Мари́ побледнела. Жак понял, насколько этот совет был серьёзен и важен; он на этом прервал разговор, извинился и поспешил успокоить её внезапную, нервную тревогу.
— Простите меня, — сказал он. — Вы правы. Я вас люблю, вы это знаете, но без дурной мысли, как преданный друг, который для вас бросился бы в опасность, и если когда-нибудь потребуется вам помощь, моя жизнь к вашим услугам.
Мари́ дала ему поцеловать свою руку и пожала ему руку с нежностью, в которую она вложила чувство самой чистой привязанности.
— Благодарю, Жак, за ваши добрые и рассудительные слова; в этой неведомой стране, усеянной опасностями, большое утешение-знать, что у меня всегда будет поддержка и друг, что бы ни случилось.
Они присоединились к охоте.
Среди лошадей, верблюдов, слонов, нёсших клетки, в которых рычали пантеры-ящеры с повязками на глазах, толпа прибыла к кокетливой беседке Казар-Абад.
Сторож Хамед и гонец Хани были очень заняты, отдавая последние распоряжения целой армии слуг, вынимавших из корзин припасы полдника в большом зале, освежаемом струями воды, выбрасываемыми из большого водоёма.
В то время как на разложенной циновке каждый занимал место перед грудами плодов, золотыми кувшинами с длинными узкими горлышками и тонкими фарфоровыми вазами, наполненными золотистым вареньем, Жак находил большее удовольствие прогуливаться один вокруг этого изящного здания, прятавшегося в апельсиновых деревьях, испещрённых золотыми точками. Он пустил лошадь шагом и, очарованный, опьянённый этими благоухающими испарениями, вдыхал полной грудью чистый воздух и наслаждался тишиною прекрасного дня, мечтая о Мари́. Его сердце было полно счастья, в основе которого лежали приятная грусть и та горечь, какую Лукреций находил даже в глубине цветов. Что будет с этой сдерживаемой и запрещённой страстью, хранить которую в тайне и молчании представляло для него грустное очарование? Быть любимым Мари́ он от неё не требовал, и его судьба была жестока, потому что ему разрешалось повиноваться движению своего сердца, лишь если бы сердце Мари́ было свободно ценою жизни и счастья его дяди. Но всё-таки эта любовь, хотя обставленная такими границами и окружённая различными затруднениями, доставляла ему удовольствие, успокаивала его существо, и если бы он проник в глубину этого удовольствия, то, может быть, там оказалась бы тайная надежда на неведомое и полное неожиданностей будущее.
На дорожках взад и вперёд проходили слуги в синих блузах, неся на головах медные, чеканные блюда раскачивающейся походкой тех рабов, какие изображены на рельефах пилястр, портиках и на колоннах в развалинах Персеполиса.
Вдруг Жак остановился с удивлением, спрашивая себя, не игрушка ли он какой-нибудь галлюцинации. В толпе служителей, носивших блюда, он узнал Сюфера, добровольно преобразившего своё лицо, обрив его; кто-нибудь другой не узнал бы его в этой одежде, но у Жака слишком глубоко запечатлелось воспоминание об этих лживых глазах и скверном лице. Люди имеют свою особую личную наружность, от которой они не могут избавиться даже при переряживании. В их походке, главных замашках, осанке, в способе держать голову и плечи, в тысяче неуловимых подробностей есть род скрытого изображения, которое освобождается от вещественных элементов, подобно призракам Лукреция, и заставляет сразу узнавать близкого человека, потерянного из виду в продолжение долгих лет.
Жак знал, что имя личности, когда его произносишь, роковым образом заставляет вздрогнуть и обернуться того, кому оно принадлежит. Он громко позвал:
— Сюфер!
Раб не сплоховал. Жак пустил вперёд лошадь и коснулся хлыстом плеча шпиона, сделав ему знак приблизиться. Последний не выразил ни сопротивления, ни удивления. Он распростёрся, как слуга, которому господин делает честь, отдавая приказания, и выжидал.
— Встань, — закричал ему Жак, — комедия напрасна; я тебя узнал, Сюфер, лазутчик Мишеля!
Раб казался так естественно изумлённым и так простодушно и забавно озадаченным, что Жак не знал, как и думать. Этот человек стал произносить со страхом непонятные слова на народном персидском языке и, казалось, ничего не понимал. Взбешённый и раздражённый Жак ударил его хлыстом по лицу.
— По крайней мере, если это Сюфер, — думал Жак, — он получил, что заслуживает. Так как он только раб, то это не вызовет последствий.
Он задумчиво возвратился на дорогу, которая вела к беседке, чтобы как можно скорее рассказать о приключе-
нии Жану Фабру и склонить его к крайней осторожности, в каком бы положении ни было дело.
