Тень царевича Дмитрия
Первые годы XVII века остаются без своей истории. Для современников и историков всё заслонили сначала небывалый голод, связанные с ним социальные потрясения, а потом появление самозванца, принявшего имя убитого царевича Дмитрия[636]. Эти сюжеты обязательно вспоминаются, когда речь заходит о годах правления Бориса Годунова, хотя собственно к управлению Московским государством они имеют мало отношения. События голодных лет и последовавшего торжества самозванства, природная и политическая стихии оказались связанными в памяти как наказание, посланное за грех «безумного молчания всего мира». За покаянием приходила пора переоценки, и все подозрения в адрес Бориса Годунова обретали характер незыблемой истины.
Остатки годуновского замысла, с ожесточением разрушавшегося уже его бывшими подданными, сегодня могут быть восстановлены с помощью даже не истории, а какой-то другой науки — назовем ее «археологией смыслов». Надо только «перевернуть лист бумаги», чтобы увидеть не то, что уже давно написано в хрониках, а остающееся незаполненным историческое пространство, где есть место воле и действиям самого Бориса. Как он осознавал и чувствовал себя (в прямом и переносном смысле) в эти годы? Что казалось ему главным, а что нет? Как воспринял царь Борис Федорович историю с появлением самозваного царевича Дмитрия? Разве остановились все другие дела его царствования во время войны с «царевичем»? Каким видел он продолжение своей династии, о чем заботился в первую очередь?
Не забудем, что Борис Годунов, как известно, умер скоропостижно, не оставив завещания. Никто не готовился к столь быстрой смене власти; наоборот, за двадцать лет его «правительства» все должны были привыкнуть к тому, что власть его незыблема. Борис Годунов и не выпускал бразды правления из своих рук, а вот его преемники оказались слабы. И объяснение этой слабости тоже стоит поискать в делах годуновского царствования.
Нарушенный мир
Вступив на царский престол, Борис Годунов впервые получил полную возможность реализовать свои внешнеполитические планы без оглядки на расстановку сил в Думе. Создается впечатление, что он не спешил с обычной посылкой грамот с извещением об избрании его на царство в другие государства. Первые посольства поедут в Европу только в 1599 году. Однако в тех условиях ничего не делалось быстро. Сначала надо было получить «опасную грамоту» для беспрепятственного проезда послов. Кроме того, царь Борис Федорович отнесся к этому не как к обычной дипломатической формальности, он начинал продумывать конструкцию будущего мира, в котором Русскому государству было отведено почетное место в ряду других христианских стран. Главным препятствием, конечно, оставался «литовский» вопрос. До сих пор сторонников мира с Речью Посполитой можно было искать прежде всего среди политических противников Годунова, и свое убежище они находили тоже в «Литве». Более того, в марте 1598 года были предприняты шаги по официальному представлению кандидатуры польского короля Сигизмунда III на русский трон (правда, безнадежно опоздавшие и не имевшие никакого влияния на выбор царя)[637]. И здесь Борис Годунов поступил совсем не так, как все ждали…
8 ноября 1598 года (по новому стилю) литовский канцлер Лев Сапега сообщил коронному канцлеру Яну Замойскому о присылке грамот смоленских воевод с официальным извещением об избрании на царство Бориса Годунова и просьбой о выдаче «опасной» грамоты для русских послов, направлявшихся в Империю{13}. Вмешательство главы правительства Польши потребовалось потому, что в письме смоленского воеводы, направленном оршанскому старосте Андрею Сапеге, был обойден главный вопрос — о запросе такой же «опасной» грамоты для послов в Литву. Смоленский воевода лишь пояснял, что такое намерение существует, но пока отложено из-за того, что, как стало известно, короля Сигизмунда III не было в тот момент в землях Речи Посполитой. То, что в Литве не знали, в какую сторону может повернуться политика восточного соседа, подтверждается еще и передачей фантастичного слуха об убийстве Бориса Годунова. Слух этот был спровоцирован очередным закрытием границы для проезда купцов в другие государства в конце 1598 года[638]. На самом же деле готовился резкий разворот в отношениях с Речью Посполитой, позволивший начать переговоры о вечном мире.
