В один момент они были покрыты обрывками снастей и парусов и слегка задеты остриём реи.
Только теперь понял Альвейр поступок Жака.
Он поднялся и, протянув молодому человеку руку, сказал:
— Я обязан вам жизнью, Жак: она в вашем распоряжении.
Тем временем флибот приблизился; это были алжирские корсары, с хитростью поднявшие белый флаг, чтобы заманить корабль. На их первые выстрелы Тюржи не отвечал и дал им приблизиться.
Когда же расстояние оказалось надлежащим, он приказал поднять королевский флаг и открыть огонь. Разом было выпущено восемь зарядов, настолько очистивших палубу флибота, что последний, сильно повреждённый, немедленно повернул и пустился в открытое море.
Жак и Альвейр, подняв свои шпаги, бросились бежать, опасаясь абордажа.
Когда же опасность миновала, Жак отвёл в сторону своего противника и сказал ему:
— Альвейр, вы не обязаны мне жизнью; я сделал, что вы сами сделали бы в подобном случае; ваша неожиданная смерть не удовлетворила бы меня.
— У меня есть шпага и у вас тоже, так возобновим; я ожидаю вас, — сказал Альвейр без всякого гнева и ненависти, а с мягкой развязностью изысканного придворного, беззаботно относящегося к жизни и смерти, легкомысленного и в то же время отважного.
— Нет, — сказал Жак, — поверьте мне, Альвейр, хотя я моложе, но, может быть, здравомыслящее вас. Вы мне обязаны жизнью, и я вам продиктую мои условия. Вы любите Мари́, но у вас есть другая связь; я тоже её люблю, но должен уважать как подругу моего дяди. Вместо того чтобы разжигать наши несбыточные страсти, соединим их вместе и будем покровительствовать во всех обстоятельствах этой восхитительной женщине, которая, по всей вероятности, подвергнется тысячам опасностей. Она может рассчитывать только на нас, если несчастью будет угодно оставить её одинокой с её ребёнком в чужой стране. Скажите, разве это не благородная и не прекрасная миссия для двух любящих сердец — соединить свою ревность, совместить своё разномыслие и найти гарантию безопасности женщины в общности их пылкой любви к ней.
Аристотель философски объяснил, почему благодетель более привязан к благодетельствуемому, чем последний к первому, и этот закон человеческой души ещё раз нашёл применение на «Трезубце», примирив недавних врагов.
Альвейр протянул обе руки Жаку и сказал:
— Жак, у вас честное сердце: я был безумец.
И оба мужчины обнялись. Достигнув палубы, они не могли удержаться от смеха при виде продавца благовонных товаров и доктора; они сидели на такелаже бледные и вытирали себе лоб, испуганные нападением корсаров и забыв о Лизон.
Остальное плавание прошло без приключений; только однажды, на заре, были замечены три галиота с пиратами; они направлялись к «Трезубцу»; море было спокойно и пустынно: опасность была велика ввиду малочисленности и бессилия экипажа, несмотря на свои десять мортир, каронады и ружья. Тогда Тюржи прибегнул к хитрости, выказав большую решительность, и смело продолжал путь.
Галиоты направлялись на «Трезубец» полным попутным ветром, но, видя, что галера не изменяет направления, пираты испугались и оставили её в покое.
IV
В разукрашенном зале французского посольства в Константинополе, на груде вышитых шёлковых подушек лежала в изящном домашнем наряде г-жа Фабр. Она забавлялась разговором с маленькой семилетней девочкой. Эта девочка была впоследствии знаменитой Аиссэ, нежной, любящей и преданной кавалеру Эди, чистой в своём падении и полной самоотвержения среди скандалов Палэ-Рояля и Регентства, вложившей всё своё счастье в счастье предмета своей любви, прелестную переписку которой можно сравнить с криком раненой голубки в лесу, переполненном сатирами.
В ушах хорошенькой девочки красовались кольца, а на голове .убор из -цехинов; её маленькие ручки выходили из кисейных рукавов, ниспадавших до земли, талия же была перетянута широким шёлковым поясом.
— Так завтра, сударыня, годовщина моего приезда во дворец?
— Да, моя дорогая, завтра ровно четыре года, как злые турки похитили тебя у твоих родителей, а граф Ферриоль выкупил тебя.
— Как же называется моя родина?
— Я уже тебе говорила: Кавказ. Ты очаровательная маленькая черкешенка, восторг — какая хорошенькая!
— Я это знаю, сударыня; вы увидите завтра, какую мне наденут для моего праздника красивую вышитую золотом шапочку. Я очень довольна, что нахожусь здесь. Я так испугалась, когда турки пришли в нашу деревню! Мне не было ещё четырёх лет, но я всё-таки об этом помню. Соседние хижины пылали, все люди кричали, спасались и толкали друг друга. Я более не видала мамы; жёлтый человек, с густыми чёрными усами, взял меня на руки и отнёс в палатку, где было уже много женщин со связанными руками, и все они плакали. Все они были очень красивы.
— Какое варварство! Какие нравы! — сказала г-жа Фабр. — И какой позор эти публичные рынки!
— Да, сударыня, меня продали, и это было большое счастье, потому что граф Ферриоль мог меня купить. Мне так здесь хорошо!
