Мари́ вошла в неф через двое сеней, отделённых от атриума висевшим тяжёлым ковром. Она была поражена необъятностью простого и величественного корабля, куполом, поддерживаемым четырьмя громадными арками и удлинённым двумя полусферическими сводами на скрытых точках опоры. Соединённые в группы громадные столбы, порфировые колонны, перенесённые из храма Солнца, выстроенного Аврелием в Гелиополе, стержни колонн из зелёной брекчии, взятые из храма Эфесского, представляли громадный лес из каменных деревьев, числом сто семь — мистическая цифра Премудрого. Дневной свет падал широкой пеленою пыли через окна портиков; они были расположены друг над другом и доходили до основания куполов. Стены храма были покрыты золотой мозаикой; Михраб, Мастаба, возвышение для чтеца Корана представляли настоящие чудеса терпеливого искусства и смешанных оттенков; пурпурового цвета толстый шнурок, на котором спускалось страусовое яйцо, шёлковые кисти, большие коренастые бронзовые люстры, зелёные металлические листы, на которых золотыми буквами в девять метров вышины написаны священные изречения, знамёна, ясли Христа, Сиди Исса из красного мрамора, привезённые из Вифлеема, сочащаяся колонна, хладное окно, облицовка нижней части стены из фаянса и просвечивающегося мрамора, как бы вспыхивавших на солнце, — всё это последовательно занимало праздное любопытство Мари́. Она прошла, смешавшись с толпою мусульман и женщин, направлявшихся на галерею гинекеи, среди кишащих многочисленных служителей мечети: имамов, шейхов, киятибсов, муэдзинов, читальщиков, певчих и слуг. Долго она рассматривала заложенную дверь, через которую, во время вторжения турок в XV веке, исчез совершавший службу священник. В тот момент, когда неверные вошли в собор, бывший в то время христианским, священник скрылся через этот выход, сам собою заложившийся камнем. Он должен сам произвольно открыться, когда Софийский собор вернётся к христианскому культу, и тогда прежний священник выйдет оттуда, чтобы окончить прерванную службу.
Мари́ предалась созерцанию, вознесясь на крыльях веры к вечной красоте, которая осуществила там самое могущественнейшее из своих чудес. Мари́ не могла оторвать своего взора от громадного, необычайно чудесного свода, на взгляд столь лёгкого, в подробностях же бесконечно крепкого и восхитительного, с тонкими колонками, выровненными пред таинственными портиками, с широкими, как дворцы, подпорками, искусно резными решётками, капителями, обвитыми кудрявой листвой, со всех четырёх сторон прямоугольника, с сводами, украшенными мозаикой, тысячами опаловидных лампад, прикреплённых к широким обручам люстр плотно, как банки к телу.
Она вышла, как в лихорадке, равнодушно относясь к удивлённым взглядам распростёртых на молитвенных ковриках марабутов, которые смотрели на неё, бормоча нараспев слова Корана. Под обаянием этой широкой и великолепной поэзии восточного искусства, происхождение и колыбель которого ей предстояло найти в Персии, и как бы захваченная слишком стремительной волною, она опёрлась на колонну под цветущими деревьями, служившими сенью дощатым лавочкам, прилегавшим к чудесной мечети. Умозрение этих лиц, одетых в длинные, расшитые одежды, казалось, выходило из недр её воспоминаний, в которых она отыскала чудеса «Тысячи и одной ночи», имевшей в то время в переводе большой успех в Париже. Мари́ уже призывала к себе волшебную, раскрашенную персиянку, которая осыплет её сокровищами богатства и наслаждений, волнений и неожиданностей. Вдруг ею грубо овладела действительность, и Мари́ с тоскою сказала себе:
— Персия! — но доеду ли я до неё когда-нибудь!
В то время как Фабр трудился, чтобы обеспечить безопасность миссии, Мари́ забывалась и предавалась наслаждению, чувствуя себя перенесённой настолько далеко от улицы Мазарини, что подумала, не находится ли она на другой планете. Она останавливалась пред торговцем сластями, пальцы которого были покрыты жиром, пред простонародным горшечником, пред стадом ослов, переносивших камни для построек, пред странствующими музыкантами, потрясавшими тирсами, увешанными бубенчиками и лошадиными хвостами, пред кружащимися дервишами, похожими на белые, завывающие, живые колокола, пред сворой жёлтых собак, стороживших и очищавших улицы, пред приручёнными голубями мечети Баязида, где на дворе, окружённом портиком в виде крытой галереи, собирались мелкие торговцы, народные писцы и кудесники. Она посетила и другие мечети: Ахмедие, в то время совершенно новую, Дажд-Паша-Джами, где хранится жезл Моисея, Ейюб, по имени носителя знамени Магомета, Сулеймание, торжество стекольщика Ибрагима-Пьяницы и много других прелестных, развенчанных византийских церквей, — остатки прежних знаменитых монастырей: Пантепонтос, Панахрантос, Паммакаристос, Хора и двадцать других.
