— Моя дорогая, — прибавил граф, обращаясь к г-же Фабр, — извините меня, что сегодня я не обедаю с вами. Вы останетесь с г-ном Ле-Гэ. В скором времени собирается совет по поводу важных известий, сообщённых мне депешей из Леванта, и очень вероятно, что меня долго задержат.
— Нет ли чего тревожного в этих известиях? — спросила она.
— Ничего нет, — удовольствовался ответить посланник, избегая настоятельных вопросов.
Потом, обернувшись к янычарам, которые принесли папку, он грубо приказал:
— Ну, негодяи, положите эту папку к ногам барышни и убирайтесь.
В то время как оба солдата бросились укладывать папку на подушку, смягчившийся граф поднял маленькую Аиссэ на руки и, поцеловав, сказал:
— Я думал о тебе, моя маленькая черкешенка, и вот для твоего праздника самые красивые картинки, какие только делаются от Босфора до Кавказа.
С минуту он перелистывал альбом вместе с нею: страницы были из шёлковой, затканной узорами материи, шёлковой грузинской ткани с вышитыми фигурами и армянской бумаги с миниатюрами, покрытыми позолотой. Но посланник очень торопился и, быстро поднявшись, сказал:
— Покидаю вас, меня ожидает совет.
И он вышел.
Ле-Гэ никогда не видал г-жи Фабр, ничего о ней не знал, даже её имени. Она была молода и красива, и потому он изо всех сил старался ей понравиться. Желая показаться как можно более любезным, он поспешил расхвалить Аиссэ её эстампы.
Они рассматривали эти любопытные страницы миниатюр бухарских художников, наброски Акхлати и астрономические фигуры, заимствованные из зодиака. На одной странице была представлена богиня в фиолетового цвета одеянии; из её шелковисто-чёрных волос выходило пламя, и она обладала тремя глазами, под её ногами лежал отброшенный ей тюлень; другой же, на брюхе которого красовалась голова тигра, находился пред её грудью. На следующей странице было изображение всадника, скитавшегося среди розовых гор, усеянных трёхлопастными цветами; над ним расстилалось ослепительно-лазоревое безоблачное небо. То встречались восхитительные по сложности и тонкости отделки цветные мозаики, изображавшие двери мечетей, окаймлённые тонкой сетью разноцветных арабесок. При каждом новом изображении маленькая Аиссэ хлопала в ладоши. Просто и завлекательно объяснил ей Ле-Гэ значение рисунков, и г-жа Фабр, заинтересовавшись его объяснениями, любовалась вместе с ними необычайной тонкостью мусульманского искусства.
— Их искусство привлекательнее самой страны и нравов, — сказала она.
— Константинополь, сударыня, как я вижу, не имеет счастья нравиться вам.
— Я до смерти здесь скучаю. Французская колония малочисленна; что же касается до проезжих французов, то они так редки, и людей чем-нибудь замечательных видишь не более двух в год.
— Вероятно вы видите всех посланников, отправляемых в эти страны его величеством Людовиком XIV? — спросил Ле-Гэ.
— Конечно. Не так давно проезжал здесь маркиз Пёти де Лакруа-сын, возвращаясь во Францию. Он рассказывал презабавные истории о поисках голландцев.
— Это правда, — сказал Ле-Гэ, — они скрывают от арабов поражения, нанесённые им его величеством, нашим королём Людовиком XIV, и повсюду рассказывают о своих победах. Но г-н Пёти́ де Лакруа обратил в ничто их ложь, и Франция многим ему обязана. Он сочинил для народов Малой Азии апологию «Солнце и Лягушки», на арабском языке; она представляет самую строгую сатиру на Голландию и пользуется столь значительным успехом, что нет такой цирюльни и перекрёстка, где бы её не рассказывали.
— Он очень любезный человек и красноречивый собеседник, — заметила г-жа Фабр.
— Но, сударыня, разве здесь ещё не говорят о прибытии французского посланника, которого, конечно, вы будете иметь честь принимать у себя? Он не заставит вас долго себя ожидать. Я только совершений случайно узнал о его приезде. С целью раздобыться особенно красивой точкой зрения на Эйум с моря я нанял каик, и мой лодочник, узнав по моему выговору, что я француз, рассказал мне, будто несколько часов тому назад он перевозил тюки одного французского дворянина. Этот господин приехал с азиатского берега и щедро заплатил лодочнику. Его сопровождало несколько молодых людей, по-видимому, очень красивых: это были его секретари. Ради возбуждения в лодочнике усердия они рассказывали ему, что он везёт французского посланника и его богатства. Не знаю, может быть, они над ним насмехались.
— Вы, должно быть, ошибаетесь, сударь: в данный момент здесь нет никакой французской миссии.
— Вы не ожидаете никакого посланного от Людовика XIV?
— Наверно, никакого, разве только он вынырнет из волн, как тритон. Полноте! Подобные случаи часто бывают: это какой-нибудь незначительный купец. Они пользуются этим средством ради своей безопасности и успеха своего дела, ложно прикрываясь в деревнях официальным характером миссии.
— Очень возможно, что вы правы, тем более он, по-видимому, не имеет никакой свиты. Должно быть, это какой-нибудь крупный купец. Кажется, я помню его имя: конечно, вы знаете его не более моего, и он не принадлежит к дипломатическому кругу.
— Как его фамилия?
— О! Настоящая купеческая: на валявшемся отклеенном ярлычке значится: Жан Фабр, из Марселя.
