Набравши несколько страниц 1-го № «Народовольца», я разослал их корректуру лондонским эмигрантам. Они забили тревогу и напомнили мне ту тревогу, какую в свое время забили Дембо и его друзья, когда получили от меня корректуру передовой статьи «Свободной России». Но на этот раз причины тревоги были совершенно иные. Если в то время били тревогу, боясь умеренности моей программы, теперь, наоборот, боялись слишком революционного языка.
В Британский Музей ко мне пришел Чайковский и от имени своих товарищей стал уговаривать меня прекратить издание «Народовольца». Он принес выписки из английских газет об аналогичных делах, и предсказывал, что я неизбежно буду осужден за «Народовольца» в каторжные работы.
За тем же специально приходил поговорить со мной и Волховский. Он тоже уговаривал меня отказаться от издания «Народовольца». Он просил меня и дружески грозил. Мы с ним расстались после довольно тяжелых объяснений. Уходя, он мне сказал, что я совершаю безумие и что-то очень вредное для общего дела. Когда вышел 1-й № «Народовольца», Волховский отступил от своего правила не полемизировать с эмигрантами и в своих «Летучих Листках» задел меня за «Народовольца». Разумеется, в следующем же номере «Народовольца» я ответил ему.
«Народовольца» читали, о нем говорили, он произвел впечатление. Хотелось думать, что теперь революционеры и общественные деятели, наконец, поймут необходимость поддержать нас и откликнутся, или… сами, независимо от меня, продолжат начатое мной дело.
Русское правительство обратило серьезное внимание на «Народовольца» и в Петербурге по его поводу сильно забеспокоились.
От одного лица, близкого к русскому посольству в Лондоне, было мне передано полудружеское предостережение, чтобы я прекратил «Народовольца». Иначе, говорили, мне грозит судебное преследование в Англии.
Между первым и третьим номером «Народовольца» я смог побывать в Париже и в Швейцарии, списался с очень многими из эмигрантов, дал знать о «Народовольце» в Россию через ехавших туда, предупреждал, о возможности катастрофы с его изданием. Не могу сказать, чтобы не было откликов. Я выслушал много заявлений о необходимости развить издание «Народовольца», были большие обещания, но никто от слова не переходил к делу. Месяца проходили прежде, чем кто-нибудь решился помочь мне в издании «Народовольца» и эти переговоры продолжались вплоть до тех пор, когда над «Народовольцем» разразилась катастрофа.
Отмечу здесь полученное мною письмо, на которое я в свое время не обратил особенного внимания.
Из Германии от Азефа было получено предложение распространять «Народоволец» и связать меня с революционными кружками в России. Азефа я знал очень мало. Я его до тех пор только раз и то случайно встретил в Цюрихе в 1893 г. Указывая на него, один мой знакомый тогда сказал мне:
— Вот крупная сила, интересный человек, молодой, энергичный, он — наш!
— Вот грязное животное! — сказал мне другой. Я не решился тогда познакомиться с Азефом и вот почему и в 1897 г., во время издания «Народовольца», когда я с такой жаждой искал всюду поддержки, я даже не ответил на письмо Азефа.
Глава XII
Мой арест в Лондоне. — Суд. — Речь прокурора и защитника. — Осуждение на полтора года каторжных работ.
16-го декабря 1897 г., когда я выходил из главного зала Британского музея в вестибюль, я был там арестован главным инспектором английской сыскной полиции Мельвилем и отправлен в тюрьму.
Через два часа меня вызвали из тюрьмы в предварительный суд и там предъявили обвинение в возбуждении к убийству «лица, не состоящего в подданстве Ее Величества,» т. е. Николая II. Задача этого суда заключалась в том, чтобы решить, можно ли мое дело передать суду присяжных или нет. В этот суд меня приводили раз пять.
На другой-третий день после моего ареста меня вызвали на свидание. Через две решетки я увидел Волховского. Я заранее знал, что именно он придет ко мне на свидание.
Волховский был в это время одним из главных защитников русского дела в Англии против русского правительства и у него были прекрасные связи с англичанами, в частности, с английским обществом «Друзей русской свободы». Русские эмигранты и наши английские друзья не могли не посмотреть на мое дело, как на общее дело.
Волховский был взволнован и, видимо, очень недоволен мной. Тоном дружеского выговора, но резко, с явным протестом, он сказал мне:
— Ну, вот, видите, что вы наделали! Мы вас предостерегали! Во всем вы сами виноваты!
И этот тон, и эти слова меня больно резнули. Я еще ничего не успел Волховскому возразить, как он сразу понял, что я хочу резко протестовать, и сказал мне:
— Ну, чего тут спорить! Надо как-нибудь спасать дело!
— Дорогой Феликс Вадимович! — ответил я ему. Я очень благо дарен, что вы ко мне, пришли. Но если вы и другие мои друзья негодуете на меня и думаете, что я сделал какую-нибудь ошибку, то прекратимте разговоры! В таком случае я не хочу вашей защиты. То, что я сделал, я сделал сознательно, — и скажу вам: то, что надо было сделать! Никакой ответственности я не боюсь!
