Звонок Илюшина лишает надежды на то, что субботний вечер будет проведен у родительского очага:
– Павел Игоревич, – по голосу руководителя Секретариата чувствую, сейчас он меня чем-то очень сильно «обрадует», и не ошибаюсь, – когда все закончится на Манежной, приезжайте в Белый дом. Нам придется немного поработать. У Бориса Николаевича на вторую половину дня намечено ответственное протокольное мероприятие.
Наверное, и даже наверняка, это большой грех – присутствовать на панихиде и мечтать о том, чтобы она поскорее закончилась. Но я устал. Чертовски устал. Стою в толпе, и в какой-то момент кажется, что сейчас кровь отольет от головы, ноги ослабнут, подогнутся в коленях, и я погружусь в беспамятство. Хорошо, если рядом окажется кто-нибудь из сердобольных – подхватит и не даст рухнуть на асфальт. Сколько же мне еще бороться со сном? Если ориентироваться на нашу протокольную службу, панихида продлится часа два. Во всяком случае, на такую продолжительность устроители ориентируют автоинспекцию, которая перекрыла движение в центре города. Но все будет зависеть от числа выступающих, которое заранее невозможно предугадать. Первым, разумеется, скажет прощальное слово наш шеф. Из Моссовета сообщили о намерении Гавриила Попова. Знаю, спичрайтеры Горбачева готовят для него соответствующий текст. Наверняка выступит кто-то от депутатов, может, даже и не один. А вот далее непредсказуемо – тут и защитники Белого Дома, и посланцы борцов с ГКЧП из других регионов, и, наконец, друзья погибших и их родственники.
Те, кому по должности положено скорбеть, незаметно покидают трибуну. Слежу за Ельциным – он тоже уходит. Значит, и мне пора. От Манежной до Белого дома рукой подать. Отпускаю машину с водителем и иду пешком по Калининскому проспекту, тем более что погода солнечная и вполне располагает к безмятежным прогулкам на свежем воздухе. Вглядываюсь в лица москвичей, идущих навстречу, и пытаюсь разглядеть в них какую-то новизну. Они, в общем-то, такие же, как и несколько дней назад. Но отчего-то очень хочется заметить в них перемены, которых на самом деле нет – будто с лиц исчез налет недружелюбия, извечного раздражения и безысходного недовольства.
Возле кабинета Ельцина замечаю прогуливающихся взад-вперед двух прибалтийских лидеров – Арнольда Рюйтеля и Анатолия Горбунова. Чуть поодаль, двумя раздельными группками, стоят люди их свиты. Догадываюсь, что «ответственное протокольное мероприятие», о котором утром говорил Илюшин, – встреча президента России с председателем Верховного Совета Эстонии и председателем Верховного Совета Латвии. Только почему о ней нас не известили заранее? И как она будет проходить – с обоими сразу или с каждым в отдельности? И какие вопросы будут обсуждаться?
Хватаю за руку пробегающего мимо заведующего президентской канцелярией Валерия Семенченко: не знаешь, что тут у нас намечается? Тот загадочно подмигивает: уговаривать приехали!
– Уговаривать? Кого? В чем?
– Кого же еще?! Папу, конечно! Чтоб признал их независимость.
– Так ведь пока только у Горбачева есть такое право?
– Папа признает, Мишка никуда не денется! – Семенченко говорит это так, будто они с Ельциным только что обсудили эту геополитическую интригу. – Хотя я бы лично не торопился. Зачем? Пускай еще немного с Горбачевым пободаются, а уж после папа скажет свое слово. Ценить будут больше.
Первым в кабинет Ельцина приглашают Горбунова со товарищи. С нашей стороны, кроме президента, присутствуют госсекретарь Бурбулис, госсоветник Шахрай и глава президентской администрации Петров. Но почему-то нет министра иностранных дел Козырева. Спикера парламента Хасбулатова тоже нет, хотя, согласно протоколу, ему следовало бы быть. Все-таки Горбунов в равном с ним статусе. В общем, все выглядит как-то странно. То ли это полуофициальные переговоры, то ли полуприватная встреча. Мы с Илюшиным ожидаем завершения этого «ни то ни се» в приемной. Здесь же Коржаков и Дмитрий Рюриков, недавно назначенный помощником президента по международным делам.
И все-таки какие-то странные переговоры – уложились в четверть часа! Ведущая в кабинет дверь открывается, и на пороге появляются улыбающиеся Ельцин и Горбунов. Как мне кажется, улыбаются они все же по-разному: латвийский спикер – будто молодой папаша, которому только что сообщили о рождении долгожданного первенца, российский президент – как добросердечный дедушка, на которого с рождением дитяти свалилась масса забот.
– Виктор Васильевич, – Ельцин протягивает Илюшину листок, – прямо сейчас сделайте несколько копий.
Через плечо Илюшина заглядываю в бумагу. Читаю: «Акт о признании независимости…» Сердце екает от неожиданности: конец Союзу! Но как ни относись к происшедшему, оно будет навечно вписано в Историю. Не думал, что подобные акты могут рождаться экспромтом и выглядеть так обыденно – листок формата А4 с напечатанными на нем несколькими строчками, под которыми стоят две подписи-закорючки. Ни гербов, ни печатей, ни ленточек, ни сургуча. Больше смахивает на черновик. А ведь это, по сути дела, свидетельство о разводе двух стран и двух народов. Какой-нибудь час назад мы еще жили вместе, хотя, может, и не в любви, и не в согласии. А вот теперь уже врозь. Навсегда врозь. Мы им чужие, и они нам не родня.
