Костя рывком оттянул Супостата из круга, но сзади его по-медвежьи облапил Морозов.
— Эй, бригадир разнещастный! — заскулил орловец. — И где же твоя премия? Не, брат, видно, нашей лафы не найдешь ни у Егория храброго, ни у кого другого. Чем мы качнули перед шахтерней? А? Вот как они нам подмогнули.
Темным и жутким, как осенняя ночь в тайге, показался Косте тугодум орловец. А рядом Алданец наставлял окружающую молодежь:
— Нет, братишки, всяк живет на свой живот. Поверили, дурачки, а им и удружили кол в затылок. По мне хоть капитал, хоть социализма — одна масть. На кой волку хата, когда из него самого шубу сошьют какому-нибудь буржую из товарищей.
Костя рванулся, но Морозов удержал его и затащил к себе.
За столам с чернявой вдовой Микитишной, известной старательскому люду своей женской податливостью, сидел захмелевший Хлопушин.
Ларьку развезло. Он тычмя ударился толовой в железную печь и уснул на полу.
Орловец и Хлопушин зажали Костю с двух сторон, сдобная Микитишна подкрошила соленых огурцов. Парень заколебался — обида была велика. Никогда еще он так остро не чувствовал себя обойденным и униженным. И кем? Теми, в дела которых в первый раз в жизни искренне поверил. Костя знал, что теперь нельзя будет не только удержать бригаду, но и показываться на глаза старателям.
— Чекалдыкни, браток, — маслил Хлопушин. — Осади вот стаканчик и живо отдерет от нутра.
— Охаилн нас, и плевать, — говорил орловец.
После первого стакана боль не утихла. Наоборот, Костя почувствовал, как грозной мутью в памяти всплывала вся горечь, накопленная за годы беспризорничества. Он ударил кулаком по столу, на котором загремела посуда.
— Налей монаха!
Из избы вышел, пошатываясь. На краю деревни, будто из-под земли, вырывались голоса. Вспомнил, что устраиваются вечерки. В воспаленном мозгу молотком стукнуло:
«Подраться».
Выписывая ногами зигзаги, он добрался до избы и, расталкивая плечами таких же пьяных старателей, вломился в дверь. От спертого воздуха, тесноты и надсадной песни потолок избы готов был взорваться. При появлении молодого баского приискателя деревенские парни нахмурились, а девки грянули еще оглушительнее.
Играли в «соседи». Парень в красной рубахе щелкал по полу ременным поясом и спрашивал ребят, держащих на коленях разопревших девок.
— Доволен сосед соседкой?
— Доволен…
— Кажи свое удовольствие.
Парень три раза взасос целовал девку. А если был недоволен ею, то менял на другую. «Староста» в красной рубахе вытягивал девку ремнем по спине и отходил «о второй паре.
Костя пробрался в передний угол и сорвал с колен сухощавого веснушчатого парнишки присадистую девку.
Мальчишка загнусил. За него вступился «староста», поднялись с лавок выпившие парни. Девка делала вид, что хочет освободиться и с хохотом кричала:
— Ой, заездили! Ой, дурной лешак!
Веснушчатого парнишку подтолкнул появившийся Алданец:
— Смажь!
Мальчишка замахнулся, но от встречного тумака Кости ударился головой в простенок. По избе рев:
— Наших бить!
— А, шпанка!
— Полосуй, паря… Звали их сюда, сволоту!..
Костя с пеной на губах ринулся на Алданца-подстрекателя, но сзади его ударили по голове бутылкой. Брызги стекла и самогона звонко ударились в низкий потолок, В этот же миг погас свет.
Крепкие кулаки ребят молотилами обрушились на Костину голову.
Его быстро смяли на пол, били каблуками. Но все же, сквозь стук, хрипение и остервенелый мат с улицы расслышал голос Морозова.
Снаружи по окнам ударили тяжелым стягом, и новая волна топота и рева покатилась из опустевшей избы по двору, по всей деревне.
Главный инженер получил предложение треста о переходе на работу в горный институт и уехал в краевую контору за три дня до праздника. Ему было поручено оформить заявки на необходимые агрегаты для электростанции, бремсберга и бегунки. Гурьян не хотел, чтобы Клыков сделал доклад без него, но скандал старателей задержал директора на целую неделю. По деревням, по зимовьям был наряжен отряд милиции для искоренения шинков. Катя, Пинаев и Стуков беспрерывно проводили собрания. Десяток старателей и пятеро деревенских парней были арестованы. В приисковую больницу вместе с Костей положили раненных ножами Морозова и Супостата.
И когда обросшие, похудевшие и мрачные после перепоя старатели снова вышли на работу, Гурьян собрался в дорогу. Вечером он зашел к Вандаловской неожиданно. Она мылась и не закрючила двери. Накинув простыню, Татьяна Александровна прыгнула за перегородку, где стояла кровать.
— Нельзя!
Она торопливо натягивала одеяло. Посредине комнаты стоял таз с парящей мыльной водой.
— Вы мылись? — Гурьян смутился.
— Да отвернитесь же! — настойчиво крикнула она, шурша одеялом. — Как вас занесло?
Татьяна Александровна хлопала крышкой чемодана, шелестела бельем. Босые ноги глухо и мягко шлепали о пол.
— Ну, можно.
Гурьян повернулся и виновато заулыбался. Смуглое его лицо густо забурело. Перед глазами все еще стояла обнаженная, розовая, будто выточенная, женская фигура.