Эмили побледнела и выпрямилась во весь рост.
— Как вы сказали? Жан Фабр и Константинополе?
— Что с вами, сударыня? Мог ли я знать, что это имя вам известно и что оно вас взволнует? Не был ли я нескромен? Чем я могу исправить невольное зло?..
— Ничем, — ответила г-жа Фабр. — Полноте, сударь. Прошу вас извинить меня, я не совсем здорова и принуждена вас оставить. Извините меня, прошу вас. Пойдём, Аиссэ.
Она вышла, или, скорее, исчезла, по направлению к галерее, которая вела в её апартаменты.
— Жан здесь под ложным предлогом! — шептала она. — Всё кончено! Я пропала.
V
Расставшись с г-жей Фабр и Ле-Гэ, граф Ферриоль направился в свой кабинет, куда он вошёл, по-видимому, очень озабоченный.
Кабинет посланника помещался в роскошно убранном зале. Тяжёлые салоникские ткани покрывали стены, украшенные богатым оружием чеканной и наборной работы. На различных лакированных подставках с ножками, разукрашенными тонкими арабесками из перламутра, стояли искусно сработанные медные блюда, вышитые чепраки и фаянсовые, покрытые глазурью, вазы разнообразных цветов. Изящные чаши из опала, нефритовые кубки, курильницы, жаровни чеканной работы переполняли столики, открытые шкафы и столы с резными ножками, изображавшими трёхлопастный вход в мечеть. По обе стороны двери, пред старой позеленевшей пушкой, вытащенной из Босфора и поставленной на лафете из железного дерева, находились стойки с длинными карабинами, приклады которых были плоски.
Тотчас же придверник доложил посланнику:
— Г-н Мишель, частный секретарь вашего превосходительства, ожидает ваших приказаний.
— Пусть войдёт, — ответил граф Ферриоль.
Придверник впустил секретаря, привезённого посланником с собою из Франции. Это был уроженец Лиля, здоровенный человек, горбоносый, с плоским лбом, впалыми глазами и остроконечной бородою, с виду очень решительный; на нём был парик и касторовая шляпа с пером.
— Ну, — быстро спросил граф, — есть известия о Фабре?
— Недостаточные, сударь. С тех пор, что он покинул Алеппо, я потерял его-след.
— Дурак! — ответил граф. — Слушай же хорошенько: я не хочу, чтобы Фабр отправился в Персию. Этот человек меня стесняет. Это — нахал, которого я едва не наказал во время его проезда через Константинополь, когда он нагло осмелился спорить со мною относительно статей трактата марсельской торговой палаты. Впрочем, — прибавил он с свирепой улыбкой, — я у него отнял жену. Это было началом ссоры. Но если он снова даётся мне в когти, то не надо, слышишь ли, не надо, чтобы от них ускользнул. Знай одно: то, что я сказал, сам чёрт не может изменить. Требовать и добиться посольства в Персию, которое по праву принадлежит мне, — значит нанести мне оскорбление. Он думал отомстить мне, захватив эту честь в свою пользу: клянусь, она будет для него гибельной. Благодаря какой интриге удалось ему похитить у меня эту миссию? Как осмелились не поручить её посланнику, самому близкому к Персии, как я? Не из Парижа, а отсюда должен отправиться посланник короля. Только я могу руководить этим делом. Я буду им руководить или погублю своё имя. Итак, вот прежде всего мои распоряжения. Ты способный, верный и преданный малый, и я, согласно моей неограниченной власти, официально уполномочиваю тебя быть, посланником при персидском дворе. Вот твои верительные грамоты, я пошлю в Париж курьера, поручу ему опозорить Фабра и достать для тебя утверждение твоей миссии. Я вполне отвечаю за твои действия и шаги: будь же уверен в твоём счастливом будущем. Я великодушно дарю тебе целое состояние, в признательность за твои прежние заслуги.
Мишель преклонил колено и воскликнул:
— Как благодарить вас за такую доброту, чем могу я отплатить за ваше великое благодеяние! Будьте убеждены, ваше превосходительство, что у вас никогда не будет более преданного поверенного, чем ваш признательный слуга. Нет такого дела, которого я не предпринял бы, утвердившись на своём посту, благодаря вашей высокой поддержке; Фабр — пропащий человек: считайте его погибшим.
— Слава богу! — ответил граф. — Вот это именно я и хотел от тебя слышать. Итак, ты — посланник французского короля при дворе персидского шаха.
Убедившись, что его служащий не посмеет ни сопротивляться, ни возражать и может пуститься очертя голову в опасное предприятие, граф Ферриоль открыл ему свои намерения и представил свой план во всём его трагическом ужасе. Опозорить Фабра было недостаточно — требовалось стереть его с лица земли, как бы вследствие несчастного случая, чтобы безнаказанно, не медля, занять его место и даже вызвать за такое рвение королевскую похвалу.
— Но от твоего старания я ожидаю иного: в этом замешан прежде всего твой интерес, — сказал граф Ферриоль. — Фабр, должно быть, спрятался в окрестностях Алеппо, и, может быть, он скрылся в Ливанских горах. Необходимо сначала его отыскать. Возьми с собою какого-нибудь ловкого человека, способного в назначенное время стереть с лица земли эту стеснительную личность. Впрочем, я тебе дам сильную стражу, но ты лучше достигнешь этого посредством хитрости, и лучше иметь одно доверенное лицо.