Яхонтов с частью рабочих топтался около машины. С самого утра и до темных сумерек перетирал он проржавелые части и примерял их на свои места. С испачканным лицом и растрепанными волосами, в одной длинной рубахе, он не ходил, а бегал, волновался и кричал на своих помощников. Качура, с сонным лицом, но легкий и возбужденный, гонялся с железным прутом за ребятней, которая галочьим гомоном глушила мастерские.
— Ах вы, шелекуны, ядят вас егорьевы собаки! Я ж вам покажу кузькину мать!
У драг кучки ссутуленных рабочих выворачивали глыбы снега, точно щипали громадную птицу.
Вокруг станков громоздилась сваль ржавого железа, и тут же красовались натянутые, выкругленные, уже готовые в дело прутья.
Вихлястый, длинный, как журавль, раскачиваясь, бросал снег и кричал сверху вниз тонким бабьим голосом:
— Мотырнем, Васюха! Не будь мы сукины дети, мотырнем дело! Вот только ремонтируй посудину заново… Баяхту, Ефимовский, Алексеевский возьмем… Истинный бог!
Подгнивший черен треснул в руках. Драгер покачнулся и сел в мягкий снег.
Рабочие рассмеялись:
— Вот чертолом!.. Его выбирали в рудком, а он тут снастину корежит.
— Не сидится, чертяге, за письменным столом…
— Свычки еще не взял! Обожди, расчухает!
Василий тряхнул обнаженной головой:
— Надуйся, надуйся, Вихлястый! Дергай до отказа!.. — И тут же впрягся в розвальни, нагруженные железом…
Кто-то запел по старинке «Дубинушку». Десятки голосов подхватили, и розвальни, со скрипом буровя снег, пошли вперед.
Тайга зычным эхом вторила Боровому. В ответ кузнечным мехам и молоткам шмелиным гулом и отрывистым визгом отзывались горы. Василий от розвальней бежал к конторе, на ходу смахивая пот с грязного лица, и в шутку бросал в снег подвернувшихся рабочих. А вслед ему кричали:
— Вот зверюга!
— Самого лешака изломает!
— Выгулялся, как конь, лешачий сын. — И бежали за ним, задыхаясь, как одержимые. На обратных розвальнях везли бочки с водой и дрова для паровика.
Все знали, что скоро, может быть, сегодня, застучит и оглушит тайгу паровой молот.
Василий и Яхонтов понимали, что пуск парового молота — это только репетиция на неделю-две. Но и того было довольно на первый случай… Ведь от парового молота будет зависеть успешный ремонт драг и инструментов.
Машина, обследованная Яхонтовым, оказалась в полной исправности. Проржавели только некоторые части. Смазочные материалы Никита нашел в кладовой — две бочки. По расчетам Яхонтова, их должно было хватить на месяц.
— Ну как, скоро? — спрашивал Василий.
— Движемся, — отвечал Яхонтов.
…Приближался вечер. Над вершинами хребтов медленно плыли клочья разорванных облаков. В мастерской послышалось шипенье пара. Дроворубы, водовозы, драгеры, кузнецы и слесари побросали работу. Бабы и ребятишки выстроились в стороне и, толкаясь, подвигались ближе. Загрохотал мотор. Звуки его ударяли радостной болью. Толпа заревела, но крики в тот же момент потонули в грохоте первых ударов молота. Стены мастерских и крыша заколыхались. Из щелей запылил снежный пух. Гулкой сиреной отозвались вдали таежные хребты.
Яхонтов показался из дверей весь запачканный, с помутившимися глазами, но улыбающийся. Василий молча поймал его испачканные руки и размашисто тряхнул.
11
Утром, в тихие сумерки рассвета, Никита разбудил Василия от крепкого сна. Быстро, по военной привычке, тот вскочил на ноги и долго щурил глаза.
— Да ты чево, как ошпаренный, кидаешься-то — удивленно отступил Никита. — Вот тут Качура полуношничает и другим спать не дает!
Качура, с пьяным от бессонницы лицом и серебряным клоком на плешивой голове, еле маячил в темноте у порога. Ему в последнее время действительно не спалось от навалившихся забот.
— Уволь, ядят тя егорьевы собаки, — взмолился он, подходя к Василию. — Удавиться рад от твоего распреда… Есть молодые… У них черепок покрепче… А меня на работу снаряди!
Василий недоумевающе посмотрел на старика.
Качура уселся рядом с ним на нары и сокрушенно опустил голову:
— Пусти в мастерские… Душа болит, окаянная!., Запутаюсь я здесь в бабьих подолах… Ядят их егорьевы… И опять я тебе скажу, что харчей у нас скоро того… А дорога, не видаючи, обманет, Васюха… Опять же и коней нет, а на человечьем горбу сани не навозишь…
Последние слова старика, как удар грома, обрушились на Василия. Увлеченный работой, он забыл о постоянной угрозе бесхлебья. И только теперь вспомнил об упорном молчании треста на письма и проекты рудкома. Время уходило, с каждым днем становилось теплее.
— Никита! Крой за Яхонтовым и Вихлястым на заседание, — крикнул он. — А ты, Качура, заткнись и не трепыхайся, старый супостат. За такие дела республика к стенке нынче ставит. Это же саботаж, волк ты таежный, не забывай.
Качура часто мигал мутными глазами и грустно покачал головой:
— Да разве я… В мои ли годы?.. Ах, ядят тя егорьевы собаки…
Ну, в мастерские не гожусь — сторожем поставь, а только… от конторы уволь, запутаюсь я там в бумажной паутине!
