ков. Я тебе скажу новость, которая тебя преисполнит блаженства, счастливый плут.
— Какую? Ты возбуждаешь во мне любопытство! Не орден ли Синего Орла? Ну, что мне до него за дело? Дай мне помечтать о моей красавице Мари́.
— Простофиля ты с своим орлом!
— А! Так это о Данфренском аббатстве! Благодарю, что это тебя занимает, но мне более нечего с ним делать: я хочу посвятить себя всего моей новой любви.
— Но, чёрт возьми! Дай людям сказать! Ну, хорошо, говори сам, я не произнесу более ни слова.
— Полно, любезный Сен-Грабен, не злись. Что ты хотел мне сказать?
— Ты сам меня до этого довёл! Ну, сегодня я присутствовал при отходе ко сну короля; там только и толковали что о последней новости. Жана Фабра посылают чрезвычайным посланником для заключения торгового трактата с персидским шахом; ты можешь быть спокоен в продолжение пяти или шести лет, если только Жан возвратится.
Альвейр с испугом посмотрел на своего друга и сказал, смеясь:
— Что ты там мне рассказываешь? Какой Фабр? Какой персидский шах? И что мне за дело до всех этих историй? Что ты бредишь или глумишься надо мною?
— Так ты ничего не знаешь? Красавица арвернка — женщина неприступной добродетели, конечно, если хочешь, относительной; у неё есть любовник, богатый купец, Жан Фабр, ради которого она обрекла себя на стеснительную верность. Она имеет от него сына. Если честными женщинами называются имеющие только одного любовника разом, то среди беспорядочных женщин наша арвернка — Пенелопа. Она очень ловко ведёт свой игорный дом, знает, как расточать улыбки, которые помещает очень выгодно, отличается искусством воспламенять сердца, предоставляя им сгорать от собственного огня. Его игорный дом — самая блестящая приманка Парижа, вместе с своей хозяйкой, доводящей всех до отчаяния.
— Ты мне сообщаешь поразительные вещи!
— Ну, вот почему персидский шах замешан в твоём деле. Г-н Поншартрэн подписал сегодня вечером верительные грамоты Фабру, и последний отправляется в Персию; со 2-го марта 1705 года пред тобою откроется свободное поле действий; пускай свои стрелы и овладей местом. На этот раз ты меня понял?
— Как всё чудесно устраивается, мой дорогой! А вот и она идёт: надо приготовиться к первым приёмам обольщения.
— Обольщения?
— О, она прехорошенькая! — сказал молодой человек и подошёл к своему кумиру, сжав сердечком губы и сложив руки, как бы с мольбою.
Мари́ была бледна, её губы слегка дрожали; она всё слышала, и мысль о возможном отъезде её друга причиняла ей жестокое волнение, отогнавшее всю кровь из её вен; она чувствовала в голове как бы глухие удары молотка. Но было необходимо притворяться, ждать и думать лишь о том, как «разогреть» игру.
— Вы играете, Альвейр? — спросила она.
Он предложил довести её до стола и поставить на её счастье, но она была так взволнована, что предпочла избавиться от его забот, и представила своего кавалера высокой блондинке, Флоризе, в таких выражениях, которые не оставили никакого сомнения в том, что последней надо делать.
В эту минуту открылась дверь, и лакей посторонился, чтобы пропустить Жана Фабра.
Последний пересёк дорогу виконту Сен-Грабену, который, пожав ему руку, сказал:
— Поздравляю вас, г-н посланник!
— Тише! Не говорите ещё об этом ради Мари́, — сказал Жан Фабр, приложив палец к губам.
— Это правда, какой я опрометчивый! — сказал Сен-Грабен.
И вечер продолжался так весело и оживлённо, что никто не мог разгадать, насколько была озабочена обезумевшая от горя любовница Фабра.
Между тем на пустынной улице появился ночной сторож с фонарём в руках; звон его колокола совпадал с медленным темпом призыва ко сну: «Полночь, засыпайте, ещё бодрствующие люди».
Мари́ Пёти́ сделала знак, и слуги принесли запоздавшим гостям их плащи, доломаны и треуголки. Картёжники и картёжницы стали противиться, говоря: «Неужели нельзя нарушить правило, как это часто делалось? Заложен крупный банк, разве можно бросить его?» Но Мари́ Пёти была неумолима; она жаждала поскорее остаться наедине со своим другом.
— Останься, — сказала она ему повелительно шёпотом.
Гостям же она сослалась на строгость г-на Аржансона, начальника полиции.
Вскоре на тёмной лестнице исчезли последние пары. Жан и Мари́ очутились одни в маленькой гостиной, где слуги оставили зажжённый канделябр.
В игорном зале, совершенно тёмном, виднелись лишь красные точки затушенных свечей, едкий дым которых распространял запах сала. На столах и коврах были разбросаны целые потоки карт, смятые бумаги и рассеяны жетоны.
Как только лакей с золочёными пуговицами закрыл дверь, Мари́ села напротив Жана и, устремив на него пристальный взгляд, сказала:
— Итак, ты уезжаешь?
— Как?
— Я знаю всё. Твои грамоты подписаны сегодняшним числом.
Жан Фабр некоторое время молчал.
