Мишель, бледный и обезумевший от гнева, встал с обнажённой саблей в руке.
— Наглец, ты поплатишься.
Св. отец ответил, не смущаясь:
— Ударьте, это новое убийство не загладит первого, ибо кровь не смывается кровью. Убийца Фабра, вы можете умножить ваши преступления; все они будут также бесполезны и отягчат без выгоды вашу совесть, когда вы явитесь на высший суд в ином мире. Вы можете меня убить, но моя смерть не поможет осуществить вашего плана, если Бог определит, что вы не попадёте в Испагань. Убейте эту несчастную, падшую женщину, проезд которой вы подстерегаете, и вам останется совершить ещё другие жертвы, прежде чем вы будете иметь возможность подвинуться вперёд; вы можете себе проложить путь только по груде трупов. Вы перешагнули через труп Фабра, — упокой Бог его душу, — но смотрите, пред вами целая груда, которую вы приготовляете: надо заколоть кинжалом его любовницу, затем её сына, потом племянника, и когда все эти мертвецы окружат вас, то будете ли вы уверены, что их друзья и спутники предоставят вам свободный путь. Плоды гнилы у дерева, корни которого погружены в навоз. Вы вступили на путь преступлений, вам надо его держаться и погрязнуть в них.
Мишель был поражён этой непредвиденною и очень меткою проповедью. Его шпага упала на землю, он устремил на св. отца бессмысленный и удивлённый взгляд. Иезуит продолжал:
— Вы заслуживаете столько же сожаления, сколько порицания, мой брат. Другие убивают и совершают преступления ради тщетной и обманчивой надежды на корысть; такие прибавляют разочарование к ужасному возмездию, которое их ожидает. Но вы, вы вступили в грех по безумной гордости, не имея даже извинения, что работаете ради ваших выгод. Да, вы достойны сожаления, вы, ловкий и способный поверенный, орудие смертоубийств, одураченный своим главою. Он также ответит за ваши преступления; если вы — рука, то он — голова, и вы вместе искупите вашу жизнь, полную позора и бесчестия.
Мишель медленно сел, с виду изнеможённый, поникнув головою и опершись на колено рукою. Казалось, он больше ничего не слышал и бормотал:
— Одураченный! Верно сказано: я одурачен! Я убил для другого, надо, чтобы я ещё убил! Убить монаха, убить падшую женщину, убить сына! Всё убийство, и повсюду кровь! И какая выгода для тебя, безумец? Тот держит тебя, как в железных объятиях; у него моё признание, свидетельствующее, что я убийца Фабра. Он может меня обезглавить, если захочет, и когда ему заблагорассудится. Моя голова более не принадлежит мне, она — этого человека, который меня пугает на расстоянии, издали.
Он с жестом возмущения встал и выпрямился, издеваясь над собою.
— А затем? Тропинка узка и ограниченна, и нет выбора пути. Если я поверну назад, это будет смерть. Надо, чтобы я двигался вперёд, и мне нечего совещаться. Если я двинусь вперёд, я убью; если я подамся назад, меня убьют. Полно, довольно тебе обдумывать то, что тебе запрещено обдумывать; дело идёт не о том, чтобы знать, куда идти: ты — в колее; дорога закрывается позади тебя по мере того, как ты идёшь; иди вперёд!
— Мой брат, есть Бог!
Мишель не слышал этого, поглощённый неотступной мыслью.
— Как идут дела! Зачем нужно было, чтобы Ферриоль держал меня теперь, как ребёнок муху? У меня ужасное ощущение, как будто жизнь не мне принадлежит. В предпринятом посольстве у меня нет другого выбора, кроме успеха или позорной смерти. Будущее мрачно, а моя миссия — тюрьма, из которой я не выберусь живым. Ферриоль груб, запальчив; если он меня снова увидит — я пропал. Лучше сделаться сейчас же мусульманином и поселиться в каком-нибудь укромном уголке, чтобы спрятать мою совесть и голову под кровом скромной хижины.
Мишель стиснул лоб ладонями и стал говорить сам с собою, забывая, что он не один: он с печальной снисходительностью начал переворачивать всю грязь прошедшего. Св. отец приблизился к нему и сказал мягким голосом:
— Бедный грешник! Значит, Бог сжалился над тобой, потому что открыл тебе глаза и разоблачил пред тобой всю гнусность твоей жизни. Это Бог внушил тебе и привёл меня к тебе: не отталкивай и слушайся Его голоса.
— Я не понимаю тебя.
— Брат, ты не должен посвятить себя исламу и ложным богам, оставайся христианином и пробудись. Бог милосерден и оказывает помощь. Светская жизнь более не имеет для тебя ни очарования, ни безопасности. Надо уйти от света и требовать от уединения покоя и угрызения совести, как нравственного восстановления.
Мишель подскочил.
— Ты насмехаешься, скверный сыч? Так ты раскрываешь предо мною двери монастыря, когда я тебе открываю дверь каземата! Ты хочешь оказать мне учтивость! Идея забавна, проницательный ум.
— Брат, я тебе говорю истину, что раскаяние начало свою восстановительную работу в твоём сердце и что ты против этого не устоишь, если Бог предписал тебя исправить и сделать Его избранником.
— Проклятый шпион, я вижу ясно твою грубую хитрость. Моё присутствие стесняет распутную женщину, и твоя миссия — уничтожить меня. Это — шутовство! Мишель в монастыре! Наверно, я не буду помехой, когда за мною запрётся тяжёлая дверь. План гениален, но слишком наивен. Не думаешь ли ты меня обойти этой чепухой? Твоё подлое лицемерие получит возмездие, сын Эскобара.