Василий, не отвечая старику, оделся и вышел из казармы. В сероватом мороке одинокие фигуры рабочих дымили трубками и тянулись к мастерским. И в этот же момент послышался гудок паровика.
— Чертова машина!
Василию вдруг стало обидно, что ни трест, ни городские власти не обратили должного внимания на восстановление приисков. Ведь государству теперь, как никогда, нужен золотой фонд.
На крыльце конторы его встретил Вихлястый. Лицо драгера было измятое, болезненное, рыхлое.
— Ты чего, язви те в три дыхала, суматошишься? А мы там с техником Яхонтовым кое-что навернули… Ну, брат, и Чертолом он! Глаза, смотрю, на лоб лезут, а он крутит и крутит… С таким работать — в могилу загонит раз-раз… Ей-бо!
Вихлястый повернулся на длинных журавлиных ногах и зашагал к конторе. Василий заметил у мастерских Яхонтова.
Техник шел неторопливо, усталой походкой. Из-под шапки блестел упрямый овал лба.
— Знаю, какая чертовщина тебя укусила! — сказал Яхонтов. — А сметы у меня уже готовы — только утвердить и переписать.
— Вот-вот, — улыбнулся Василий.
В конторе было чисто и даже уютно. Секретарь Залетов, смеясь, вытянулся в струнку и приложил маленькую руку к рваной солдатской шапчонке. Невзрачная фигура его показалась еще смешнее.
— Все честь по комедии, вашство, — зашепелявил он. — Приказ выполнен на всю сотню процентов. Вот только дров ни полена, а штаны до колена.
Василий не улыбнулся, как этого ждал Залетов. Он сосредоточенно взглянул на Валентину и подошел к ее столу.
— Это хорошо, товарищ Сунцова, что вы не ломались. Вы нас не бойтесь… У нас рожи и дела страшны, а сердца горячие, как огонь! Опять же, если мы вышибем кое из кого блох, то это на пользу республике. Времена такие пришли, ничего не поделаешь.
Валентина, не глядя ему в лицо, чуть улыбнулась углами губ.
— Да я и не боюсь вас, — твердо сказала она, — откуда вы это взяли? Вот только канцелярии вашей я не понимаю…
Василий смело сжал ее руку повыше локтя и засмеялся:
— Чудачка вы, товарищ Сунцова! Неужели вы думаете, что на этой работе мы вас будем держать? Это чушь! Вот вернемся из города и завернем такую культработу, что тайга охнет. Заказывайте в город поклоны.
Вопрос о поездке в город Василия и Яхонтова был решен в несколько минут, но Яхонтов и Качура задержали Василия почти до вечера.
— На крупу шибко не налегай, будь она неладна, — внушал Качура, — смекай капусты побольше ухватить. Да насчет частей к машинам обтяпай — старые-то подведут, как вешний лед. Выгорит, не выгорит, а докука не беда.
Яхонтов старательно записывал замечания Качуры.
— Обувь и одежда для рабочих, материалы для оборудования драг и мастерских…
Только к закату солнца была окончена работа. В контору незаметно для всех вошли Никита и маленький, почти квадратный старик.
— Вот ямщика выкопал, — сказал Никита, обращаясь к Василию. — Это Лямка, вечный забулдыга и кучер — дай да мало. Ты его должен помнить!
Старика прозвали Лямкой, видно, за то, что он сорок лет гонял вольные. У него не было ни одного зуба. Лямка придерживал рукой самодельную трубку. Он жил на зимовье в пяти верстах от Борового, работая на паре лошадей. Это было редкостью на приисках.
— Капель с крыши понужат, — усмехнулся он, отряхивая снег с курносых валенок. — На солнцепеках пригревает, аж уши млеют.
Залетов, проходя мимо, нахлобучил Лямке шапку на глаза и дернул за нос.
Старик укоризненно взглянул на секретаря:
— Хе! Дурочкин полюбовник. Ишь, поглянулось… Ты бы лучше свою бабу за хвост чаще дергал, а то она все пороги обила на Боровом…
И, помахивая тонким кнутом, он повернулся к Василию:
— Надо бы скорее, а то дорога может спортитца… Дай бы бог сегодня до Ефимовского дотянуть.
Выехали только утром на второй день.
Дорога шла по Удерке. Лямка зорко осматривался по сторонам. Он указал рукой на видневшуюся вправо полынью:
— Тут, брат, ухнешь — и поминай как звали. Проворонили вы времечко, ребята… Ежели недельки две-три постоит от силы, а там жди распутицы… Борони бог, без продукта останется народ — как зверье, попрет с прииску, и ничем не остановишь.
И Лямка предался воспоминаниям:
— Это было в пятом году, на Ефимовском, когда ухохорили самого и доверенного… Я только и видел, как Тимка-шахтер колотушкой дрызнул хозяина… А делов же, делов было опосля — не оберешься… Меня три раза в окружной заметали… Но не грешен — свою братву не выдал.
— Слушай, Лямка, — оборвал его Яхонтов. — Ведь, говорят, из-за тебя и ушли забастовщики на каторгу? Это ты и есть — ефимовский холуй?
Лямка испуганно снял шапку и перекрестился:
— Вот лопни глаза, товарищ техник, ни одного не утопил…
Ну, жил я у них, так что же тут такого?
Яхонтов рассмеялся и мигнул Василию:
— А вот есть же такие слухи, говорят, недавно у тебя было что-то с ефимовской дочкой.