– Это же чудесно, что ты побывала там! – обрадовался он.
– К тому же это позволит тебе отомстить за себя.
Чезаре еще раз радостно вскрикнул и сделал движение, стараясь приподняться, но застонал от боли и, тяжело дыша, опять упал на кровать.
– Объяснись, – попросил он, немного придя в себя. – Если ты сказала правду. Лукреция, если ты нашла возможность передать этого человека в мои руки, то можешь рассчитывать на мою признательность.
– Посмотрим, – улыбнулась Лукреция. – А пока ответь мне. Ты считаешь совершенно необходимым взятие Монтефорте?
– Считаю ли?.. Да ты сошла с ума!
– Значит, ты ни за что не откажешься от похода на город?
– Конечно! Черт подери! Я сравняю его с землей, как и обещал отцу, а на месте его укреплений самолично посею зерно!
– Ну да! Я-то ведь знаю, что причина твоей ненависти совсем в другом…
– Да, я знаю, что ты хочешь сказать… Ладно, слушай! Я хочу, чтобы дочь Альмы стала моей!
В таком случае тебе надо спешить. Рагастен там пришелся к месту, и Беатриче относится к нему совсем неплохо.
Чезаре побледнел. Потом, подумав с минуту, спросил:
– И ты говоришь, что мне достаточно отказаться от штурма Монтефорте, чтобы заполучить Рагастена?
– Или притвориться, что отказываешься…
– А!.. Думаю, мы договоримся.
Тогда Лукреция низко склонилась к ложу брата и что-то зашептала ему на ухо.
Когда родственное свидание закончилось, Чезаре вызвал одного их офицеров, день и ночь дежуривших перед его палаткой.
– Синьор, – сказал ему Чезаре, – вызовите моего полковника, а вместе с ним герольда.
– Хорошо, монсиньор…
Через полчаса по лагерю прошел слух, что Чезаре выслал в Монтефорте парламентеров, наделенных самыми широкими полномочиями. Многие одобрили этот шаг, тогда как большинство посчитало его постыдным. В лагере шептались, что Чезаре Борджиа стареет… Никто не догадывался об истинной цели дипломатического маневра.
LI. Будь храбрым, верным и чистым
Рагастен вечером того самого дня, когда он был посвящен в кавалеры ордена Храбрости, после чего его обнял князь Манфреди, направился ко дворцу графа Альмы. Его охватило какое-то мучительное раскаяние: не в самой любви своей, а в самом поступке, который еще только предстояло совершить, а он всё не мог решиться несмотря на все резоны. Целый день он говорил себе: «Я не пойду туда!»
Но как только наступил вечер, он начал нетерпеливо метаться по своей комнате. Наконец он вышел и, не колеблясь, направился к тому месту, где однажды уже перелезал через решетку. Там он дождался часа, когда во дворце всё затихло, когда настало, по его расчетам, время Примавере прийти на свое любимое место. Он перебрался через решетку и пошел по однажды уже пройденным им аллеям, достиг скамьи и увидел Беатриче на знакомом месте.
Он приблизился к княгине. Она и в самом деле ждала Рагастена. Она увидела, как он подходит и улыбнулась. О чем только они ни говорили между собой…
Но пришло время расстаться. Простившись, Примавера медленно пошла ко дворцу. Рагастен еще постоял на месте, неподвижный, оцепеневший от счастья; любимая уже давно скрылась, когда и он, глубоко вздохнув, тоже покинул место свидания.
Когда он достиг решетки, ему вдруг показалось, что кто-то идет за ним следом. Рагастен быстро обернулся. В самом деле, за ним кто-то шел! Преследователь не собирался прятаться. Шевалье различил в темноте его высокую фигуру. Он быстро отступил за дерево и ждал, пока человек пройдет мимо. Но тот мимо не прошел!.. Он остановился перед деревом и, обойдя его, остановился перед Рагастеном.
– Князь Манфреди! – пробормотал бесконечно удивленный шевалье.
Скрестив руки, слегка согнувшись и раскачиваясь, старик пылающим взором уставился в Рагастена, и шевалье мгновенно понял, что князь все знает!
Растерявшись от страха, боясь не за себя, а за Беатриче, шевалье сделал отчаянное усилие собраться с духом.
– Князь… – начал он.
– Ни слова! – прервал его старик, да таким изменившимся голосом, что Рагастен едва узнал его. – Я всё видел, всё слышал. Благодарите небо, что я сохранил хладнокровие и избежал скандала, пятна на моем имени, что не убил вас там же, как паршивую собаку! Завтра… я вас жду… у себя!
– Я приду, князь! – с неожиданным спокойствием воспринял Рагастен слова Манфреди.
– Рассчитываю на это, синьор, если в вас осталась хоть крохотная частичка чести и достоинства!
– Я приду! – высокомерно повторил Рагастен.
В знак прощания он махнул князю рукой и, не заботясь теперь об уже ненужной предосторожности, направился прямо к решетке, перелез через нее и скоро вернулся к себе.
Ночь он провел ужасно. Он придумывал возможности соглашения, но они одна за другой рушились. Наступил день, но шевалье так и не нашел ничего утешительного. Но прежде чем явиться к Манфреди, он решил известить княгиню Беатриче.
