Он поймал Сунцова за руку.
— За работу, хозяин, за работу!
Сунцов принес эмалированный чайник с самогоном, хлеб и мясо.
— Ну, поправляйтесь и… кыш отсюда, понадобитесь — свистну! — быстро сказал он, повертываясь на каблуках.
Емельян вьпил и, не закусывая, снова схватил руку «хозяина».
Сунцов брезгливо и сердито отдернул ее, сказав:
— Стреляете плохо!
Затем повернулся и хотел уйти.
— Хозяин — зашипел Емельян. — Слово есть, останься… С Борового отряд идет…
Емельян выпрямился и, схватив за ворот Ганьку-шахтера, толкнул его к Сунцову.
— Вот человек дело расскажет… Парень не побьет души.
Сунцов, прищурив глаза, косо всматривался в глаза шахтера.
— Ты што, Гаврило, на пушку берешь или в самом деле? — властно крикнул он.
У Ганьки дернулся расплюснутый нос и задрожали щеки.
— Вот, лопни глаза, Еграф Ваныч! — сказал парень, ударяя себя в грудь. — Третьеводни тронулся Васька Медведев, да, видно, на Баяхте задержался. Суматоха, Еграф Ваныч!
От парня пахло перегорелым луком и самогоном.
— Фу черт! — не выдержал Сунцов. — Тянет, как ведьму за хвост.
Он на минуту задумался и затем спокойно указал на чайник:
— Берите это и отваливайте. Да сегодня я бы не советовал вам обжираться.
— Магарыч, хозяин, магарыч, — бормотал опьяневший Емельян, но Сунцов проводил их и сильно захлопнул дверь.
Когда он вернулся в комнату, гости играли в хоровод, и никто не заметил перемены на лице хозяина. Только после того, как он пошептался с женой, некоторые встревоженно начали переглядываться.
Сунцов вышел на середину комнаты.
— Едут охотиться за мной, — язвительно сказал он. — Но Евграфа плохо ловить. Пока они перелезут через Барзаначку сюда, Сунцов будет уже за полста верст в тайге. Хватай, лови, да лапы не обожги! Кто не желает скушать большевистской пули, тот айда со мной!
Он выбежал на двор. За ним шумно повалила пьяная толпа.
До восхода солнца тунгусники вьючили ценности и припасы, которые нужно и можно было увезти с собой.
Остальное припрятали в тайге по берегу Барзаначки.
Всю ночь лил теплый дождь.
Когда усталый отряд Василия подошел к берегу реки, тунгусники пестрым караваном двинулись в путь. Позади них быстро подымался к небу густой черный дым.
Сунцов с Ганькой и тунгусниками, нагнувшись, побежали к берегу. На другой стороне шахтеры рубили одно за другим жаровые деревья, намереваясь наладить переходы. Но деревья оказывались короткими и как щепки подхватывались стремительными волнами горной реки.
Сунцов осторожно прошел между деревьями незамеченным. Быстро вскинув к плечу винтовку, он выстрелил.
На другом берегу Никита Вялкин, как на купанье, взмахнул руками и хлестнулся на спину. Кто-то отчаянно охнул. Заметив между деревьями фигуру Василия, Сунцов выпустил вторую пулю. Оправившиеся шахтеры и драгеры ударили залпом. Им также стали отвечать тунгусники.
Василий свалился за толстую сосну от сильного ожога. Сунцовская пуля пробила его шапку и вырвала клок волос. По лбу у него скатывалась темная струя крови.
Несмотря на свою горячность, он понял, что дело имеет со стрелком, который пули зря не тратит, и осторожно начал высматривать противника. Но тунгусники уже бросили стрелять. Сунцов на мгновение выскочил из-за дерева, погрозил кулаком, захохотал и, как привидение, скрылся, прежде чем Василий успел навести винтовку.
Выстрелы рабочих рвали ветви деревьев, но Сунцов с тунгусниками уже перевалил гору и был в безопасности. Он бросал полные ненависти взгляды в сторону прииска, в котором спрятал большие запасы хлеба и другое добро. Он знал, что шахтеры все перевернут здесь вверх дном…
Сунцов держал путь на север, к нежилым местам: здесь он надеялся сделать новые запасы на оставшуюся пушнину и золото, скрыть следы каравана и добраться до Африкана Сотникова.
24
Не оставляя работы в конторе и клубе, Валентина с большим подъемом начала занятия в открывшейся на Боровом школе. Но даже и эта нагрузка не изнуряла, хотя на вид она похудела. В ее больших бархатисто-мягких глазах поселилась озабоченность, а побледневшее строгое лицо стало тоньше. Редко появлявшаяся улыбка гасла на ярких губах, как вспыхнувший на огне лист папиросной бумаги.
Она все глубже срасталась с кипучей жизнью приискателей. А по ночам, закрывшись в своей комнате, по нескольку раз перечитывала приходившие с опозданием книги и газеты. В эти часы одиночества неоднократно шипучей гадюкой подползало отчаяние и стыд за прошлое. И не сознавала еще рассудком, как упорно и прочно входит в сердце новое, захватывающее, волнующее.
И вот опять жестоким ударом обрушилось то, от чего так мучительно хотела избавиться, о чем хотела забыть навсегда, бесповоротно, растоптать его одним ударом каблука. С новой тревогой почувствовала, что оказалась на отшибе одна, лицом к лицу с коллективом, бурным протестом отозвавшимся на зверский акт брата и его единомышленников.