— Проходите, вот туда.
Под ее пальцами щелкала кнопка.
— Обувайтесь, а то пол холодный, — заботливо посоветовал директор.
— Пустяки, ведь я занимаюсь физкультурой и не особенно боюсь простуды. Сибирячка, поди, — усмехнулась она, натягивая туфли.
Смотреть друг на друга все же было неловко. Она накинула на плечи шаль и привалилась к стене, завешанной ковром.
— Завтра едем, — начал Гурьян. — Собирайтесь со всем вооружением и двинем часов в восемь утра.
— Как, разве и меня берете? — удивилась она.
— Да… Придется давать объяснения по сметам и расчетам.
— Но ведь там Иван Михайлович…
— Иван Михайлович само собой, — Гурьян заглянул в ее глаза и громко выколотил трубку в медную пепельницу. Вандаловская сдвинула плотные скобки золотистых бровей.
— Не думаю, чтобы он оказал серьезное сопротивление, тем более, когда у нас на руднике перелом в лучшую сторону.
— О сопротивлении нет речи… Но разве не знаете, что его берут от нас.
— В первый раз слышу. Что случилось?
— Ничего особенного… Пригласили на академическую работу.
— И вы не протестуете?
— Думаю, но едва ли из этого что-нибудь выйдет… Кажется, Иван Михайлович сам просился к ним.
Вандаловская задумчиво смотрела в одну точку.
— Знаете, здесь кем-то распространяются слухи, что я строю карьеру, во-первых, на том, что будто бы игнорирую технический персонал рудника, и, во-вторых, ищу сближения с вами. Конечно, все это пустяки, но может получиться междоусобица, вредная для дела. — Она рылась пальцами в коробке с папиросами.
— Басни, — резко отрубил Гурьян. — Я тоже слыхал. Говорят даже, что вы дочь бывшего золотопромышленника, оттого и получили заграничное образование. (Он умолчал о скандале с Варварой.) Вот с этой поездкой опять начнутся вздохи о замене вами Клыкова.
— О чем вы? Какая замена?
Татьяна Александровна насторожилась и уронила в колени пепел.
— О том, что Клыков для нашего дела устарел. И мы, большевики, такие выводы сразу превращаем в действие, без особенных драм. Вот как дело обстоит, по правде говоря.
Она что-то хотела оказать, но под окном послышался топот и голоса шахтеров.
— Смена, — сказал Гурьян, застегивая легкую оленью доху.
Он протянул руку и неожиданно спросил: — А где ваш муж, Татьяна Александровна?
Вандаловская опустилась на кровать и широко открыла глаза. Гурьян понял свою опрометчивость.
— Муж? — она оправила сарафан, пряча оголенную, сверкавшую белизной ногу. — А разве я вам не говорила? Он погиб на Уральском фронте еще в двадцатом году.
Гурьян шел домой неторопливо. На своих извилистых дорогах он много видел женщин, и так случилось, что ни одна из них не привлекала его. Здесь же было что-то необъяснимое. «Неужели влюбился?» — думал он.
Катя вошла в белом халате. Бледно-голубые стены палаты скрывали ее фигуру. И Косте показалось, что к нему приближаются только смородины глаз и яркий рот девушки. Она беззвучно села на стул и положила на бритую голову парня теплую, слегка дрожащую руку.
— Ну, как ты?
Костя ожидал, что эти опечаленные глаза вот-вот брызнут слезами, загорятся упреком. Он не выдержал взгляда Кати и тихо ответил:
— Хорошо… хотел выходить, да не выписывают.
— И волосы такие хорошие остригли. А я сейчас была у Морозова и Ларьки. У Супостата дела немного хуже. Ваши все вышли на работу. Теперь у нас три шахты переведены на две смены.
Костя поморщился от боли. На мгновение ему представились захлебистые звуки гармошки, звон разбитой бутылки, озлобленные выкрики парней. Поняв его, Катя продолжала.
— Кое-кому отломилось за это головотяпство, — она веселее взглянула в побледневшее лицо Кости, — тебя костюмом премировали. У меня дома и лежит, поправляйся скорее.
— Все волына. — Он повернулся и виновато поднял влажные глаза. — Я теперь много думаю. Совестно. Как только поднимусь, пойду проситься к Бутову.
— Чего совестно? — не поняла она.
— Всего совестно… и тебя особенно. Опять же Нил может не принять за такие художества.
— Примет, Костя. Я сама пойду к Гурьяну.
Она взяла его отмывшуюся, исхудалую руку, сквозь сероватую кожу которой выступали синие жилы. Но говорить дальше им помешала сиделка. Катя вытащила из портфеля пакетик с конфетами, папиросы и все это заботливо положила в тумбочку.
…Она посещала Костю ежедневно. Несколько раз к нему заходил Пинаев и другие ребята, руководители комсомола. Костя в эти дни действительно передумал много и заключил, что и люди, которых он привык расценивать с подозрительностью бывшего беспризорника, и вся жизнь повернулась к нему другой, более понятной стороной.
Слухи о расширении рудника, о найме свежих рабочих проникли в больницу, это были даже не слухи, об этом Костя прочел в многотиражке. Он радовался новшеству, вопреки недавнему, прошлому, чувствовал пульс рудничного строительства. Катя носила ему книжки, снабдила словарем. Тишина и покой больничной обстановки впервые позволили парню оглядеться. В упрямую голову с жаром лезла мысль.