В феврале 1599 года в Литву были направлены в посланниках думный дворянин Михаил Игнатьевич Татищев и дьяк Иван Максимов. В посольской грамоте приведен полный царский титул Бориса Годунова. Грамота была выдана «от великого господара цара и великого князя Бориса Федоровича, всея Русии самодержца, Владимерского, Московского, Новгородского, царя Казанского, цара Астраханского, господара Псковского и великого князя Смоленского, Тверского, Югорского, Пермского, Вятского, Болгарского и иных, господара и великого князя Новагорода Низовские земли, Черниговского, Рязанского, Ростовского, Ярославского, Белоозерского, Удорского, Обдорского, Кондинского и всея Сиберские земли, и Сиверныя страны повелителя и господара Иверские земли Грузинских царей, и Кабардинские земли Черкаских и Горских князей, и иных многых господарств господара и обладателя». Титул русских царей складывался давно, рубежным стало время первого «государя всея Руси» великого князя Ивана III Васильевича. Каждый следующий самодержец стремился к расширению титула. Царь Борис Годунов тоже декларировал свое желание дополнить его, например, покорив крымского царя.
В грамоте, отосланной с Михаилом Татищевым, говорилось не только о восшествии на престол Бориса Годунова (кстати, в Литву сообщали, что новый царь получил свою власть в том числе «по приказу» царя Федора Ивановича). Дипломаты царя Бориса Федоровича получили инструкцию, в которой, пусть и в самом общем виде, была задана программа будущих действий. Посланникам «наказали» говорить «о всяких добрых делех, что годно всему хрестьянству, чтоб нами, великими господары, и нашим господарским осмотрением хрестьянство высвобожоно было из рук бесерменских, и чтоб хрестиянская рука вышиласе, и была в покою и в тишине, а бесурмянская рука нижыласе»[639]. В самой идее общего союза христианских государств против «бусурман» ничего нового не было, ее давно обсуждали со Священной Римской империей. И каждый раз камнем преткновения становилась позиция Речи Посполитой, тем более что цесарь и русские цари не прочь были договориться о разделе этой страны. Но с избранием на престол Сигизмунда III многое изменилось. Король Речи Посполитой породнился с домом Габсбургов, который вел изнурительную войну с турецким султаном. Борис Годунов продемонстрировал готовность к миру с Речью Посполитой во имя более высокой цели защиты христианства, обосновывая это тем, что оба государства «одной веры», «одного языка», а их подданные «от одного народа славянского идут»[640]. Таким образом, Русское государство готово было пойти на изменение своей западной политики и подключиться к антиосманскому союзу христианских стран (Россия и до этого помогала цесарю Рудольфу субсидиями на ведение войны).
Ответное посольство во главе с канцлером Великого княжества Литовского Львом Сапегой, Станиславом Варшицким и Ильей Пельжгримовским было отправлено в Москву в конце сентября 1600 года[641]. Оно запомнилось небывалым количеством посольской свиты в несколько сотен человек, а также многолюдными торжественными встречами. Встреча посольства и сами переговоры стали одним из наиболее заметных событий всего царствования Бориса Годунова. Послов провезли по смоленской дороге и позволили им посетить годуновские Большие Вяземы, где царь Борис Федорович незадолго до этого освящал новый храм. В разрядной книге есть известие о его трехдневной поездке «на Везему храму свещати Троицы Живоначалные» 14–16 сентября 1600 года[642]. А уже 5(15 октября) там же оказались литовские послы. Запись о посещении Вязем оставил один из участников посольства Илья Пельжгримовский: «Послы рассматривали прекрасный, собственный Государя Московского дворец, построенный наподобие замка, с острогом и бастионами кругом, во вкусе Московском: дворец этот также построен Государем в то время, когда он был только правителем; называется он — Вязёма. В виду самого дворца построена каменная церковь замечательного размера, с несколькими куполами, крытыми жестью, с позолоченными крестами. С позволения Приставов, Великий Канцлер с некоторыми другими спутниками вошел в церковь и слушал обедню; внутри церковь отделана чудно и необыкновенно богато»[643].
По приезде в Москву посольство не сразу получило аудиенцию у Бориса Годунова. Прием откладывался под предлогом царской болезни («государь занемог болью в ноге»); кроме того, приставы должны были получить подтверждение, что послы привезли подарки не только царю, но и его сыну царевичу Федору Борисовичу. Первый прием послов у царя Бориса Федоровича состоялся в воскресенье 16 (26) октября; его описание тоже имеется в дневнике посольства, составленном Ильей Пельжгримовским: «Послы сошли с лошадей у самого главного Княжеского подъезда возле Благовещенской церкви, очень богато отделанной снаружи и внутри, с позолоченными куполами; и Приставы проводили их чрез притвор церковный, прямо к царским палатам, где находился сам Князь, с Думными своими Боярами. На протяжении всей лестницы по обеим сторонам ее, и на крыльце, прямо до самых палат Царских, расставлены были Боярские дети и иностранцы… В палатах Царских застали Великого Князя сидящим на троне в венце; в руке у него были скипетр и держава; возле него по правую руку сидел сын его, а вокруг сидело много Думных Бояр и Дворян в парчовых одеждах»[644].
