Разумеется, не я один бил тревогу, но, как уже говорилось, всё уходило, как в вату. Яковлев без конца занимался утешительством и говорил:
— Что-то мы сегодня очень нервничаем. Стоит ли?.. Идёт нормальный перестроечный процесс. Это неизбежные трудности переходного этапа, и не надо так волноваться.
Однажды на Политбюро я резко возразил:
— Не надо нас убаюкивать, успокаивать. За этим столом нет слабонервных. В стране назревает кризисная ситуация.
Но Яковлев продолжал сглаживать углы. Так было во всех острых случаях: будь то вопрос о праворадикальных (антисоветских) СМИ или же о Литве. Это была его позиция — не нервничать! И она очень напоминала старую водевильную песенку «Всё хорошо, прекрасная маркиза!» То там, то здесь всё уже, как говорится, полыхало синим пламенем, а Александр Николаевич невозмутимо тянул своё «не надо нервничать». Что это? Отстранённость от реальной жизни? Отсутствие политической прозорливости? Или же, наоборот, далёкие расчёты? Пожалуй, последнее. Скажу откровенно: в сочетании с сильным политическим радикализмом его убаюкивание в преддверии самых критических ситуаций меня поражало.
Могу сказать, что во многих принципиальных, острых случаях, когда Михаил Сергеевич, казалось бы, занимал позицию, в конечном итоге брал верх яковлевский подход, «серый кардинал» умел настоять на своём. Это, в частности, относится к истории с выборами народных депутатов по производственным округам, которые предлагали ленинградцы, получив поначалу поддержку Горбачёва. Немало и других аналогичных ситуаций. Но, возможно, одним из самых явных, самых показательных является случай, происшедший в преддверии XXVIII съезда КПСС.
Когда полным ходом развернулась подготовка к съезду, возник вопрос о приглашении зарубежных делегаций. Это была давняя традиция наших съездов, а на переломном этапе перестройки потребность в присутствии зарубежных гостей, на мой взгляд, ещё более возрастала. Над КПСС нависала угроза раскола, нужно было искать новые пути консолидации. Кроме того, отныне нам предстояло жить при многопартийности, и здесь мог очень пригодиться опыт и совет тех, кто давно действовал в таких условиях.
Да и вообще, пристало ли скрывать идущую внутри КПСС борьбу от товарищей по идее?
Но неожиданно международный отдел ЦК, который находился в ведении Яковлева, разослал членам Политбюро документ, где без всяких обоснований утверждалось, что приглашать зарубежные делегации не следует. Ознакомившись с ним, я немедленно написал Михаилу Сергеевичу краткую записку, в которой изложил свою позицию: это очень важный вопрос, я высказываюсь категорически за приглашение, это полезно и для нас, и для зарубежных товарищей.
Через несколько дней Горбачёв отбывал с официальным визитом в Соединённые Штаты Америки. Как обычно, все члены политического руководства собрались в аэропорту Внуково-2, и, прощаясь, Михаил Сергеевич вернулся к поднятому мною вопросу:
— Так будем приглашать зарубежные делегации или нет? Егор Кузьмич настаивает. Я считаю, что он прав, я его поддерживаю.
Все согласились с таким мнением. Не последовало возражений и со стороны Яковлева.
Ещё через пару дней мы собрались в зале заседаний Секретариата на Старой площади, и я обратился к Медведеву:
— Как идут дела с приглашением на съезд зарубежных делегаций?
Вместо Медведева ответил Яковлев:
— Это дорого, нужно миллионы затратить…
Но ему тут же возмущённо возразил Слюньков:
— Что вы говорите, Александр Николаевич, разве к этому важнейшему вопросу можно подходить с такой меркой?
Слюньков был дважды прав ещё и потому, что в последние годы мы расходовали большие средства на приём многочисленных зарубежных делегаций по «ведомству Яковлева» и ещё столько же — на поездки за рубеж наших представителей, в основном радикально настроенных. Но едва зашла речь о делегациях компартий, Яковлев сразу заговорил о нехватке денег. Но ведь эту немаловажную, кстати, проблему можно было решить компромиссно: не в пример прошлым съездам мы могли бы принять зарубежные делегации скромно, с минимумом расходов.
Поэтому я решительно поддержал Слюнькова:
— Это вопрос политический. Мы всегда приглашали товарищей из-за рубежа. Нас не поймут, если сейчас, в эпоху гласности, мы поступим иначе.
Как говорится, обмен мнениями состоялся. Но, наученный горьким опытом последних двух лет, я понимал, что Яковлев будет молча стоять на своём. И бездействовать. Впрочем, вернее бы сказать наоборот: действовать. Но негласно, кабинетно — это был его излюбленный метод, это была его обычная тактика. Шли дни… В конце концов вопрос о приглашении зарубежных делегаций похоронили. Впервые за многие десятилетия делегации от дружеских партий не присутствовали на съезде.