Это был красивый, широкоплечий мужчина, с белокурыми, несколько приподнятыми усами и непринуждённой уверенностью во взгляде. Ему можно было дать от тридцати пяти до сорока лет, но его жизнь уже была целым романом. Сын крупного марсельского купца, он вёл дела отцовского торгового дома. В двадцать два года он женился на итальянке. Их брак был неудачным. Он прожил с нею только три года в Константинополе, куда был послан в качестве представителя национальных интересов верхней торговой палаты. По природе он был пронырлив, подвижен, любезен и вкрадчив.
В Константинополе я рассорился с женою, Эмили Фабр, честолюбивой кокеткой, которой льстило ухаживание посланника, графа Ферриоля. Когда Фабр возвращался во Францию, она отказалась следовать за ним и скрылась у своего любезника-дипломата. Покинутый муж ничего не предпринял для её возвращения и, может быть, даже поздравлял себя с избавлением от неё.
Возвратившись один в Париж, Фабр, часто посещая различные увеселительные места, познакомился с Мари́ Пёти́, в то время белошвейкой в улице Прувэр. Он привязался к ней и обеспечил её будущность. Угождая её вкусу к смелым предприятиям, он дал ей средства открыть игорный дом.
Жан делал для неё всё, она же платила за его доброту слепой и преданной любовью, не знавшей границ, потому что сердце деятельных женщин обыкновенно отдаётся труднее; в вихре занятий и развлечений оно ускользает от захвата, но когда оно находит человека, достойного привязанности, то отдаётся ему вполне.
Мари́ повторила вопрос:
— Итак, ты уезжаешь? Без сомнения, ты из честолюбия искал и принял эту миссию, которую я ненавижу. Ты дал себя ослепить такими погремушками, как почести, титулы и отличия, и ты не уделил ни одной мысли дорогим существам, которых оставишь здесь, может быть, на многие годы. Твой сын нуждается в опоре, а ты бегаешь по прихожим министров с целью добиться посольства. Что тебе за дело до сына и любовницы? По правде сказать, разве не стоит пожертвовать любимой женщиной ради звания посланника? Ах! Посольство играет странную роль в твоей жизни, и оно тебе приносит счастье? Не возмездие ли это с твоей стороны? Первый раз тебя бросили для дипломатии, теперь, в свою очередь, ты хочешь покинуть меня ради неё? Что мне за дело до Поншартрэна и персидского шаха? Я защищаю и берегу мою жизнь и мою душу, моего ребёнка и моего любовника! Разве в министерстве не хватит посланников, которые исполнили бы поручение не лучше и не хуже тебя? Но у меня, у меня только один ты, и ты не можешь удалиться от меня, как не можешь уйти от своей тени. Смотри! Я более не гневаюсь и отрекаюсь от гадких слов, только что произнесённых мною; умоляю тебя на коленях ради твоего сына, ради твоей Мари́, скажи, что ты отправишься завтра в министерство просить об отставке. Скажи мне это!
— Моя бедная подруга, это невозможно; надо идти против течения. Приказ отдан, приготовления сделаны, корабль вступил под паруса, капитан, г-н Тюржи, ожидает моего приезда в Тулон и 2 марта готов принять меня на свой корабль, уже расцвеченный флагами с лилиями; нас сопровождает д-р Робэн в качестве хирурга при миссии; все консулы уже получили инструкции относительно моего проезда; персонал моего посольства ожидает меня в Тулоне с государственными подарками шаху. Я более не принадлежу себе: я — послушный слуга короля и должен ему повиноваться. Но зачем так отчаиваться? Я уезжаю ненадолго. Путешествие в Персию — простая прогулка для меня, объехавшего, в полном смысле слова, Средиземное море и уже посещавшего государства Леванта. Это дело нескольких месяцев. Посмотри на кавалера Шардэна, он в течение десяти лет совершил два раза путешествие, и его домашние на это не жаловались, как благодаря его известным рассказам, так и благодаря его теперешнему блестящему положению в англо-индийской компании. Ты слишком опасаешься за моё короткое отсутствие и не думаешь о радостном возвращении. Вообрази только, какие почести, какая слава ожидает нас. Если, как я надеюсь, мне удастся привезти оттуда выгодный торговый трактат, то уважение и благодарность короля обеспечены: тогда не будет такого завидного поста, на который я не мог бы иметь притязаний. Так как и ты возвысишься вместе со мною, то подумай, насколько ты не благодарна, обвиняя меня, тогда как, напротив, я работаю для твоего предстоящего величия и будущности нашего ребёнка.
— А в руках ли у тебя эти почести? — возразила Мари́. — В каких смутных, туманных грёзах они тебе рисуются? Уж не в виде ли флибота корсаров, который захватит тебя при выходе из Тулона, и всё твоё посольство очутится в воде или под оружейным огнём? Не старайся меня развеселить и обольстить твоими утопиями; под моими завитушками более здравого смысла и практического ума, чем под твоим белокурым париком благоразумия. Ну, уходи! Ты никогда меня не любил, как я этого хотела бы; честолюбие всегда занимало наполовину твоё сердце, и спрашивается, чем я провинилась пред небом, что оно не допустило тебя оставить меня в моём скромном и спокойном ничтожестве.
Затем она прибавила отрывисто:
— Отправляйся. Я увижу, что мне предпринять. Я сделаюсь, чем могу. Что касается нашего ребёнка, то в ожидании возвращения самого из равнодушных отцов я буду воспитывать его, счастливая тем, что необходимость сохранит* до конца того, кто принадлежит его матери.