— Да не будемте об этом говорить! — переменяя тон, сказал мне Волховский. — Вас не переупрямишь! Да и дело сделано! Англичане (он имел в виду, конечно, Общество друзей русской свободы) против вас возмущены, но и они, и мы сделаем все, чтобы лучше прошло дело. Имейте в виду, что вам грозит до десяти лет каторжных работ.
Надо ли говорить, что и эта и следующая наши беседы носили совершенно дружеский характер, а острота выражений и разница в наших взглядах были те же самые, которые я слышал от Волховского, когда он с корректурой «Народовольца» в руках несколько месяцев перед этим приходил меня убеждать не издавать его.
У меня не было средств ни вести процесс, всегда дорого стоющий в Англии, ни как следует ликвидировать на воле дело «Народовольца». В тюрьму я попал с одним пенсом в кармане. Это был весь мой капитал, какой был у меня при аресте! Но благодаря Волховскому была устроена блестящая защита, были приглашены солистер и адвокат Кольридж и устроены все мои дела, связанные с «Народовольцем».
Для того, чтобы добиться моего осуждения, русское правительство целиком перевело на английский язык все три номера «Народовольца» и напечатало его для суда в нескольких экземплярах, не пропуская ни одной строчки. Это одно показывало, к каким средствам прибегало оно, чтобы засадить меня в тюрьму.
Кропоткин просмотрел внимательно изданный русским правительством текст «Народовольца» на английском языке и этот экземпляр с его многочисленными поправками я сохраняю и до сих пор, как один из самых дорогих для меня документов о моей борьбе с русской реакцией.
По просьбе русского правительства, разбирательство моего дела, раз назначенное, было отложено на месяц «до прибытия свидетелей» из России. Через месяц свидетели приехали, но это были исключительно русские сыщики и привезли они с собою документы, по большей части выписки из жандармских архивов. Прокурор на суде не счел для себя полезным вызывать этих свидетелей и делать ссылки на их документы.
Суд состоялся 11-го февраля 1898 г. Обвинение против меня сводились исключительно к изданию «Народовольца».
Свидетели — по большей части английские сыщики — установили, что «Народоволец» издавался мной, статьи подписаны моим именем, что я его продавал и рассылал по почте.
Зал суда был полон публики. Было много адвокатов и представителей печати. Полиция сильно опасалась демонстраций на суде и поэтому заранее постаралась занять своими людьми места, предназначенные для публики. Под предлогом недостатка мест, русских не пустили даже на галерею, предназначенную для публики, и в зал заседаний только вместе с защитником прошло несколько русских: Волховский, Кропоткин, Чайковский и др.
В начале заседаний прокурор почти целиком прочитал несколько статей из «Народовольца». После него этим же занимались и мой адвокат, и председатель.
В продолжение нескольких часов — было сделано три перерыва — в зале суда только и слышались с невозможным английским произношением русские имена: Желябов, Перовская, Халтурин, Народная Воля, Степняк и т. д. Суд представлял необычайное зрелище. Имена, темы, идеи, — все это были совершенно необычайными для английского уха и на лицах большинства было, прежде всего, написано изумление. Они никогда не слыхали такого революционного языка.
Затем, мой защитник, лорд Кольридж, видный член радикальной партии, выступил с обширной речью. Он дал яркую картину положения дел в России, много говорил о Сибири, Петропавловской крепости, рассказал об убийстве политических ссыльных в Якутске в 1889 г. Затем он прочитал несколько ярких цитат из «Народовольца».
Я приведу некоторые из них и потому, что они характерны для «Народовольца», за который я судился, и потому, что они точно выражают сущность того, что все время защищал заграницей, и потому, наконец, что эти прочитанные цитаты обратили на себя внимание на суде, а затем были напечатаны в различных самых распространенных английских газетах, начиная с «Таймса», и таким образом с ними в свое время хорошо познакомилась и широкая читающая публика, и русское правительство. Вот некоторые из этих цитат.
«Являясь такими защитниками террора и в теории и на практике, народовольцы смотрели на него, как на средство временное, обусловленное исключительно правительственными гонениями. Народовольцы с большим нетерпением ждали того времени, когда возможно будет оставить приготовление и бросание бомб, слежение, рытье подкопов и т. д. и построить всю свою деятельность на свободе слова, печати и широкой агитации. Это было заветной думой народовольцев во время апогея их влияния. Об этом говорили на суд Кибальчич и Желябов, а позднее Суханов, Корба и др. То же отношение к террору мы встречаем в таких официальных народовольческих документах, как письмо Исполнительного Комитета к Александру III.
«Аналогичное отношение к террору мы находим и у Степняка, который, будучи заграницей, даже тогда, когда не был официально связан с партией Народной Воли, всегда являлся ее горячим защитником.»