Видимо, об этом же царском приеме говорится в «Новом летописце». Одна из статей этого памятника («О послех литовских и о Сапеге») посвящена приезду послов соседней страны для договора «о мирном поставлении». Царь Борис Федорович стремился показать литовским послам, что ему служат многие иноземцы, царевичи разных земель, «рохмистры литовские и немецкие и поручики». Явно со слов очевидца — любителя мелких деталей, в летописце записано, что «многие немцы и поляки стояли в сенех у Грановитой палаты: немцы в немецком платье, а поляки в литовском платье». Все это будто бы вызвало ревность послов, позавидовавших, что служилые иноземцы «пожалованы у государя»; с этим автор «Нового летописца» и связал начало будущих бед: «…яко же и соделася впредь над Московским государством разорения от них»[645]. На самом деле послы запомнили лишь безмерную гордость русского царя. Лев Сапега в речи на сейме 1611 года вспоминал, что Борис Годунов «так возгордился», что «присвоил себе Божескую силу… звал себя единым подсолнечным, которому нет равного, благодаря которому цари царствуют и проч.»[646].
Оценки летописца, данные много лет спустя, конечно, не могут быть признаны справедливыми. Главное было в той новизне, которую обещали изменения, связанные со вступлением на престол Бориса Годунова. И их сразу оценили в Речи Посполитой, прислав послов договариваться о соединении и вечном мире. По большому счету, мир этот был нужнее «литовской» стороне[647]. В Речи Посполитой опасались возможного союза Московского государства и Швеции, тесных контактов Москвы с правителями Валахии, подтвержденных принятием на русскую службу «волошских воеводичей».
Между двумя странами оставалось много других вопросов, которые нельзя было сразу убрать с дороги. Имелись проблемы у торговых людей, ездивших торговать в Речь Посполитую; не было проведено пограничного размежевания, что вызывало многолетние споры. Самый показательный пример раздоров уже упоминался — проблема Прилуцкого городища, «осваивавшегося», по утверждению московской стороны, князьями Вишневецкими на государевой земле. Однако взаимные претензии на переговорах с канцлером Львом Сапегой в Москве должны были отойти на второй план. В Речи Посполитой дали инструкцию своим послам договариваться о полном, династическом союзе с Московским государством.
Между двумя государствами могла бы сложиться даже уния, потому что при заключении договора обсуждалась возможность коронации потомков короля Сигизмунда III на Московское государство и потомков Бориса Годунова в Речи Посполитой. В случае если бы в Польше и Литве избрали государя из московской династии, он должен был проводить там два года, а третий посвящать делам в Москве. Если бы такой союз удалось заключить, то решался самый главный вопрос многолетних споров с Литвой — о царском титуле, который в Польше не признавали. Послам едва ли не впервые разрешалось написать Бориса Годунова с титулом «царя», считавшимся равным королевскому («а по-польски короля»). Возможно, что оба государя, Борис Федорович и Сигизмунд III, стали бы именовать друг друга «братьями», что было признаком особого дипломатического доверия. Для подкрепления союза предлагалось изготовить две короны: одну послы Речи Посполитой должны были возлагать на русского царя, а другую московские послы — на короля. Если же послам Речи Посполитой не удавалось договориться о мире на предложенных условиях, тогда они могли заключить многолетнее перемирие: на тридцать, сорок или даже пятьдесят лет[648].