Мари́ осмотрела дворец Велизария, остатки дворца Юстиниана, зеленеющие кладбища, бани под названием Тысячи Одной Колонны, площадь знаменитого Гипподрома, теперь безмолвную после стольких суматох, но всё ещё гордившуюся своей Серпентинной колонной, на верхушке которой блестели три змеиные головы из карбункула — образцовое произведение Фидиаса, и памятником победы под Платеей, привезённым из Дельф. Мари́ нравились старые кварталы с низкими домами, выстроенными из досок, из швов которых вырастал терновик и ниспадал вниз с этажей, устроенных выступами, поддерживаемыми изогнутыми балками; стены из песчаника без цемента обрамляли двери с громадными замками; здесь летали сороки, а вокруг лавочек торговцев печёным тестом бродили кошки; турки в широких шароварах, в длинных синих блузах и бурнусах или фесках на своих бритых головах шли торопливыми шагами. Шумная толпа смотрела на пожар: пылали полуразвалившиеся лачуги, и жильцы спокойно, безропотно ожидали конца того, что было предначертано судьбою; другие зрители не шевелились, будто благословляя огонь, как единственного очистителя этих зловонных кварталов.
Мари́ также прогуливалась вдоль романических берегов Босфора, откуда на розоватом горизонте пред нею открывались зубчатые стены и крепкие башни Румели-Хиссара; у их подножия кружились белые зимородки. Перенеся свой взор на другую сторону, её глаза устремлялись вдаль, на цветущие Принцевы острова, а гораздо ближе она увидела башню Леандра, воздвигнутую на Босфоре в память любовника жрицы Геро — Леандра, хотя он исполнял свои подвиги пловца в Геллеспонте.
На мраморной набережной, переполненной меднолицыми носильщиками, пред дворцом Валидэ-султане, у подножия громадной башни Солимана Великолепного, Мари́ сошла на берег. Она повеселела, радуясь, что осмотрит с сыном оживлённые кварталы и кривые улицы, изрытые лужами. Пройдя через ворота Балук-Базара, они остановились близ мечети Нурри-Османие и пред Обожжённой колонной, почерневшей от пожара, а затем достигли Фанара, или греческого квартала, где полюбовались мечетью Роз, и квартала Балата, где живут евреи. Недалеко оттуда драгоман высокопарными фразами зазывал посетителей мечети, показывая им трепетавших в водоёме рыбок, у которых одна сторона была коричневая, а другая — красная. По его словам, это были праправнуки рыб, которых жарил в XV веке калугер. Когда ему сообщили о победе турок, то он не хотел этому верить.
— Я скорее поверю, — сказал он, — что рыбы, которых я жарю, выскочат и поплывут по земле.
В тот же момент рыбы выскочили и поплыли; поэтому в память о прадедовском поджаривании их дети сохранили одну сторону подгорелой.
Маленький Пьер этим очень забавлялся.
Потом Мари́ прошла вдоль уличек, замкнутых между стенами из жёлтой окаменелой глины, на которых мушараби (решётчатые балкончики) выставляли свои округления. За решётками обвитые своими льняными покрывалами спали или пели девочки, сидя на корточках. Солнце подсушило нечистоты на убитой и пыльной земле, над которой летали мухи. Тут и там открывалось нечто вроде подвалов, служивших мастерскими или лавками: здесь бакалейщик в тюрбане и синей поношенной одежде сгребал жирными пальцами из деревянной чашки весов свешенный пальмовый жир; там пирожник, забравшись на свою высокую кирпичную печь, выливал с ложки жидкое тесто в горшок с кипящим маслом; далее у брадобрея постоянные посетители болтали, сидя на корточках или собравшись у стен некоторых мечетей. Из гаммама выходили турки, лёгкие и в хорошем настроении, потягивая из тонких трубок табачный дым. В кофейне, благоухающей паром, исходящим из крошечных чашечек с кофе, спали курильщики, растянувшись на циновках и вкушая сладость кейфа или гашиша; пред марабутами, раскрашенными зелёной краской с золотом, муэдзины произносили молитвы; на публичной площади собрались осторожные и мудрые турки и слушали нескольких сказочников или кочующих поэтов.
Все эти люди были спокойны, молчаливы или медленно поучительно беседовали с равнодушием, которое Руссо отметил словами:
«В то время, как белокожий порядочно поволнуется и побеспокоит своё тело, чтобы сказать много слов, турок на минуту вынет из своего рта трубку, скажет два слова вполголоса и выдавит из себя изречение».
Мари́ с сыном вошли под навес со сводами — базар, или чарчи, и Пьера завлекли разнообразные лавочки, распределённые по разрядам, расположенные и собранные вместе, как временные дощатые строения для игр и товаров на старинных больших ярмарках. Здесь были продавцы благовонных товаров, весившие в чашках из оливкового дерева росный ладан и шафран; портные, которые шили местные одежды, шапочники, делавшие фески; торговцы бриллиантами, старые евреи, из опасения неожиданностей, державшие свои выставочные товары — кольца, браслеты — нанизанными и крепко зажатыми между пальцами. Это была беспорядочная путаница уличек и закрытых галерей, окаймлённых лавочками, возвышавшимися над самой землёю и очень скудными. Их стенки были заняты ящиками с пряностями, гроздьями висевших предметов, материями и оружием. Покупатели в цветных одеждах останавливались пред выставкой и оживлённо торговались, делая при этом выразительные движения пальцами, между тем как купцы при каждом уменьшении цены корчили рожи, издавая крики отчаяния, как будто их хотят ограбить.