Вскоре поднялось солнце и осветило горизонт. Рагастен встряхнулся, как птица после бури.
– Черт побери! – сказал он. – Мы словно провожаем в последний путь мертвеца. А между тем мы едем бороться за жизнь, за юность, за любовь!.. Как подумаю, ведь это прекрасное солнце могло освещать мою казнь! Ведь именно сегодня мне должны были отрубить кисти рук и голову… А знаете, о чем я думаю?
– Скажите! – попросил Макиавелли.
– Я думаю о бедном римском палаче. Честное слово, я его жалею. Этот парень не должен питать ко мне нежные чувства. Еще бы! У него украли законный доход: кисти рук и голову… Главный приглашенный прислал в последний момент свои извинения. Какая бестактность! Это может отбить охоту к ремеслу головосека…
Макиавелли и Рафаэль не могли не улыбнуться
– Нам остается, – продолжал Рагастен, – отбить у Родриго Борджиа охоту к ремеслу похитителя. Чума тебя возьми, синьор папа, эта милашка не для тебя… Но к делу! Мы на верном пути?
– Мы никуда не свернем, – сказал Макиавелли.
– Спасибо, друг, – отозвался Санцио. – Ваша рука крепка, ваш разум бодрствует. Вы оба оказываете услугу бедному влюбленному, которого не знаете… Как я смогу отблагодарить вас?
– Вы нарисуете на доске мой профиль. Я дам вам немножко счастья, а вы мне подарите бессмертие!.. Я еще и останусь должен вам.
Столь деликатная похвала – это формальное подтверждение того, что Рагастен хочет вернуть художнику счастливую долю, произвели невыразимое впечатление на Рафаэля.
– Шевалье, – воскликнул он, наша дружба на всю жизнь!
– Надеюсь на это! – ответил Рагастен.
Прошло два часа, как они покинули Флорентийскую дорогу и, по указанию Макиавелли, направились к гряде гор, похожих на гигантских апокалиптических лошадей.
– Тиволи! – внезапно сказал Макиавелли.
Рукой он указал на скопление белых домиков, выглядывающих из обильной зелени садов, которые нависали над пропастями, в самой глубине которых с грохотом катились вспененные речки. Они остановились. Рафаэль возбужденно разглядывал это селение, куда привези его молодую жену, словно в гнездо стервятника, прилепившееся на обрывистых скалах.
– Смотри, – показал ему Макиавелли, – видишь там, слева от нас глубокое обрывистое ущелье?.. Видишь?.. Воды Анио таятся в этой пропасти, и грохот реки долетает до нас…
– Вижу…
– А видишь на краю пропасти коринфские колонны, оплетенные плющом?.. Это все, что осталось от храма Сивиллы…
– Вижу… Ну и что?.. Говори!
– Так вот, там, направо от храма, примерно в тысяче шагов от обрыва, видны постройки, затененные кипарисами и смоковницами, окруженные шикарным садом с высокими стенами…Это и есть вилла папы Александра!..
– Розита! – глухо повторил Рафаэль, протягивая руки к элегантной вилле, скрывавшей за своей привлекательностью и прекрасными цветами драму.
Охваченные жалостью, Рагастен и Макиавелли увели несчастного молодого человека. Час спустя все трое въехали в маленький городок Тиволи и остановились в уединенной гостинице.
XXIX. Старость борджиа
Вилла, к которой в отчаянии протягивал руки Рафаэль Санцио, представляла собой обширный летний дом, где все было предназначено для отдыха ума и удовольствия глаз.
В саду, под массивом гранатовых кустов, в глубине которого мраморный Амур играл с кривоногим Сатиром, сидела девушка на скамье из розового гранита. Она устало переплела руки. Ее затуманенные прекрасные глаза, на которые порой набегали слезы, бездумно блуждали по окружающим красотам, ни на чем не останавливаясь. Это была Розита. Недалеко от нее расположилась дородная матрона лет сорока, которая наблюдала за каждым движением девушки. А позади матроны, спрятавшись в гуще листвы, сторожили двое мужчин, готовых прийти на помощь по первому зову.
Вот уже четыре дня, как девушка томилась взаперти на вилле Тиволи. Она тщетно пыталась понять, что же произошло. Почему ее привезли сюда? И для кого осуществили это наглое похищение?
Она не знала, не понимала! Если бы она, по меньшей мере, могла плакать! Если бы она могла позволить говорить своему сердцу и смягчить свою боль слезами!
Но нет. Эта женщина не покидает ее, всегда находится рядом. Даже ночью она не остается одна: матрона, слащавая тюремщица, ждет, пока она не закроет глаза, а тогда устраивается рядом, на диване.
Что станется с Рафаэлем?
Этот вопрос беспокоит ее, томит. В нем отражается весь ужас ее положения. Он сжигает ее сердце и губы… И тем не менее ни на одно мгновение ей не приходила в голову мысль спросить об этом у сторожившей ее женщины. Эта женщина внушала ей страх.
Нынешним утром Розита обнаружила, что вокруг нее происходит что-то необычное. Она слышала, как приехали одна или несколько повозок, шум большого числа лошадей, потом – хождение в коридорах. Потом, примерно через час всё стихло. Розита тогда находилась в своей комнате.
Вскоре вошла еще одна женщина и сказала ее тюремщице вполголоса несколько слов, потом уселась в кресло и снизу вверх поглядела на девушку.