После первого, торжественного приема, в котором участвовал царь Борис Федорович, начались переговоры. Но теперь послов, прежде чем им идти в Ответную палату, принимал уже не сам царь, а его сын царевич Федор Борисович. В дневнике польского посольства сохранилось описание такого приема 23 ноября (3 декабря): «…явились к Послам Приставы и уведомили, что они должны идти на заседание. Когда вошли в палаты Царские, то там уже застали молодого Князя, сына Государева: он сидел на отцовском месте на троне, окруженный множеством Думных Бояр и Дворян. Когда Послы, вошедши, поклонились молодому Князю, то он, с минуту обождав, обратился к ним с следующими словами: „Здоровы ли вы, Лев, Станислав, Илья?“ Сапега отвечал: „Слава Богу, здоровы“. Князь сказал после этого: „Великий Государь, Царь и Великий Князь Борис Феодорович, Самодержец всея Руси, и многих Государств Государь и владетель, велел своим Думным Боярам — Князю Феодору Ивановичу Мстиславскому, Князю Феодору Михайловичу Трубецкому, Степану и Ивану Васильевичам Годуновым составить с вами договор, а потому вы идите в Ответную Палату“. Канцлер Сапега отвечал на это: „Мы очень рады и желаем этого: мы и приехали для того, а не на то, чтоб лежать и ничего не делать“»[649]. Перечень бояр, назначенных обсуждать дело о заключении мира, полностью совпадает с тем, который сообщает разрядная книга[650]. А вот реплика Льва Сапеги, которая приводится в дневнике посольства, — свидетельство уникальное. Сказано все было на грани вызова. Видимо, слишком уж нужен был мир в Литве, поэтому канцлер Лев Сапега смирился (хотя и не до конца) с тем, что посольскую церемонию, вместо больного отца, исполнил ребенок — царевич Федор.
Посольский приказ выбрал привычную неуступчивую тактику, сопровождавшуюся давлением на послов и затяжными спорами о царском титуле и даже о давно проигранной Ливонии. Позднее литовский посол канцлер Лев Сапега обижался и высказывал претензии, что его посольство держали в Московском государстве более полугода (с октября 1600-го по март 1601 года), но за это время добиться желаемого послам так и не удалось. Они не сумели уговорить московских дипломатов даровать право вольного «отъезда» польской и литовской шляхте и московским служилым людям, которые могли бы выбирать, кому из государей служить. Не удалось послам и «открыть» Русское государство для свободного распространения католичества, строительства костелов и школ для тех подданных короля, кто намеревался служить здесь. Не были основаны коллегии для обучения подданных Бориса Годунова латинскому языку. Детям «людей народа московского» так и не было дано право учиться в школах Польши и Литвы, что также предлагали послы Речи Посполитой. Не допускались смешанные браки. Московские бояре готовы были согласиться на ряд мелких уступок, но от проблемы отсутствия свободы вероисповедания в Московском государстве уйти было нельзя. Иметь конкурентов в царских пожалованиях бояре тоже не желали, поэтому свободное обращение земельных владений не было дозволено. Правда, в конце переговоров московская сторона стала интересоваться у канцлера Льва Сапеги, нет ли у того полномочий обсуждать возможный брак короля Сигизмунда III и царевны Ксении. Но, возможно, это был всего лишь показательный жест, демонстрация намерений на будущее.
В итоге 1 марта 1601 года был заключен не «вечный мир», как рассчитывали в Литве, а только перемирие на двадцать лет. По срокам оно не было каким-то чрезвычайным, а лишь подтверждало существовавший статус-кво между двумя странами. Отсчет нового перемирия шел от того момента, когда истекало прежнее, — то есть с 15 августа 1602 года до 15 августа 1622 года[651]. Недоброжелатели царя Бориса Годунова, как можно видеть по известию «Нового летописца», обвиняли его в том, что он и здесь не преуспел: «Царь же Борис им воздаде велию честь, и ездиша в ответ многое время и едва поставиша на мирном договоре и взяша перемирие на дватцать лет»[652]. В Речи же Посполитой, напротив, результаты посольства в Москву были признаны большим дипломатическим успехом. В сентябре 1601 года в Литву для подкрепления мира было направлено посольство боярина Михаила Глебовича Салтыкова-Морозова, Василия Тимофеевича Плещеева и думного дьяка Афанасия Власьева. Но подписание перемирия было омрачено продолжением споров по поводу титулов. Как говорили русские послы: «Какой тот мир и любовь: перемирье держати, а царские чести не описывать?»[653] Но главную свою миссию послы выполнили, и договор вступил в силу.