Когда он приближался, то услышал шум и был поражён оживлением, царствовавшим в зале. Он поспешил и увидел странное зрелище. Среди смущённой челяди, суетившихся слуг и бестолково кружившихся прислужников, с трудом пробив себе путь, он увидел Жана Фабра, растянувшегося на полу поперёк опрокинутых кувшинов, рассыпавшихся груд плодов и в беспорядке разбросанных медных блюд. Он лежал с бледным лицом, помутившимися, безжизненными глазами, с слипшимися на висках волосами и бледною кожей, лоснящейся от холодного пота, выступившего каплями на ноздрях; его губы побелели. Обезумевшая Мари́, с развевавшимися волосами, стояла пред ним на коленях и поддерживала ему голову одной рукой, тогда как другой она наливала на губы умирающего каплями козье молоко. Флориза лежала на полу в обмороке, расшнурованная на попечении служанок с золотыми покрывалами; Альвейр, удручённый, оживлённо разговаривал со старым ханом, который дрожал от страха и волнения при мысли, что подозрения могут пасть на него. Он защищался, сильно возражая, и опровергал обвинение, которого никто и не произносил. Присутствующие чиновники тотчас же образовали почётный караул; цепь солдат сдерживала толпу и охраняла площадку, где происходило печальное зрелище. В одном углу Лизон прикрывала своей шалью голову маленького Пьера, заливавшегося горячими слезами, призывая отца. Доктор Робэн давал одному офицеру распоряжение тотчас же доставить ему ящик с его инструментами.
На полу на скатертях, обшитых галунами, цветы, корзины с плодами и графины с сиропами ещё ожидали пред шёлковыми подушками приглашённых.
Лишь только Альвейр увидел Жака, как поспешил к нему навстречу.
— Скорее идите, Жак. Большое несчастье — вашего дядю отравили!..
Хан прибавил с сильным жестом, выражавшим страх, который запрещает персам произносить слово «смерть»:
— Он отдал вам часть своей жизни!
Жак побледнел и ответил сухим и ясным голосом:
— Я только что видел Сюфера; он здесь, переодетый кухонным слугой.
— Вот откуда нанесён удар, — сказал Альвейр.
И, не дождавшись подробностей, он быстро повернулся к драгоману, приказывая ему перевести калантеру (чину вроде префекта) просьбу немедленно закрыть и охранить все выходы парка.
Он объяснил, что виновный известен и находится переодетым в толпе слуг. Разговор длился долго; драгоман с трудом переводил фразы, которые, благодаря волнению и поспешности, не легко было разобрать.
Между тем Жак поспешил к телу своего дяди. Мари́, вся в слезах, объяснила ему происшедшую драму: едва они дошли до почётных мест, как старый хан пожелал оказать честь своим знатным гостям и, согласно персидскому обычаю, поднял свой кубок; слушая приветственные слова главы, каждый взял тот кубок, что стоял пред ним. Фабр ответил несколькими словами, которыми уверил эриванского хана в своём глубоком расположении; он обещал в будущем союз и дружбу Персии с Францией и поднёс кубок к губам; вдруг он выскользнул из его пальцев; по лицу Жака разлилась бледность, его зубы защёлкали, обнажив дёсны, и он упал среди сумятицы, произведённой испуганными гостями. По всем этим признакам они признали действие неумолимого яда, название которого переходило из уст в уста:
— Гул сад самун! — цветок, отравляющий воздух.
XII
Монастырь отцов капуцинов стоял, прислонившись к горе над озером Урмия, на самой остроконечности полуострова Шаби, на котором продолжаются горные уступы снежных громад Ак-Дага до самого озера.
В это утро брат прислужник приводил всё в порядок в зале капитула. Он обметал пыль с полированного деревянного стола, глянцевитых кресел, распятия, висевшего на стене, и с нескольких рамок с священными изображениями, повешенными на гладкой выбеленной извёсткою стене, прорезанной тремя стрельчатыми окнами; через зеленоватые стёкла виднелся великолепный далёкий горизонт белых вершин Джело-Дага.
Когда прислужник положил на прежнее место толстые требники и зелёные реестры, когда он проверил, хорошо ли были отточены гусиные перья, есть ли чернила в чернильнице, достаточно ли блестят половые плиты и всё ли в порядке в низком, сводчатом зале, то, взяв свою метёлку из перьев, полотенце для пыли и лопаточку, вышел с довольным видом и отправился благодарить за это небо.
Вскоре после этого в глубине зала отворилась дверь, и между коричневыми рядами капуцинов прошли высшие лица и заняли почётные места. Выбритый, розовый, с короткими седыми волосами старец в фиолетовой мантии, председательствовавший в капитуле, был Пиду де Сент-Олон, вавилонский епископ, по происхождению француз. Его помощники и другие члены совета, чёрные иезуиты и коричневые капуцины с гладковыбритыми лицами, тихо и осторожно как бы скользнули на свои места вокруг стола.
Там были отец Монье, эрзерумский иезуит, накануне приехавший верхом; брат Боклэр и ещё настоятель таврических капуцинов, отец Рикар, отец Минэ из Нахичевани и некоторые другие довольно значительные представители французских миссий на Востоке.
Когда зал был полон, то, пока святые отцы, закусывая губы, придавали выражение суровости своим жирным лицам, двери зала заперли, и епископ, поднявшись, прочитал первые слова «Отче наш», повторённые всеми громко и раскатившиеся глухим шёпотом под белыми сводами. Снаружи лучезарное солнце освещало клумбы с цветами, разведёнными общиной.
Епископ тотчас же объяснил причину собрания. Он заговорил мягко, речисто, напоминая, что роль католической миссии состояла не только в распространении и охранении вероучения церкви, но также в согласовании защиты её выгод с делом расширения французского влияния.