«Надзирательница сменилась», – подумала она, не выказывая ни печали, ни радости и даже не бросив ни единого взгляда на вновь прибывшую. А прежняя тюремщица поспешно вышла. Она направилась в то крыло виллы, где находились апартаменты папы. Молодой аббат ввел ее в просторную комнату, где Его Святейшество, утомленный дорогой, отдыхал в одиночестве.
– Ну что, синьора Пьерина? – спросил папа.
– Святой отец… – пробормотала матрона, опускаясь на колени и притворяясь очень взволнованной.
– Синьора Пьерина, – сухо произнес старик, – раз и навсегда извольте отказаться от всяких стеснительных действий. Не может быть и речи о коленопреклонении. Запомните, что я просто-напросто граф ди Фаэнца… Родриго ди Фаэнца!
– Хорошо, синьор граф, – сказала матрона, вставая на ноги.
– А теперь просто-напросто дайте мне отчет в вашей деятельности.
– Наше путешествие прошло без значительных происшествий, синьор граф. Малышка немного покричала и сильно плакала, но потом она, кажется, стала привыкать к новому образу жизни.
– Хорошо! Она свыкается. А что она говорит?
– Ничего.
– Черт побери! Это плохо. А вы не пытались поговорить с нею, хотя бы развлечь ее беседой?
– Ну да! Поговорить! С тем же успехом можно говорить с мраморной статуей, у которой такой вид, словно она хочет поскорее сбежать с пьедестала в сад.
Папа задумался, опустил голову.
– Синьора Пьерина… – вдруг он посмотрел на нее.
– Синьор граф…
– Надо бы… Надо бы устроить мне свидание с этой девушкой… Я хочу ей кое-что сказать… Только ей одной… Понимаете?.. Про тайну ее рождения, про ее семью… Только одна она должна это услышать…
– Вы – хозяин, синьор граф…
– Да, конечно, я здесь хозяин, – Борджиа нахмурил брови. – Но ведь это силой похищенное дитя, в конце концов, не знает, что это сделано для ее же блага… Она может вообразить бог знает что… Вообразить, что ее хотят держать в заключении, тогда как речь идет только о восстановлении ее в правах, возвращении титула, прерогатив… Вот в чем дело, синьорина Пьерина, слышите? И больше ничего другого!
– Поняла, синьор граф… Надо подготовить девушку к встрече с вами… Надо, чтобы она выслушала вас.
– Как отца!.. Нет, как друга, как искреннего друга, заботящегося о ее счастье… Идите же, синьора Пьерина.
Синьора Пьерина ехидно улыбнулась и исчезла.
На следующий день у папы Александра VI состоялась встреча совсем иного рода.
Папа сидел в кресле с низкой спинкой. Он был закутан до шеи в широкий плащ из белой ткани. Возле него, на маленьком столике стояли различной величины пузырьки, щипцы для завивки волос, косметические средства и целый набор иных туалетных принадлежностей.
Возле окна его любимый аббат Анджело читал вслух. Вокруг кресла сновал ловкий мужчина; он хватал то флакон, то щипцы. Его ловкие пальцы бегали по лицу старика. Время от времени он подносил зеркало, и папа односложно одобрял или осуждал работу. Туалет продолжался не один час. Когда он был закончен, папа долго разглядывал себя в зеркале.
– Хорошо, – наконец сказал он. – Вы настоящий художник.
– Ах! если бы синьор граф мне позволил!.. Буквально мелочь… Я бы омолодил его на двадцать лет одним-единственным пузырьком, вылитым на волосы…
– Нет! Я предпочитаю седые волосы. Какого дьявола! Я же не авантюрист, отправляющийся на поиски приключений… Достаточно, что вы загладили глубокие морщины… Так хорошо…
«Художник» поклонился и вышел.
– Ну и как ты меня находишь, Анджело? – сказал папа, поднимаясь с кресла.
Аббат тщательно и с непроницаемой серьезностью осмотрел старика.
– Я нахожу вашу красоту строгой и величественной.
Анджело не лгал.
В понтифике невозможно было различить семидесятилетнего старика. Его черные глаза сверкали мрачным огнем под кустистыми бровями. Седые волосы придавали лицу меланхолическое выражение, смягчавшее его суровость. В таком виде папа мог сойти за человека, которого состарили заботы, но он еще сохранил всю красоту зрелого возраста.
Вошел комнатный лакей и начал одевать папу в кавалерский костюм из фиолетового бархата, на который он набросил легкий короткий плащ из фиолетового шелка. Поверх Борджиа нацепил золототканый шелковый пояс с тонкой парадной шпагой, увенчанной роскошной рукоятью. И, наконец, на голову он возложил шапочку, из-под которой волосы довольно грациозно спадали на широкий кружевной воротник.
Анджело даже вскрикнул от искреннего восхищения. Своей волей Борджиа победил старость. Он хотел выглядеть достойным внимания. Он даже не пытался помолодеть, воспользовавшись своим утонченным чувством такта и дипломатией; но тщательные заботы о туалете, о костюме и волевое усилие превратили его в мужчину, которого отметит любая увидевшая его женщина.
Папа улыбнулся и подал своему чтецу знак; тот вышел.
Борджиа, отправляясь к Розите, нисколько не сомневался в исходе своего демарша. Юная дева сдастся, если не в тот же самый день, то в очень недолгом будущем. Стало быть, ему нечего было волноваться, и только чувственное нетерпение порой выливалось в легкую дрожь.