Борис Годунов умел добиваться желаемого. Это свое умение он продемонстрировал и на этот раз. Но если бы он знал цену своей дипломатической неуступчивости… Едва перемирие вступило в силу, Лев Сапега должен был уже оберегать его в Литве и следить за тем, чтобы не задерживали московских купцов и держали данные обещания вольной торговли. Литовские политики прекрасно понимали, «куда метит Москва и как она дерзко хочет поставить себя»[654]. Царь же Борис Федорович решал спорные дела по своему усмотрению. Так, например, в 1603 году он приказал сжечь спорные Прилукское и Снетино городища. Жизнь скоро покажет, что Годунову не следовало самому предлагать мир и одновременно держать западного соседа в страхе начала войны. У отвергнутой идеи унии остались свои приверженцы в Московском государстве, и это самым роковым образом скажется на судьбе годуновской династии…
Первые достоверные сведения об объявлении в Литве человека, назвавшегося именем покойного царевича Дмитрия, стали приходить в Москву уже в сентябре 1603 года (их привезли греческие монахи, ехавшие через земли Речи Посполитой). Паломники сообщали в расспросных речах: «Да при нас деи, государь, мимо Острог город из Брягина ехал Вишневецкий князь Адам… а с ним де, государь, сказывали нам литовские люди в розговоре, идет тот вор, что называетца царевичем». До этого времени Борис Годунов жестоко преследовал у себя в государстве распространителей слухов о воскресшем царевиче Дмитрии, как это произошло в Угличе, где некоего старца Тихона велели «в струбе зжечь», а его сторонникам «языки резать» и «разсылать по далним городам». Из новых известий, приходивших из Литвы, выяснилось, что самозванец вел агитацию среди казаков. 2–7 февраля 1604 года купец Семен Волковский-Овсяный доносил, что мнимый «царевич Дмитрий» обещал выдать жалованье запорожским казакам, «как, кажет, мене на Путивль насадите», а они обещали «провадити» его «до Москвы»[655]. Нетрудно предугадать реакцию самодержавного государя. И действительно, автор «Нового летописца» свидетельствует: «Царь же Борис ужастен бысть»[656]. Только это был не ужас страха самого Годунова, а ужас гнева для окружающих. Годунов совсем не походил на человека, способного испугаться наказания за собственные грехи, как можно было бы подумать, прочитав слова летописца. Зато он подозревал, что эта досадная для него история — дело рук московских бояр. Но никаких доказательств у него не было.
Скоро выяснилось имя самозванца — Григорий Отрепьев. Стала известна его биография — это был беглый монах, подозреваемый в Москве в разных преступлениях.
Сначала Борис Годунов решил справиться с досадной для него проблемой дипломатическими методами. Из Москвы в Речь Посполитую был отправлен патриарший гонец с письмами к киевскому воеводе Константину Острожскому. На патриархе Иове лежала доля ответственности за чернеца Гришку, бывшего сначала келейником Чудовского архимандрита, а потом взятого в патриаршии писцы («для писма» или «книг писати»)[657]. Именно патриарх, беря с собой способного юношу, открыл ему двери в царский дворец, не ведая, конечно, его тайных мыслей. В Москве говорили, что молодого монаха осудили за чернокнижничество и приговорили к ссылке на Белоозеро или в другой монастырь. Но наказание, по каким-то причинам, не было исполнено. Григорий Отрепьев и два его спутника смогли уйти из Москвы к литовской границе в феврале 1602 года. Там Отрепьев сбросил чернецкие одежды и вскоре назвал себя московским царевичем. Летом 1603 года его историей заинтересовался князь Адам Вишневецкий, познакомивший забавного московского «царика» с его будущими покровителями, князем Константином Вишневецким и сандомирским воеводой Юрием Мнишком. Именно они первыми придали всей истории мнимого сына Ивана Грозного большой политический смысл, заставив, в итоге, трудиться все дипломатические канцелярии Европы.
Поначалу Борис Годунов рассчитывал быстро справиться с «царевичем Дмитрием», опираясь на недавно заключенный союз, а также на традиционно добрые отношения с главой православия в Литве князем Константином Острожским. Патриарх Иов просил, чтобы киевский воевода распорядился схватить самозванца, чтобы затем наказать «еретика» и «богоотступника» церковным судом[658]. Другой, тайный расчет дипломатов Бориса Годунова был связан с поездкой в Литву дяди Григория Отрепьева — Смирного Отрепьева, который должен был обличить своего племянника перед сенаторами Речи Посполитой. Однако «паны-рады» в Литве отказались от предложения бояр устроить очную ставку дяди и племянника, ограничившись рассмотрением только тех дел, которые были официально поручены Смирному Отрепьеву, — а именно дел о невыезде судей к рубежу и о купцах. Позднее, на дипломатических переговорах 1608 года, послы Речи Посполитой не без оснований обвиняли московскую сторону в том, что она как-то странно и медленно разворачивалась в обличении самозванца: «Мошно вам с того самого из ынших многих мер видеть, як тые, которые в ту пору у Бориса дела тые правили, много ль ему добра хотели. А што в том стороны Борисовы ни делали, то вместо оправданья больший его обличали, и якого ему конца жедали, на такий его сами и привели». И действительно, в грамоте, привезенной Смирным Отрепьевым, не оказалось ни одного слова о самозванце[659].