Мысленно представляла себя на пути тех, кто, уступая былые преимущества взметнувшейся силе коллектива, вредит ему какими только возможно средствами. Но каждый раз перед ней открывалась пустота, отчего застывало сердце.
Удар был двойной. Известие о нападении на Яхонтова придавило свинцовой тяжестью. Хотела в первый же день проникнуть к нему, помочь, обласкать, но голоса озлобленных рабочих, столпившихся вокруг больницы, чем-то отпугивали. Почему-то боялась поднять глаза на шумевших в классе ребят.
Одиноко остановилась за углом школы после занятий и совсем неожиданно столкнулась с Качурой.
— Чего прижухла, Ивановна?
Старик перебросил в левую руку ржавые клещи и правую тычмя подал Валентине.
— Так… я… ничего…
— То-то ничего… Братцево дело обдумываешь… Помозгуй, помозгуй, да подальше откинь его.
Ноги Валентины подогнулись, будто поскользнулась на гладком льду. Рукой ухватилась за угол.
— Я… я не… виновата, дедушка.
— Кто ж тебя судить собирается… У одной суки, а разные щенки родятся… Эк позеленела… Иди-ка, матушка, домой — и в постель.
Простые слова деда оживили. Помогли слезы. Она оперлась спиной о стену барака и закрыла лицо ладонями. В этих слезах Качура мудрым опытом слышал жалобу на прошлое и тоску по человеку.
Старик забивал сизый нос нюхательным табаком, часто хлопал мокрыми ресницами. Не мешал: знал, что такие слезы — очистительный огонь и предвестники нового рождения.
— Пойдем-ка, красавица-малинушка.
Старик через кустарники извилистой тропинкой проводил ее до квартиры.
С крыльца Валентина спросила:
— А как он, Борис Николаевич?
Качура весело махнул рукой.
— Одыбат, Валюша, не сумлевайся. А ты подумай и не разваривайся… Помни, девка, что слабая овца и в корыте тонет.
— Значит, он ничего?
— Чего же нашей крови доспеется… Чугунная она у нас. — Старик хлопнул клещами о широкое голенище и шатко пошел к центру приисковых построек.
Сильный организм Яхонтова боролся с болезнью успешно.
На четвертый день после прибытия на Боровое Борис Николаевич уже начал самостоятельно подниматься и ходить по палате, а на пятый попросил Лоскутову выписать его.
— Как хорошо, что обошлось без врача, — беспечно говорила фельдшерица, сверкая золотыми зубами. — Выходит, что наш брат, интеллигент, здесь в чужом пиру похмелье… Бандиты, вероятно, не вас хотели угостить, я в этом уверена… — Лоскутова прищурила круглые наглые глаза и остригла конец повязки.
Яхонтов морщил большой выпуклый лоб и косил взгляд на перевязанную руку.
— Трудно оказать, кого хотели и кого следовало, — брезгливо бросил он.
— Ну, конечно, не вас, Борис Николаевич… Разве Сунцов не понимает, что мы с вами здесь несем невольную, так сказать, повинность. Нет, Борис Николаевич, тут дело ясное — Сунцов ударил не по цели.
— И очень счастливо, — отрезал Яхонтов.
— Почему? — удивилась Лоскутова.
— Поэтому, что такие, как Медведев, теперь больше нужны революции, чем мы с вами. В этом надо сознаться.
— Борис Николаевич! — отступила фельдшерица.
— Да, да, — еще настойчивее сделал он ударение.
— Неужели это вы серьезно!
— Вполне.
Лоскутова развела руками.
— Вам остается только партбилет получить, — засмеялась она. — Не ожидала я, чтобы человек с высшим образованием…
— Дело не в партбилете, а в преданности, — возразил он, желая кольнуть фельдшерицу.
Последние слова Яхонтова слышала вошедшая в палату Валентина. Она смотрела на разговаривающих усталыми, непонимающими глазами.
Лоскутова бойко вздернула плечами и начала укладывать прибор для перевязки.
— Пойдемте, — предложил Яхонтов, улыбаясь Валентине.
Им нужно было перейти ложбинку, поросшую пихтами и молодым ельником. Оголившиеся от снега кочки шуршали желтоватой ветошью, между ними накапливалась мутно-серая вода.
— Что с вами? — спросила Валентина, заметив дрожь в руках директора.
— А что?
— Почему вы связались с Лоскутовой?
— Я хотел дать почувствовать этой слякоти, как она подла, — раздраженно ответил Яхонтов.
— А вы разделяете взгляды Василия и партии?
Яхонтов поднял на нее округлившиеся и провалившиеся в ямины орбит глаза.
— Мы должны основное разделить. Их идея — идея лучшей части человечества. Этого никто отрицать не может, кроме заведомых пошляков. Иначе мы — мертвые тени. У них нет пока писаной этики, и это возмущает нас. Но это придет, как только молодой класс овладеет культурой, вернее, создаст свою культуру. Кто честно желает замены старого общества новым, разумным, того не могут пугать бабкины сны…
Перескакивая с кочки на кочку, Валентина взяла его под здоровую руку.
— Но ведь не вся же старая культура плохая.
— Об этом никто не спорит. Она будет основой для новой, — воодушевлялся он.
…Дома они проговорили до вечера. В первый раз за время своего знакомства Валентина услышала от Яхонтова о задачах революции — и больше, чем за всю жизнь.