Она удивилась, увидя грустное лицо своей взрослой подруги; она задала ей тысячу вопросов, которые были мучительны для бедной изгнанницы, бросившей мужа ради дворца своего могущественного друга. Она спрашивала её: есть ли у неё родители, чем занимается её муж, почему он не с нею? Она осыпала её вопросами о её родине, о Франции, которую ей обещали показать, о знаменитом Париже, куда обещал её взять в один прекрасный день её покровитель и где двадцать лет спустя она была царицей красоты и ума.
Г-жа Фабр была великолепная темноволосая женщина, с самым нежным цветом лица, прозрачной, как перламутр, кожей, слегка испещрённой синими жилками, с миндалевидными глазами, длинными ресницами, гибким роскошным телом. Её кошачьи ленивые движения свидетельствовали скорее о страстной томности, чем об энергии.
Она была любовницей посланника, маркиза Аржанталя, графа Ферриоля, в продолжение 11 лет, то есть со дня, когда покинула своего мужа, явившегося в Константинополь в качестве делегата от верхней торговой палаты.
В первые годы она вполне вкусила все радости честолюбия и любви. Она занимала почётное место на всех празднествах, и брильянтщики Стамбула изощрялись в придумывании для неё самых модных уборов.
Но теперь её любовник уже не ухаживал за нею и не ласкал её, как прежде: привычка притупила страсть и породила пресыщение. Граф Ферриоль теперь искал развлечений вне дома, и сердце её друга ускользало от неё почти безвозвратно.
Граф Ферриоль обладал странным характером — фантастическим, вспыльчивым и жестоким. Он никогда не имел аудиенции у султана, отказавшись появиться пред ним без шпаги, как предписывал придворный этикет. Благодаря своим грубым выходкам он лишался самых нежных привязанностей и был полон капризов и чудачеств. Впрочем, как известно, он окончил жизнь сумасшедшим.
Г-жа Фабр, чувствуя себя в свою очередь покинутой, с горечью думала о прошедшем. Она представлялась себе совсем ребёнком, тех же лет, как Аиссэ, взлелеянным в родной семье, затем — замужем за богатым марсельцем, которого сделала несчастным. Она мечтала о том, что её существование могло бы сложиться совершенно иначе у семейного очага, оживлённого улыбкою близких.
Вместо спокойного счастья оказалось изгнание, тоска, безделье, беспокойная скука ветреной натуры, утомлённой однообразием давней связи. В одно и то же время она лдебила и ненавидела эти невольно жестокие вопросы и нескромности маленькой Аиссэ. Она занялась её воспитанием, заставляла её читать французские книги, и молодая невольница приводила всех в восторг своим скороспелым развитием. С душой и со вкусом она исполняла на клавесинах трудные пьесы и прелестно играла на маленькой арфе, заказанной графом по её росту.
Её очень занимала география, и она заставляла рассказывать себе о нравах и обычаях различных народов, особенно интересуясь Парижем, зная, что в один прекрасный день она увидит его. У неё даже была оптическая игрушка с раскрашенными видами городов и памятников Франции.
Они разговаривали о Париже, когда раздавшийся в сенях шум оружия янычар известил о приходе посланника.
Дверь отворилась, и появился граф Ферриоль, именно таким, как его рисовал художник Жувнэ: с угловатыми скулами, густыми бровями, суровым взором, широкой шеей, плоским подбородком — вообще угрюмой наружности. На нём был просторный мундир, разукрашенный орденами, сбоку висела шпага, ударявшая его по икрам в обтянутых красных чулках; задки его башмаков были высокие, как у наездника, на вороте рубашки красовалась лента, а на голове, согласно последней моде, был надет квадратный парик из конского волоса, напудренный добела, такой, как носили уже около двух лет в Париже, что заставляло пудрить и одежду, чтобы она не казалась загрязнённой.
Он разговаривал с сопровождавшим его мужчиной. Это был гравёр Ле-Гэ, которому он заказал богатое собрание эстампов, представляющее типы восточных народов, очень ценное в настоящее время. Позади посланника шли два янычара и несли громадную папку из зелёного сафьяна с посольским гербом и шифром.
— Эмили, — сказал посланник. — Представляю вам великого художника, г-на Ле-Гэ; он проведёт некоторое время здесь, чтобы произвести на месте нашу прекрасную работу восточных "типов; её изящные пробные листы вы уже видели.
— Действительно, сударь, — ответила она, — я уже оценила точность и тонкость вашего таланта и счастлива, что имею случай .поздравить вас.
Художник почтительно поклонился.
— Любезный Ле-Гэ, — сказал посланник, — надо вам представить мою маленькую невольницу Аиссэ. Не думаю, чтобы для начала серии наших восточных женщин вы могли найти тип красивее, правильнее и удачнее, чем эта очаровательная черкешенка. Оставляю вас; познакомьтесь с нею и изучите её, прежде чем нарисуете её портрет, — это существенное условие для достижения совершенного сходства. В портрете физическое сходство — аксессуары, главное — нравственное сходство.
— Вы думаете и выражаете мысли, как законченный художник, — заметил на это Ле-Гэ.