Тем временем дела самозваного царевича Дмитрия «в Литве» шли в гору. При поддержке своих покровителей, князей Вишневецких и сандомирского воеводы Юрия Мнишка, беглый монах Григорий Отрепьев в марте 1604 года получил негласное одобрение своих действий от самого короля Речи Посполитой. Ему был разрешен набор войска для похода в Московское государство, хотя все дело оставалось частным предприятием Юрия Мнишка, который брал на себя основной риск военного похода. Но и «премия», которую готовил себе сандомирский воевода, была велика. В мае 1604 года он заключил контракт о браке своей дочери Марины с «царевичем Дмитрием» по достижении им престола (последнее обстоятельство особенно важно). Мнишкам доставалась в приданое чуть ли не половина Московского царства; король Сигизмунд III без войны получал «исконные земли» — Смоленск и Сиверу. Такой вариант «унии», когда на московском престоле сидел бы не Грозный царь и не грозный своим именем Борис Годунов, а полностью зависимый от короля Сигизмунда III «царевич», конечно, больше подходил для польско-литовской стороны. Однако ни король, ни сторонники самозванца не учли того, что Григорий Отрепьев был горазд на раздачу обещаний, но совсем иное получилось, когда он все-таки сел на Московское царство. Пока самозванцу надо было свергнуть с трона Годунова, он использовал все средства, включая тайный переход в католичество. «Царевич» разыгрывал одну карту борьбы с узурпатором Борисом Годуновым, «укравшим» московский престол, который принадлежал ему, «Дмитрию», по праву происхождения. В октябре 1604 года самозванец начал войну непосредственно в пределах Московского государства.
Борису Годунову не удалось «спрятать» проблему самозваного царевича. И тогда он решил действовать открыто, так, как умел только он, организовав масштабную дипломатическую и военную кампанию. Он попытался вовлечь в борьбу с королем Речи Посполитой разных союзников, как на Западе, так и на Востоке. С этой целью в ноябре 1604 года было направлено письмо бранденбургскому курфюрсту Иоахиму Фридриху с попыткой заново поднять вопрос о статусе его земель, власть над которыми исторически утверждалась королями Речи Посполитой. В царской грамоте ссылались на то, что не получили на свое обращение «никоторого снисходительства» от короля Сигизмунда III. Он, по словам посольской грамоты, «хочеттого, чтоб Прусская земля была к Польше». Поэтому в Москве желали знать, не собирается ли курфюрст предпринимать какие-то военные действия: «доступати ли и коим обычаем, и о кою пору промышляти, и хто вам в том помогати учнет, чтоб нам о том подлинно ведать, как вам с Жигимонтом королем о Прусской земле вперед быти». В головах московских дипломатов, видимо, рождался план целой европейской войны, в которой смогло бы участвовать и русское войско. В Литву с особой миссией для выступления на Варшавском сейме был направлен посланник Постник Григорьевич Огарев. Он хорошо знал канцлера Льва Сапегу, потому что встречал литовское посольство в Москве в 1600 году и далее исполнял обязанности пристава у литовских послов. В грамоте, составленной для Постника Огарева в сентябре 1604 года, акценты были расставлены так как надо и все вещи названы своими именами. Короля Сигизмунда III обвиняли в том, что «в вашом господарстве» объявился расстрига, чернец и ведомый «вор»: «А до чернечества в мире звали его Юшком Богданов сын Отрепеева. А як был в миру, и он по своему злодейству отца своего не слухал, впал в ересь, и воровал, крал, играл в зернью, и бражничал, и бегал от отца многажда; и заворовався, постригся у черницы и не оставил прежнего своего воровства, як был в миру до чернечества, отступил от Бога, впал в ересь и в чорнокнижье и прызыване духов нечыстых, и отреченья от Бога у него вынели»[660]. Цель посольства Постника Огарева состояла в том, чтобы добиться казни человека, назвавшегося в Речи Посполитой царским именем. В противном случае Борис Годунов грозился известить о действиях короля все соседние христианские государства и в первую очередь послать грамоты «к брату нашому великому господару и цесару Рымскому и к папе в Рым»![661] Позднее эти угрозы пришлось исполнить, и главный акцент в своей дипломатии царь Борис Федорович сделал на обвинения Речи Посполитой в нарушении мира.
