Когда персидский шах делал движение, никто не мог быть уверенным, что его голове и жизни не угрожает опасность.
Жестокость персидских государей была легендарна. Казалось, что в их венах ещё текла кровь Камбизов, о которых Геродот привёл такой необычайный рассказ:
Камбиз сказал одному льстецу:
— Скажи мне без лести, что думает обо мне народ.
— Что вы лучший из государей, — ответил тот, — он находит только, что вы слишком много пьёте.
— Он прав, — ответил шах.
В это время вдали проезжал верхом сын этого царедворца.
— Дай твой лук, — сказал шах.
Он подпёр его плечом и произнёс:
— Я прицелюсь в сердце.
Молодой человек упал сражённый. Шах приказал принести труп и вскрыть его в присутствии отца.
Сердце было пронзено стрелою.
— Что ты скажешь, — спросил он у царедворца, — для пьяницы это верный удар?
Несчастный отец чувствовал, что он пропал, если только сплохует. У него явилось чудовищное мужество остаться бесстрастным, и он медленно ответил:
— Это правда: ваше величество — лучший стрелок в своём государстве.
Эта традиционная жестокость длилась долгие века, и Жак имел свидетельство её на своих глазах. Видя шаха, ходившего с ятаганом в руке, все дрожали, зная, что их существование держится на тонкой ниточке, на прихоти.
Однажды шах приказал умертвить перед своим троном шестерых провинившихся царедворцев. При каждом нанесённом ударе глава астрологов опускал глаза. Шах это заметил и закричал губернатору одной провинции, сидевшему рядом с этим трусливым зрителем:
— Вырвите глаза у этой собаки, сидящей возле вас, они ему причиняют боль; он не сумел бы ими пользоваться.
Губернатор, принуждённый повиноваться, повернулся и большим пальцем ослепил своего соседа, который весь окровавленный с воплем бросился из зала.
Другой раз была охота столь удачная, что один архитектор во время завтрака шаха воздвигнул башню, названную Башней Рогов, — из рогов убитых животных. Не зная, чем бы увенчать вершину этой внезапно сложенной башни, он отправился к шаху, сидевшему за своим завтраком, и сказал:
— Надо поместить на вершине башни голову крупного животного.
— Ты прав, — ответил государь, раздосадованный, что его побеспокоили, — и я не знаю животного крупнее тебя. Помести туда свою голову.
Сказано — сделано, несчастного архитектора обезглавили, и его голова украсила вершину башни.
При такого рода обычаях было от чего ужасаться каждого движения государя. Увидя поднявшегося султана, все растерявшиеся сановники, ожидая своей смерти, спрашивали себя, для кого послужит эта сабля. Они вздохнули свободнее, когда увидели, что султан направляется к иностранцу. Человеческая природа так слаба, что умерщвление неизвестного, которому даже завидовать нет никакой причины, делается предметом радости, когда смерть, всех пугавшая, оборачивается к нему.
Жак был менее спокоен, и ему пришлось обратиться ко всем своим умственным способностям, чтобы убедиться в несовершении им никакого проступка; кроме того, он находился под покровительством своей страны. Он уже подумывал обнажить свою шпагу и подороже продать жизнь. Но этого было не нужно. Прекрасная дамасская сабля предлагалась ему шахом как залог дружбы. Он сказал ему через переводчика:
— Так надо наказывать турок.
Он обещал дать аудиенцию посольству и пригласил Жака присутствовать на празднествах, которые шах давал в честь одного из своих шатиров, или государственных гонцов.
Жак удалился под впечатлением великолепия и могущества Софи.
Последний поручил своему вводителю, или мехмандарбаши, пышно поместить Мари́ и её свиту в одном из его ста тридцати семи дворцов, принадлежавших ему через отобрание их в казну и служивших помещением для посланников.
Жак и Альвейр легко добились разрешения посетить королевский дворец, самое великолепное чудо в Испагани.
Пока дам принимали в гареме, куда приближаться мужчинам считалось преступлением, остальные спутники назначили свидание пред главными воротами дворца; они должны были встретиться там в два часа, после прогулки по городу.
Робэн и Лизон, оба раскрасневшиеся от удовольствия быть вместе, явились первые. Площадь была оживлённа; солнечные лучи озаряли персидских зевак. В одном углу солдаты упражнялись, размахивая шпагами.
Жак и Альвейр заставили себя ожидать.
— Они опоздали, — сказала Лизон, состроив рожицу, — для мужчин это не особенно учтиво.
— Вот уж я никогда не совершил бы такого неприличия с красавицей моей души, — ответил слащаво Робэн. — Всё равно, войдём, мы подождём их под лимонными деревьями; их весёлую листву я вижу отсюда.
И они пошли вперёд, чтобы войти в караульню. Едва они занесли ноги на порог, как раздались вопли, и вооружённые солдаты окружили попятившегося Робэна, внезапно сделавшегося менее отважным.
— Скорей уйдём отсюда, — закричала растерявшаяся Лизон, — это дикари!
