Среди стоящих на трибуне «протестантов» замечаю нашего Руцкого. Когда же успел туда прилететь? Вроде вчера вечером видел его в Белом доме, а вот он уже за тридевять земель и, похоже, собирается выступать. Слова вице-президента России заглушает недовольный гул многотысячной толпы. Вполуха слушаю про то, как они с президентом Ельциным высоко ценят дружеские, братские отношения с казахским народом, про наши республики, которым нечего делить, и про то, что у нас общая история и общая судьба. Понимаю, что все это лишь прелюдия. Жду главное – фугу про пресссекретаря. Любопытно, какой она будет в его исполнении – в миноре или в мажоре?
– Что касается заявления Павла Вощанова…
А вот и она, основная тема. Я весь внимание. Давай, Саша! Приколоти меня к позорному столбу!
Оратор делает многозначительную паузу, которая должна показать собравшимся, как он вместе с ними искренне негодует. А для большего эффекта при упоминании моего скромного имени хмурит брови и ощетинивает пышные боцманские усы. Мне даже кажется, что я слышу, как он, едва сдерживая гнев и желание употребить крепкое солдатское словцо, возмущенно сопит в микрофон.
– Борис Николаевич разберется со своим пресс-секретарем! Он не останется безнаказанным! Обещаю вам вот с этой самой трибуны!
Выпуск новостей окончен. Выключаю телевизор. Больше смотреть не хочется. И не только новости, вообще ничего. На всякий случай звоню Илюшину: для меня есть что-нибудь от Бориса Николаевича? Ничего нет. И это наводит на размышления: если до сих пор шеф не высказал мне своего недовольства, стало быть, он все именно так и задумал? А если все так задумывалось, то ария московского гостя в исполнении Руцкого – или самодеятельность, или тоже одна из сценок в ельцинской пьесе.
Заведующий секретариатом вице-президента Алексей Церегородцев, завидев меня на пороге своего кабинета, догадывается о цели визита и реагирует в свойственной ему шутливой манере:
– Знаю! Сочувствую! Морально поддерживаю!
– У меня имеется к вашему шефу пара вопросов, хочу повидаться.
– Через час вылетает. Из аэропорта сразу сюда. Думаю, часам к шести-семи будет на месте. Я позвоню.
В начале восьмого ко мне заглядывает Александр Владимирович Руцкой, собственной персоной. Видимо, Царегородцев сообщил ему о моем визите, и тот, пробегая мимо, соблаговолил на секундочку заглянуть к опальному пресс-секретарю.
– Ну и подкинул же ты мне работенку! – Руцкой разговаривает, стоя на пороге, что должно продемонстрировать его крайнюю занятость. – Назарбаева просто трясло от ярости!
– А чего трястись-то? Позвонил бы Борису Николаевичу, и тот ему разъяснил, что сам он ни сном, ни духом. Все это пресс-секретарь, сука такая, понапридумывал!
– Пашка, сынок, ты что, обиделся?! Вот ты мне скажи: тебе Борис Николаевич звонил, нагоняй тебе устраивал, уволить грозился? Нет! Вот тебе и ответ на все твои обиды. Это же политика! Большая политика! – Руцкой ободряюще подмигивает и делает шаг за порог. – Ладно, побегу, еще дел полно. Завтра рано утром лечу улаживать твой конфликт с братской Украиной. Там, кстати, слегка смягчу позицию насчет тебя. Так что после обеда заходи, расскажу, что и как.
…Что-то мне подсказывает, что сегодня могу на работу не торопиться. Долго стою под душем, не торопясь пью кофе, смотрю по телеку какой-то концерт. И вдруг телефонный звонок: слушаю! Голос Коржакова не предвещает ничего хорошего: сейчас будешь говорить с шефом.
– Слушаю, Борис Николаевич.
– В заявлении все было правильно сказано. Но затем вы начали комментировать – это ошибка. Серьезная, понимаешь, ошибка! Очень серьезная! Нельзя было этого делать!
Если чиновник, какого бы высокого ранга он ни был, попадает в опалу, у него сразу замолкает телефон. Сначала внутренний, а после и городской. Еще вчера у коллег к нему была масса вопросов. Дверь буквально не закрывалась. А сегодня в нем уже никто не нуждается. Такое впечатление, что все вопросы разом разрешились, причем без его участия. Коллеги с ним пока еще здороваются, но как-то холодновато: вышестоящие – без крепких рукопожатий, нижестоящие – без имени-отчества. В такой момент в голову приходит мысль: а не написать ли заявление по собственному желанию?
Может, я излишне мнителен (хотя прежде за собой такого не замечал), но мне кажется, что я оказался в положении аппаратного изгоя – внутренний телефон молчит, никто ко мне ни по каким делам не заходит, ни на какие мероприятия не зовут. Что ж, надо принимать решение и не дожидаться, когда шеф вернется из Юрмалы и укажет мне на дверь.
– Виктор Васильевич, а не написать ли мне заявление по собственному желанию?
Илюшин смотрит на меня, как учитель на ученика, который на уроке ботаники вдруг поинтересовался насчет субботника по сбору металлолома – дело, несомненно, нужное, но вопрос поставлен крайне несвоевременно:
– Павел Игоревич, не торопись. Уйти мы с тобой всегда успеем. Шеф скажет – за полчаса соберемся.