В ноябре 1604 года русское посольство обличало самозванца и действия короля Сигизмунда III перед императором Рудольфом II. Презрев вековую нелюбовь к римскому папе, царь Борис Годунов просил передать ему послание с обвинением короля в клятвопреступлении из-за того, что тот поддержал беглого монаха, назвавшегося именем покойного сына Ивана Грозного. Письмо императору начиналось с упоминания о перемирии, заключенном через посла Льва Сапегу «в 109-м» (1601) году. Далее король Сигизмунд III обвинялся в том, что он «по совету чинов страны» затевал «христианские ссоры»: «С этой целью пользуются они неким беглым, богоотступническим злодеем и негодяем из нашей земли, чернокнижником, бывшим прежде в монахах, по имени Григорием Отрепьевым». В Посольском приказе пытались показать, что король использовал самозванца, чтобы ослабить Московское государство, навести на него крымских татар и тем самым разрушить наметившийся при посредничестве Бориса Годунова антитурецкий союз императора Рудольфа II и шаха Аббаса I. Особое беспокойство дипломатов вызывало то, что уже после отправки московского посла Постника Огарева на сейм события перешли в военную стадию и «сендомирский воевода Георгий (Юрий Мнишек. — В. К.)» вместе с «негодным плутом Григорием» вторглись в Северскую землю, где, по условиям перемирия, не было никаких русских войск. В письме императору Рудольфу II дипломаты Бориса Годунова даже стали обосновывать отсутствие у настоящего Дмитрия (если бы он остался жив) каких-либо династических прав: «Он родился от седьмой жены, взятой по склонности, но вопреки всем законным правилам церкви»; «и даже допустив, что у них пребывает оказавшийся в живых истинный князь Дмитрий Углицкий, а не злостный мошенник Григорий, именующий себя князем Димитрием, все же радо него не подобало бы им нарушать заключенного на известное число лет мира и начинать кровопролитную войну, а следовало бы по поводу всего этого предварительно снестись с нами»[662].
Король Сигизмунд III не оказывал официальной поддержки «государику». По его совету тот должен был дожидаться открытия сейма. «Московские дела» действительно были включены в повестку дня Варшавского сейма-парламента Речи Посполитой, открывшегося 20 января 1605 года. На сейме действия сандомирского воеводы Юрия Мнишка, снарядившего «Дмитрия» в поход, вызвали большое раздражение высших сановников Речи Посполитой. Ярче всех высказался по поводу самозванца канцлер Ян Замойский, чей авторитет был весьма велик у шляхты: «Он говорит, что вместо него задушили кого-то другого: помилуй Бог! Это комедия Плавта или Теренция, что ли». Вспоминая тот «большой страх», который и в прежние времена при Иване Грозном, и теперь внушало Московское государство, канцлер советовал не нарушать мирных постановлений. Согласно реляции о заседаниях Варшавского сейма в январе 1605 года, составленной датскими послами, Замойский советовал даже послать к Борису Годунову отдельное посольство, чтобы «заблаговременно извиниться». О том, что большинство сейма прислушалось к его мнению, свидетельствует торжественный прием, оказанный на сейме посланнику царя Бориса Годунова Постнику Огареву. В дневнике сейма 1605 года под 10 февраля имеется запись: «Посол или гонец московский с великим почетом въезжал во дворец. Гусар было несколько сот, пехоты около 3000. Он очень жаловался на Димитрия и на князя Вишневецкого». Датские послы оценили речи Постника Огарева, как очень «резкие». В их передаче посол Бориса Годунова жаловался прежде всего на нарушение перемирия, заключенного канцлером Львом Сапегой: «Почему же, о Король, данную клятву и обещанную верность ты нарушил?» В речах Постника Огарева содержались всё те же обвинения Григория Отрепьева в чернокнижии и вероотступничестве, однако сам Григорий здесь почему-то назван «сыном некоего писца». Больше всего беспокоило Бориса Годунова то, что поддержка «разбойника, лживо измыслившего себе имя и происхождение», оказывается королевским войском «из строевых полков». Московский посол также намекал, что царю известно о попытках привлечь «чужую помощь» со стороны «для споспешествования нечестивым надеждам» нарушителя мирного договора (намек на обращение Сигизмунда III в Крым). Кстати, чуть позже, в марте 1605 года в Москве делали то же самое, ведя с крымским послом переговоры о будущем «Литовском походе». С другой стороны, Годунов еще не разрывал перемирие, а оставлял пути для его сохранения. Постник Огарев в своей речи подтверждал, что царь не боится нападения любого войска, даже турецкого, но предпочитает сохранить договор — в том случае, если все делалось без королевского приказа («могущественный великий князь наш думает, что даже без ведома (короля. — В. К.)», — оговаривался посол)[663].
