившим к имевшимся орудиям[1203]. Увоз пушек из Пскова, возможно, связан с тем, что Петр I собрался после победы под Полтавой начать наступательные действия в Лифляндии, в частности осадить Ревель[1204]. Скорее всего, именно с этим связано распоряжение царя царевичу Алексею Петровичу отправить в Псков 1000 ядер 18-фунтового калибра и 2837 ядер 12-фунтового калибра, сделанное 17 июля 1709 г.[1205]Правда, в распоряжении Ф. М. Апраксину сосредоточить войска и осадную артиллерию в Нарве ничего не говорилось о том, что артиллерию следует брать из Пскова; поэтому это лишь предположение. В том же распоряжении в Пскове, как и в Новгороде, было приказано никаких войск не оставлять[1206].

В 1710 г. псковская артиллерия состояла из 330 пушек (146287 ядер), 25 мортир и 289 60-фунтовых гаубиц, однако не все из них были боеспособными. В документе по этому поводу отмечалось: «всего медных пушек к стрелбе годных 63, чугунных 283. Всего медных и чугунных к стрелбе годных 346 пушек, в том числе с станки и колесы 271, к ним больших и малых 192 680 ядер, 12 693 картечи. Да к стрельбе негодных – 31 пушка, в том числе 3 чугунных, 28 медных (по калибрам: 18-фунтовых – 1, 12-фунтовых – 4, 6-фунтовых – 2, 4-фунтовых – 3 и т. д.). Гаубиц: 5-фунтовых – 3, 15-фунтовых – 4. 65 дробовиков чугунных к стрельбе малогодных. Мортир не годных к стрельбе – 9»[1207].

К 1712 г. количество пушек в Пскове еще более увеличилось, поэтому, скорее всего, оттуда орудия, за исключением гаубиц, не забирали (или после несостоявшегося похода вернули обратно). В то время псковская артиллерия состояла из 324 пушек, 21 мортиры и 7 гаубиц; всего 352 орудия. Кроме того, имелось 27 орудий (21 пушка и 7 мортир), негодных к стрельбе[1208]. Правда, в данной ведомости отсутствует указание о количестве ядер, поэтому нельзя утверждать с уверенностью, что из всех орудий можно было стрелять в случае нападения (из предыдущих ведомостей нам известно о частом несоответствии между калибрами орудий и снарядов).

В следующем году в Пскове находилось уже только 332 пушки и 151 423 ядра (но к 19 пушкам не было подходящих снарядов), а также 26 мортир[1209]. Интересно, что к этому году очень резко возросло количество трофейных пушек – до 207. В целом же укрепления Пскова постепенно стали терять свое значение, и крепость стала превращаться в склад боеприпасов.

Аналогично обстояло дело и с ладожскими укреплениями, где в августе 1709 г. находилось всего 2 пушки, 8551 ядро, не подходившее к имевшимся орудиям, и 1275 таких же бомб[1210]. К 1713 г. количество орудий возросло до 30, но ядра имелись лишь к 5 пушкам 6-фунтового калибра (4000 ядер). Кроме того, было 7595 ядер и 2517 бомб, не подходивших к орудиям. Следует также отметить интересную деталь: из 30 пушек, находившихся в тот момент в Ладоге, 25 были трофейными[1211]. В целом эти укрепления вряд ли могли оказать серьезное сопротивление неприятелю в случае необходимости, и артиллерийские орудия там содержались, скорее всего, в декоративных целях.

В Нарве и Ивангороде после 1708 г. количество орудий стало уменьшаться. Правда, в сентябре 1709 г. сюда доставили 35 осадных пушек и 6 мортир[1212], но они предназначались не для обороны этих крепостей, а для осады Ревеля. В 1710 г. там оставалось только 376 пушек и 14 мортир[1213]. Правда, к 1712 г. количество орудий несколько увеличилось и составляло 385 пушек, 41 мортиру и 5 гаубиц[1214].

Однако в следующем году в указанных крепостях оставалось лишь 377 пушек, 7 гаубиц и 35 мортир[1215]. Но в целом Нарва и Ивангород были хорошо оснащены артиллерией и, скорее всего, рассматривались в качестве основных пунктов обороны Лифляндии и прикрытия Петербурга. При этом следует отметить, что они были вооружены преимущественно трофейными орудиями.

А вот гарнизон этих крепостей был слабым. В ноябре 1712 г. К. А. Нарышкин писал Ф. М. Апраксину, что «Нарвский и Ивангородский гварнизоны содержатся одним моим полком». Соответственно, солдатам и офицерам приходилось бессменно нести караульную службу, что, конечно, их выматывало. Более того, такая ситуация способствовала побегам (и в октябре бежало 9 человек)[1216].

В сентябре 1717 г. обрушилась часть стены укреплений Ивангорода, которая и до того не была прочной: «от брусовой башни, которая каменная стена утверждена была железными прутами, оная упала против фланку в равелин, в длину 10 сажен и ревелина в вышину на пол 3 сажени, на том упалом месте железа сыскано 8 прутов»[1217].

К числу основных и наиболее важных работ, сделанных во втором десятилетии XVIII в., относятся: 1) возведение равелина перед бастионами Виктория и Гонор; 2) окончательная постройка равелинов на остальных четырех фронтах, а также прикрытие бастиона Виктория со стороны реки земляной насыпью[1218].

В августе 1720 г. нарвский комендант подполковник Сухотин обратился в военную коллегию с рапортом, в котором отмечал, что укрепления Нарвы и Ивангорода находятся не в лучшем состоянии, и в начале сентября последовало указание заняться приведенем их в порядок, для чего прислать инженера «из артиллерии» и 500 человек работников «из дерптского дистрикта»[1219]. Однако в конце концов вместо инженера туда отправили трех кондукторов[1220].

Глава 4