— Оскорбляй меня, мой брат, и да простит тебе Бог! Нет, я не имею тех чёрных планов, какие ты предполагаешь, и с почтением восторгаюсь делами Провидения. Бог не пожелал, чтобы я имел успех в деле посольства, которое духовенство Востока хотело отнять у Мари́ Пёти́, потому, что Он приберёг меня для другой, более высокой задачи — спасти грешника, выкупить душу и вырвать одного верующего из адского пламени. Он меня сюда послал, и я лучше послужу Его делу, если приведу к Нему раскаявшегося грешника, чем добьюсь от Великого Софи новых выгод для монастырей и его слуг.
— Монастырь! Вечный мир! Спокойствие и тишина! Почётное тюремное заключение! Нравственное самоубийство!
— Нет, мой брат, это — молитва, восстановление нравственного человека, прощение и забвение прошедшего позора.
Мишель был взволнован и потрясён. Он закрыл лицо руками, и слёзы полились из его глаз. Монах, видя, что преступник ослабел, стал настаивать.
— Поверьте мне, брат, Бог милосерден, и ваши ошибки исправимы. Что мне теперь за дело до цели моего путешествия? Я от неё охотно откажусь и безропотно перенесу необходимость ничего в ней не предпринимать, потому что я спас душу.
Мишель недоверчиво и зло смотрел на него, как хищный зверь, который сопротивляется укротителю.
— Довольно надо мною издеваться, монах, — сказал он, — прекрати твои пустяки и не считай меня столь легковерным, чтобы слушать тебя и следовать за тобою, когда я знаю, что через час ты подошлёшь твоих сообщников захватить меня.
— Отгони недоверие из своего сердца, брат. Мой монастырь в двадцати милях отсюда, на мысе Шаби, на берегу озера Урмии. Оставь мои руки скованными, а ноги запутанными, сохрани при себе всех твоих слуг, окружи себя всеми предосторожностями, разошли во все стороны твоих разведчиков, только дай привести тебя в часовню монастыря, к подножию креста, который утешает и прощает.
Первые проблески зари пожелтили гребни развалин, тонувших в оранжевой и фиалковой атмосфере; золотая кайма извещала о появлении солнца на горизонте, окружённом как бы блестящим кольцом; все цвета от опалового до сине-топазового громоздились друг над другом вдоль небесного свода. Звёзды белели и исчезали одна за другой, а деревья трепетали, пробуждаясь при первом прикосновении утреннего ветерка.
Силы Мишеля истощились. Без надежды, без помощи, без опоры, чувствуя отвращение к жизни и к самому себе, он слушал св. отца, который своей колкой проповедью подкапывался под его сопротивление, как металлический таран выбивает дверь крепости. Внезапно, как будто он ясно видел будущее или как бы поражённый какой-нибудь сверхчеловеческой властью, он решился и, казалось, посвятил себя искуплению и отречению с той же верой и пылкостью, какую он вносил и в преступления. Монах стоял, протянув руки с цепями, свешивавшимися с кистей его рук, и шептал молитвы за успех своего дела.
— Монах, — сказал Мишель, — если ты меня обманываешь и если твои увещания — ловушка, мои солдаты получат распоряжение тебя зарезать при первом призыве. Если же тебя посылает Бог, пусть Он искупит мою душу, если Ему это угодно: твой монастырь будет моим пристанищем, и я откажусь от моего прошедшего.
Он позвал стражу.
— Поручик, бейте утреннюю зорю. Эй, вы складывайте вещи! Мы отправляемся через час и будем сопровождать монаха до монастыря — моего последнего жилища, — прибавил он вполголоса.
— Аминь, — сказал монах, крестясь закованной рукой.
XV
Прошло три месяца после ночной сцены в развалинах Демавенда.
Великий Софи держал совет в обширном зале испаганскаго дворца, прозванного Чехел-Сютуп, то есть Сорок Столбов. Он представлял чудо искусства и богатства. Искусно отделанный, прорезанный сквозными куполами потолок, с которого свешивались, как сталактиты, острые пучки золочёных гроздей, поддерживался стройными,-раскрашенными колоннами в тридцать футов вышины. Широкие мозаичные пластины украшали свод; стены были покрыты белым мрамором, плинтуса которых украшены фризом из арабесок. Над ними разверзались широкие пролёты с оконницами из хрусталя всевозможных цветов, которые, пропуская свет, испещряли половые циновки радужными цветами разнообразных оттенков. Посредине шумел фонтан в алебастровом водоёме, над которым пирамидой громоздились два меньших водоёма. Стена в глубине зала была украшена живописью, представлявшей сражение Великого Абасса. На потолке, как и на стенах, не было ни одного обнажённого уголка; украшение состояло из арабесок, фаянсовых плиток, позолоты и тонких орнаментов на лазоревом фоне. Со свода ниспадал из тонкой нитяной ткани занавес, подбитый золотой парчой с цветами и спускавшийся лишь на восемь футов от земли.
Но самое редкое чудо искусства представлял трон. Это было монументальное возвышение с широкой площадкой из порфира, поддерживаемой разноцветными колоннами. Столбы, на которых лежали края площадки, были покрыты различными фигурами, в человеческий рост, изображавшими пажей в вышитых блузах, хорошеньких черкешенок с распущенными волосами в коротеньких юбках с обнажёнными туловищами и руками, в ожерельях и запястьях. Под троном мог спокойно пройти человек во весь рост. На трон вели ступени, резные бока которых изображали гидру среди цветов, обвивавшуюся вокруг самой себя. У подножия этой лестницы по обеим сторонам находились два деревянных льва, которые лежали пред фантастическим охотником, сжима