– Борис Николаевич, я уже могу передавать этот документ в прессу?
Ельцин медлит с ответом, будто что-то прикидывает, но Бурбулис опережает его решение:
– Конечно. Передавай.
Спустя час Россия Бориса Ельцина так же решительно и безоговорочно признала независимость Эстонии. Уложились в те же четверть часа. Похоже, сами балтийские посланцы не рассчитывали на такое великодушие, поэтому выглядят слегка растерянными. Они отказываются от предложенного обеда, наспех, прямо в приемной, выпивают за свершившееся по бокалу шампанского, и, рассыпавшись в благодарностях и уверениях, торопливо откланиваются. Видно, торопятся ошеломить свои народы отвоеванной, наконец, у России свободой.
Теперь надо переслать текст подписанных документов в Российское информационное агентство. Захожу к себе в кабинет, чтоб связаться с президентом РИА Андреем Виноградовым, и нахожу у себя на столе срочный телекс из Киева: только что, буквально полчаса назад, тамошний Верховный Совет, который отныне будет именоваться Верховной Радой, провозгласил независимость Украины. Вот это сюрприз! Надо срочно сообщить Ельцину, вдруг еще не знает. Застать бы только на месте, а то, может, уже уехал.
Несусь по коридору и пулей влетаю в приемную:
– У себя? – секретарь удивленно кивает. – Кто у него?
– Бурбулис и Коржаков.
Вхожу в кабинет и, не дожидаясь вопросов, докладываю: полчаса назад Украина провозгласила независимость. Ельцин выдавливает из себя зловеще-задумчивое: та-ак! Бурбулис разводит руками: в общем-то, мы с вами такой вариант просчитывали. Коржаков, со свойственной ему простотой суждений, в которых все укладывается в незатейливую схему «за нас – против нас», произносит, будто сплевывает: «Ах, Макарыч, подложил-таки бяку!».
– Борис Николаевич, сейчас со всех сторон посыплются вопросы насчет вашей реакции. Что отвечать?
Ельцин, сидя в кресле, легонько постукивает ребром ладони по подлокотнику и покачивается взад-вперед, совсем как китайский болванчик. Только уж больно крупный.
– Ничего не отвечать.
– Да, но…
– Ни-че-го! – и, погрозив пальцем, что обычно означает: «Задумайтесь над тем, что я сказал!», уже вполне примирительным тоном отдает распоряжение: – Держим паузу.
Дабы избежать нежелательных журналистских вопросов и не крутиться ужом на сковородке, стараясь не произнести ни «да», ни «нет», прерываю все свои контакты с внешним миром – не отвечаю ни на какие телефонные звонки. Ни на городские, ни на местные. Меня ни для кого нет на месте.
…Воскресное утро радует приятным ощущением беззаботности. Как же это здорово – никуда не торопиться! Вчера допоздна просидел в Белом доме. Отслеживал сообщения, поступающие с Украины и из Прибалтики. Вдруг шефу срочно понадобится информация о том, что там происходит? Но сегодня он отдыхает у себя в Архангельском, а потому и я, что бы ни случилось, посвящу день сладостному ничегонеделанью. Сейчас попью кофе и отправлюсь к матушке в Кузьминки. Старушка ждала в субботу, но так и не дождалась. Поди, обижена.
Вдруг оживает мой старенький телефон. Это уже просто какое-то дежавю – каждое утро начинается с телефонного звонка! И кто же тревожит мой покой на сей раз? Привычка названивать в неурочное время свойственна многим западным журналистам, не отличающимся особой деликатностью. Если им что-то от тебя надо, для них не существует понятия «неудобно». Надо, значит, надо! Из гроба поднимут. Может, это кто-то из них? Но интуиция подсказывает, что звонят с работы. «Послепутчевые» времена уж больно неспокойные и хлопотные.
Так и есть – с работы! В трубке слышу голос доблестного начальника президентской охраны:
– Будешь говорить с Борисом Николаевичем, – и уже не мне, а ему: – Вощанов на проводе.
Как всегда в таких случаях, шеф опускает приветственные слова и сходу переходит к постановке задачи:
– Надо, понимаешь, срочно сделать такое заявление пресс-секретаря, но как бы от имени президента.
Далее следует краткая постановка задачи – что я должен упомянуть и на что намекнуть в своем заявлении. Главная цель – припугнуть возомнивших о себе невесть что соседей территориальными претензиями: если какая-либо республика СССР, провозглашая государственную независимость, отказывается от союзнических отношений с Россией, то в этом случае наша страна вынуждена будет поставить вопрос о существующих границах и о своем законном праве на территории, которые по решению Президиума ЦК КПСС у нее некогда были отторгнуты и переданы в административное подчинение соседним с нею союзным республикам.
– Вам все понятно?
– Понятно. Когда принести текст на согласование?
– Передадите через Виктора Васильевича.
Моя неприученная к суровой субординации вольнолюбивая газетная сущность захлебывается недовольством: это ж надо – поговорил, как с автоответчиком! Ни тебе «здрасьте!», ни «д