– А стоит ли дожидаться, когда он мне укажет на дверь?
– Работай спокойно и ни на что не обращай внимания.
Работать спокойно не получается. А «ни на что не обращать внимания» получается еще меньше – по телевизору показывают репортаж из Киева, где на площади Октябрьской революции проходит шумный митинг по поводу моего заявления. Все точь-в-точь как в Алма-Ате. Разве что там не было языческого обряда сожжения чучела ненавистного пресс-секретаря Ельцина. Здесь я горю, корчусь, объятый языками пламени, и выгляжу при этом крайне некуртуазно. Зато вице-президент Руцкой на трибуне – ну просто молодец молодцом! Сурово насупленные брови и гневно раздувающиеся ноздри, ощетинившиеся усами – все это демонстрирует собравшимся неотвратимость моего наказания. А чтоб на сей счет вообще не было никаких сомнений, эмоциональный зрительный образ дополняется не менее эмоциональной речью:
– Борис Николаевич не имеет отношения к этому заявлению и разберется со своим пресс-секретарем! Вощанов будет наказан! Это мы с президентом Ельциным вам обещаем!
…Желание посетить Руцкого и узнать у него, как все прошло в Киеве, пропало напрочь. Главное я уже услышал, и никакие рассказы очевидца моего впечатления не изменят. Но, как назло, сталкиваюсь с Руцким около президентских апартаментов.
– Ну что, видел?! – Руцкой спрашивает меня таким радостным тоном, словно в Киеве он огласил президентский указ о присвоении мне почетного звания «Заслуженный пресс-секретарь Российской Федерации». – Все нормально! Теперь можешь забыть об этой истории!
– А я уже забыл! Так что для следующих подобных заявлений поищите себе другого дурочка.
– Э-э, брат, ну-ка, пойдем со мной!
– Это еще зачем?
– Буду воспитывать в тебе оптимизм.
«Воспитание» у Александра Владимировича незатейливое, но, надо признать, довольно эффективное – мы втроем распиваем бутылку виски. Втроем, потому что, когда мы пришли, в кабинете его уже поджидал старый боевой товарищ по Афганистану, приехавший из Баку с большой коробкой даров азербайджанской земли. В основном я и общаюсь с ним, потому как хозяин кабинета все время отвлекается на телефон или выбегает в приемную, отдать секретарю какие-то архиважные и сверхсрочные распоряжения. Но присоединившись к нам, он все же не забывает выполнить обещанное – вселить в меня жизнеутверждающий оптимизм:
– Ты пойми, у тебя работа такая – озвучивать президента. Если получилось – это он тебе велел так сказать! Не получилось – он вообще не при делах, во всем пресс-секретарь виноват. Ты, Пашка, у нас как собака-минер: пробежала через минное поле, значит, и мы пройдем, а подорвалась – будем искать другую дорогу.
– Так пусть бы он объяснил мне это заранее…
– Не может и не должен он тебе ничего заранее объяснять!
– А выволочку мне делать, причем не для виду, не для того, чтоб Кравчук с Назарбаевым поверили, а с глазу на глаз? Это он может и должен, так что ли?
– Это ж для натуральности! А то придет к тебе какой-нибудь коллега из газеты или с телевидения, а ты сияешь эдаким пятаком начищенным. И сразу по миру пойдет гулять слух: мол, Ельцин хотел взять Кравчука с Назарбаевым на испуг, да не смог. А хотел, но не смог – это уже поражение.
Руцкой кивает фронтовому другу на стоящую рядом с ним еще недопитую бутылку, и тот наполняет стаканы янтарной микстурой, призванной медикаментозно усилить воспитательный эффект проведенной со мной беседы об оптимистическом восприятии политических реальностей.
…В 1994– м году бурная оттепель не стала дожидаться весеннего равноденствия и заявила о себе уже в первые дни марта. Если не смотреть под ноги, все замечательно – солнце стало лучистей, небо голубей, птички голосистей. Но под ногами – сущая распутица. Мы с Виктором Югиным, экс-членом президиума расстрелянного в прошлом году Верховного Совета, уже битый час бродим по переулкам между набережной Москва-реки и Остоженкой, форсируя разливанные моря и бурные реки. Мой приятель забыл адрес, и мы никак не можем отыскать дом, в котором проживает на днях отпущенный на волю по президентской амнистии Александр Владимирович Руцкой.
Собственно говоря, навестить экс-вице-президента – идея Югина. Он приехал ко мне из Питера погостить. Всего на пару деньков. После прошлогодних октябрьских событий у него в Москве вообще нет никаких дел. Как, впрочем, и у себя дома. А человек этот обожает суету – нервотрепку, когда просители рвут на части, и без нее чувствует себя невостребованным, что тяготит его много больше, нежели утрата депутатского статуса.
– У тебя есть какие-то пожелания на эти дни – куда-то сходить, с кем-то встретиться, что-то купить?
– Слушай, а давай навестим Сашу Руцкого?
Предложение не кажется мне своевременным. Не уверен, что человек, пять дней назад вышедший из тюрьмы, обрадуется незваным гостям.
– Неудобно как-то без приглашения.
– Ты что, Сашку не знаешь?! Да он будет рад, вот увидишь!
И вот мы ищем нужный нам дом, в котором Югин бывал однажды, но забыл название переулка и даже то, как он выглядит.