Но Робэна тотчас же схватили, связали и потащили в соседнее полицейское управление. Лизон последовала за ним, и среди угрожающих криков солдат раздавались её рыдания и жалобы. Она опасалась за своего возлюбленного, у которого от волнения съехал парик на сторону и колыхались полы коричневого кафтана. Разгорячившийся врач был бы закован в цепи, сам не зная за что, если бы внезапно не появились Жак и Альвейр с переводчиком. Лизон с криками бросилась к ним:
— Караул! Они запрячут нашего врача в тюрьму.
Последовало объяснение.
Преступление Робэна заключалось в том, что он едва не осквернил своими ногами священного и неприкосновенного порога дворца. Согласно закону надо перешагнуть его, не прикасаясь к нему. Помилованные шахом персы падают ниц перед ним и целуют его, но ни одна человеческая нога не оскверняла его. Сам шах слезает с лошади, чтобы переступить его, не прикасаясь к нему.
Право гостеприимства связано с этим входом, за которым находятся два сада: один для мужчин, другой для женщин — убежище уголовных преступников, где они находятся в полной безопасности.
— Но это настоящее поощрительное вознаграждение за убийство, — сказал Жак, пока наши четыре европейца, вышедшие из полицейского управления, обозревали в сопровождении проводника это убежище.
— Чем они живут? — спросил Робэн.
Проводник объяснил, что шах, покровительствуя им, кормит их. Он посылает заключённым котёл с кушаньем.
— Но, — заметил Жак, — все ли смертоубийства достойны помилования и нет ли среди них столь тяжких, которые не могут заслужить прощения, не оскорбляя прав неба?
— Как же, — ответил проводник, — поэтому с такими употребляют уловки. Когда убийца заслуживает смерти, государь уважает в нём личность и не отказывает ему в убежище; он может спастись в этих садах, занять один из этих домиков и поселиться там, но ему не принесут еды, и он окончит жизнь голодною смертью.
— Какой ужас! — сказала Лизон, делая рожицу и нежно глядя на толстого Робэна, багровое лицо которого сейчас же отогнало мрачные мысли об истощении.
Они прошли в увеселительные сады, усаженные толстыми чинарами и освежённые душистыми чащами всевозможных цветов. Персия — страна благовоний; раскрытые лепестки жасминов, тюльпанов, кровавых анемонов или ранункулов сверкали среди чащи листьев и гибких стеблей с перламутровым отблеском. Они прошли в этом дворце, занимавшем милю пространства, через золочёные беседки, роскошные залы, стены которых украшены белым мрамором с орнаментами из цветного хрусталя, а. сквозной потолок поддерживался деревянными раскрашенными и золочёными колоннами. Оконницы были украшены тонкими индийскими занавесами, ниспадавшими на несколько футов от земли, чтобы не закрывать вида.
В конце одной дорожки воздвигнуто красное кирпичное здание.
— Что там делается? — спросил Робэн.
— Это был рабочий дом шаха: мастерские, склады и библиотека, довольно скудная.
— Как, — сказал Робэн, входя в зал, — это библиотека? Но здесь книги отсутствуют.
Действительно, там не было ни полок и никакого признака библиофильства. Проводник улыбнулся и приподнял занавес: за ним обнаружилось углубление в стене, где было в беспорядке сложено большими кучами множество старых книжонок; их названия красовались на обрезах, и все они были очень запылены.
Робэн подумал:
— Мало же читают эти люди!
Лизон было не весело; она оживилась только, когда проходила через отдел предметов, вполне соответствовавших её хозяйственным инстинктам; это был склад сала, жира, трубок и бутылок. В богато убранных складах; освежаемых водоёмами, выбрасывавшими струи благовонных вод, главные управляющие занимались перечислением различных предметов. Углубления в стене и пол, покрытый ковром из золотых и шёлковых нитей, были переполнены флягами различных форм и цветов: здесь были длинные и узкие амфоры с едва вздутым закруглением, стройным горлышком, ручками, соединёнными со станом; там — золочёного хрусталя горшки, коренастые и короткие, как брюхатые дедушки, с руками, согнутыми дугою на животе, и шеей, прятавшейся в плечах; затем — лёгкие кувшины, похожие на девиц прошедшего века, с их тонкими, гибкими талиями, выделявшими округлённость фижм, тогда как их тонкие ручки расходились, как тощие руки молодой девушки, разучивающей менуэт. Все эти фляги были разукрашены, разрисованы, гранены, и солнце заставляло блестеть их грань. Одни были пусты, другие — хранили запас придворного вина.
— Это хорошие вина? — небрежно спросил Робэн, проведя языком по углу своих толстых губ.
По мере того, как проводник называл их, врача глаза сверкали, и он сжимал руку Лизон, как бы находясь под влиянием их совместного общего желания. В кувшинах дремали золотое караминийское, рубиновое ширазское или грузинское вина; одни были закупорены только несколькими лепестками роз, другие — квадратом из красной тафты, с которой свешивалась прикреплённая на шёлковом шнурке восковая печать управляющего складами. Под стеклянным шаром стоял в богатой золотой оправе рог носорога, на золотой ножке: это был кубок шаха, который обык