Однако когда шевалье прибыл во дворец Альмы и быстро обежал галереи и залы, где обычно встречал Примаверу, он не увидел княгини. Терзаемый беспокойством, шевалье послал предупредить князя Манфреди о своем прибытии во дворец и о готовности предстать перед ним. Ему ответили, что князь проводит секретное совещание и Рагастену придется обождать.
К полудню он узнал, что никакой аудиенции не будет, а по дворцу пошел слух, что князь Манфреди серьезно болен. К Рагастену подошел один из слуг князя.
– Мой хозяин, – сказал он, – просит вас прийти к нему вечером.
Рагастен покинул дворец в еще большем возбуждении, чем пришел туда утром. Манфреди, конечно, не был ни на каком совещании. Просто ранним утром он упросил графа Альму не отпускать дочь от себя в течение всего дня под любым предлогом. Потом старик начал готовиться к встрече с Рагастеном. И когда около пяти часов ему сказали, что шевалье ждет у двери, он распорядился ввести Рагастена. Через несколько мгновений мужчины стояли один против другого. Их разделяла какая-нибудь пара шагов. Они разглядывали друг дружку с болезненным любопытством, словно прежде никогда не виделись…
В этот момент открылась большая двустворчатая дверь, и вошел слуга; он прошел на середину кабинета и громким голосом объявил:
– Военные герольды и офицеры-парламентеры монсиньора Чезаре Борджиа, герцога Валентинуа, герцога Гандийского явились для передачи монсиньору князю Манфреди, главному военачальнику союзной армии, мирных предложений своего благородного начальника.
Рагастен даже не пошевелился. Возможно, он и не слышал громогласного объявления. Он только увидел, как рука князя Манфреди сползла с рукояти кинжала. Он видел, как князь поднял голову и уставился прямо перед собой почти безумным взглядом. Шевалье проследил за этим взглядом и только тогда увидел раскрытую двустворчатую дверь.
Большую галерею заполняли офицеры при оружии и синьоры. Возле двери трое герольдов в церемониальных стеганых камзолах протрубили в фанфары, после чего в кабинет вошли трое офицеров из армии Чезаре… Дверь закрылась.
Всю эту сцену Рагастен видел, как во сне. Герольды встали в ряд у двери. Офицеры-парламентеры, оставив свиту в галерее, приблизились к князю Манфреди и низко поклонились.
– Что привело вас ко мне, синьоры? – спросил князь устало, и всё еще не отрывая взгляда от Рагастена.
– Монсиньор, – начал один из парламентеров, – мы, офицеры армии монсиньора герцога Валентинуа и Гандии, нашего властелина, мы пришли, чтобы передать вам предложение о мире…
Князь Манфреди, мертвенно-бледный, с крепко сжатыми зубами, медленно кивнул головой.
– Вот это предложение, которое вы, главнокомандующий союзной армией, оцените сообразно той высшей мудрости и несравненному духу справедливости, какие признает за вами вся Италия… Монсиньор Чезаре Борджиа полагает, что пролито слишком много крови и пришло время, когда междоусобицы, раздирающие нашу несчастную Италию, должны утихнуть. Он полностью отказывается от любых претензий на графство Монтефорте. Он обязуется вывести свою армию на земли Рима. Кроме того, он обязуется никогда больше не поднимать оружие против Монтефорте. Он обязуется восстановить некоторые исчезнувшие княжества, в особенности ваше, монсиньор, со всеми их правами, привилегиями и прерогативами.
Манфреди с изумлением слушал эти чрезвычайные предложения.
– Взамен, – продолжал офицер, – монсиньор герцог Валентинуа просит только одного: распустить вашу армию… А в доказательство своих добрых намерений он готов оставить двенадцать заложников, выбранных среди окружающих его синьоров. Доказательством доброй веры союзников он будет считать, что совершенно естественно, передача ему ваших заложников, причем он готов удовлетвориться одним-единственным человеком. Мы уполномочены назвать его имя…
– Так назовите же! – ответил короткой репликой князь.
– Дабы показать размах своих мирных предложений, наш вождь не пожелал выбрать ни одного из тех синьоров, которых вы любите. Он удовлетворится одним из ваших офицеров; он чужестранец, и вы вряд ли его хорошо знаете. Он называет себя шевалье де Рагастен. Я всё сказал, монсиньор… Какой же ответ должен я принести прославленному полководцу, представлять которого здесь мы имеем честь?..
Князь Манфреди содрогнулся и взглянул на Рагастена.
А тот стоял, скрестив руки. Он переводил взгляд с князя Манфреди на парламентеров, сдерживая своевольной дерзости, глядя на них с вызовом и изысканным высокомерием.
Старый Манфреди страшно обрадовался. А как же? Ему представился случай отомстить, и отомстить ужасно, в полной мере, отомстить так, как он и представить не мог.
– Мы ждем, князь! – повторил парламентер.
Рагастен подошел вплотную к Манфреди. Всё еще скрестив руки, глядя глаза в глаза, тихим голосом, полным презрения, он процедил:
– Чего же вы ждете? Выдайте меня…
Князь выглядел подавленным. Лицо его еще больше побледнело.
Он чувствовал близкое дыхание Рагастена. И ему казалось, что это дыхание увлекает его в неистовую бурю презрения. Через несколько секунд князь встряхнулся и вытянул пуку. Рагастен направился к парламентерам, словно уже был их пленником.