Почему Яковлев так активно противился приезду зарубежных гостей? Я думаю, дело в том, что он опасался их выступлений. Съезд обещал быть очень острым. Предполагалось, что правые в партии, назвавшие себя «Демократической платформой» и поддерживаемые Яковлевым, попытаются «перехватить» КПСС или как минимум добиться её раскола. Можно было не сомневаться: зарубежные делегации не стали бы приветствовать такой ход событий, они поддержали бы здоровые силы в партии.
И ещё об одном. За долгие годы, пожалуй, за всю советскую историю, на XXVIII съезде КПСС не была дана характеристика международного рабочего и коммунистического движения, а в новом Уставе КПСС исключено положение о том, что КПСС — составная его часть. Но ведь даже в самые трудные времена, когда партия находилась в подполье, она не скрывала своих программных целей.
Эти вопросы возникали в Политбюро при рассмотрении проекта Устава. И всякий раз, когда я вносил предложение сохранить столь важную позицию, предложение без какой-либо аргументации отклонялось.
Конечно, анализ международного коммунистического и рабочего движения — сложное, пожалуй, архисложное дело, требующее больших знаний и политической прозорливости, глубокого ума. Коммунистическое движение понесло большие потери, находится в кризисном состоянии. Тем более оно нуждается в коллективном анализе и выработке мер по преодолению кризиса. Но наша партия обладала достаточными интеллектуальными силами, чтобы совместно с зарубежными друзьями на основе дискуссии, свободного обмена мнениями провести эту работу. В первые годы перестройки в этом деле предпринимались серьёзные усилия, им лично занимался Горбачёв. Но потом всё пошло на убыль. Почему? Чем объяснить, что резко был снижен интерес к связям между коммунистическими и рабочими партиями? Какие объективные и субъективные факторы привели к этому? Быть может, наше участие в комдвижении мешало кому-то за рубежом?..
Но зато со всей определённостью могу сказать, что практически все выступления Генерального секретаря, касающиеся международных вопросов (кстати, не только международных!), готовил Яковлев. Вообще говоря, Горбачёв принадлежит к тем политикам, которые сами основательно работают над своими выступлениями. Однако он неизменно привлекал Яковлева, что позволяло тому, конечно, оказывать на Горбачёва влияние.
Я рассказал здесь о конкретных случаях, когда Михаил Сергеевич менял свою позицию. Но то была лишь видимая часть айсберга.
«Синдром Хрущева»
Состав Секретариата того периода, когда мне было поручено проводить его заседания, считался весьма авторитетным: в него входили семь членов Политбюро. Если учесть, что всего в Политбюро было двенадцать человек, то станет яснее «удельный вес» Секретариата.
Но где-то в середине 1987 года я почувствовал, что чёткая, строгая работа Секретариата, да ещё в столь весомом составе, кое-кого настораживает, в том числе Горбачёва. Признаки этого были трудноуловимы, однако же, учитывая почти каждодневные общения с Михаилом Сергеевичем, я не мог их не ощутить. Но, разумеется, не стал обращать на это внимание. Для меня всегда, и по сей день, главное значение имеют мои собственные, внутренние побуждения, а они были чисты. А потому не собирался менять стиль работы.
Однако, по словам классика, «злые языки страшнее пистолета». Видимо, рост влияния и авторитет Секретариата истолковывались кем-то иначе. Этому, возможно, способствовало и следующее обстоятельство.
В приёмной моего кабинета с утра до вечера были люди. И вовсе не потому, что я их «мариновал», — принимал всех, как правило, в порядке живой очереди, делая исключение лишь для тех, кто приехал издалека, их пропускали ко мне быстрее. Но посетителей записывалось на приём много, очень много, а потому около моего кабинета вечно был народ. Конечно, не обходили меня и первые секретари обкомов, крайкомов партии. Приезжая в Москву, они обязательно поднимались в кабинет № 2, и я их принимал в любое время.
У меня есть немало оснований предполагать, что это людское кипение в моей приёмной кое-кто тоже преподносил Горбачёву вполне определённым образом. Я работал — работал трудно, много и напряжённо, решая с посетителями множество конкретных, жизненно важных вопросов, в конце концов это был мой практический вклад в перестройку. Но кто-то, видимо, принялся внушать Горбачёву мысль о том, что Лигачёв слишком много берёт на себя, что он «обрастает» слишком сильными связями в партии, среди членов ЦК. В печати начали поговаривать о «заговоре» Лигачёва в ЦК.
В сознание Генерального секретаря стали внедрять так называемый «синдром Хрущёва», который, как известно, был смещён на октябрьском Пленуме ЦК КПСС 1964 года.
Тут я должен сделать два пояснения.
Конечно, у меня нет и не может быть прямых доказательств тех внушений, какие исходили от Яковлева. Но есть косвенные доказательства, и очень весомые. Во-первых, он никогда ни устно, ни письменно не отвергал инсинуации о «заговоре» Лигачёва в ЦК, как вообще и о других дутых заговорах. Далее. Именно антисоветская пресса поднимала шум о каком-то «заговоре» со стороны Лигачёва чуть ли не каждый раз, когда Михаил Сергеевич отлучался из страны. Этот вопрос возник даже на первом Съезде народных депутатов СССР, когда писатель Валентин Распутин задал на сей счёт Горбачёву прямой вопрос, но не получил отв