В итоге сейм принял следующий пункт о «московских делах», сохранявший надежду на прежний мир: «Всеми силами и со всем усердием будет принимать меры, чтобы утишить волнение, произведенное появлением Московского государика, и чтобы ни королевство, ни великое княжество Литовское не понесли какого-либо вреда от Московского государя, а с теми, которые бы осмелились нарушать какие бы то ни было наши договоры с другими государствами, поступать, как с изменниками»[664]. Правда, король Сигизмунд III, уже увязнувший в этом деле, отказался утвердить постановление сейма, несмотря на возможные внутриполитические затруднения. Однако в ответной грамоте Постнику Огареву (сведения о которой сохранились в Описи Посольского приказа 1673 года) было обещано, «что король пришлет послов своих о вечном договоре»[665]. Речь, по всей видимости, шла о заключении договора о вечном мире с Речью Посполитой. Так неожиданно могла бы завершиться история с Лжедмитрием, если бы у нее не оказалась другая развязка.
Кавказский «соблазн»
В Оружейной палате Московского Кремля хранится знаменитый трон Бориса Годунова, присланный в дар персидским шахом Аббасом с послом Лачин-беком в 1603 году[666]. «Златый трон прежних государей персидских», подаренный царю Борису Федоровичу, был зримым подтверждением самых дружественных отношений, сложившихся у Московского государства с «Кизылбашами»[667]. Но путь из Москвы в Персию лежал через Кавказ, где столкнулись интересы персидского шаха и турецкого султана. Персия была заинтересована в том, чтобы крымский царь не посылал свои войска на помощь турецкому султану. Контроль над кавказской дорогой ослаблял влияние османов на союзное им Крымское царство; последнее же оставалось самым опасным противником Московского государства, несмотря на шерти (присяги) русским царям[668].
У Москвы на Кавказе был еще один союзник — кахетинский царь Александр. К началу XVII века накопилась немалая история его взаимоотношений с Москвой. После воцарения Бориса Федоровича Александр присягнул ему на верность. Частый обмен посольствами показал, чего ждали стороны друг от друга и какие перспективы мог сулить такой союз. В Москве продолжали держаться выбранной стратегии помощи христианскому государю против неверных, а в Грузии ждали большего присутствия русских казаков и стрельцов, которые бы встали живым щитом против досаждавших грузинам кумыцких людей и Тарковского шамхала. Борис Годунов, образно говоря, решил проложить большой кавказский путь через земли кабардинцев и подчинить всю Иверскую землю. Как всегда, царь подошел к делу основательно, умело продвигая интересы Московского царства. О том, что Годунов хотел прийти на Кавказ навсегда, свидетельствует его желание породниться с грузинскими царями. Он полагал, что браки между детьми помогут ему не только приобрести «новоприбылые» государства на Кавказе, но и дадут возможность активнее утвердиться на востоке.
Конечно, русского царя на Кавказе не особенно ждали. Шах постоянно требовал от кахетинского царя Александра разных уступок и активно вмешивался в дела его царства. Так, он заставил отослать к нему еще мальчиком одного из его сыновей, Константина. В Москве знали об этом и интересовались судьбой царевича еще в середине 1590-х годов, пытаясь зазвать его на службу. В далеких политических видах персидский шах «обусурманил» сына грузинского царя. Потом под угрозой вторжения он пытался забрать в свой гарем дочь царя Александра, но ее вовремя выдали замуж за другого правителя. От турецкого же султана грузинскому царю приходилось откупаться ежегодной отсылкой шелка. Но и этого оказалось недостаточно: еще один сын грузинского царя, царевич Юрий, в обмен на укрепление позиций царства породнился с турецким пашой. В довершение ко всем бедам, когда царь Александр тяжело заболел, его третий сын, царевич Давид, захватил его престол и начал войну со своим братом Юрием. Отец проклял сына — узурпатора отеческого престола, — и тот внезапно умер в страшных мучениях. Александр вернул себе власть, но ему казалось, что московский царь оставил его один на один с могущественными врагами — шахом и султаном. Всё это описали московские послы Иван Афанасьевич Нащокин и дьяк Иван Леонтьев, отправленные в Грузию 25 августа 1601 года. Рассказали они и о неприятном эпизоде: однажды, когда царь Александр проезжал мимо них, он во внезапном порыве схватился за полу своей одежды и стал говорить: «Так де я ухватился у государя вашего за полу 16 лет, а помочи себе от нево не видал ни с [од]ин волос; лише де меня тешит словом, а не правдою. А такое де ему Бог подаровал царство великое, моих з 10 есть; а у меня де царство не великое, видите вы и сами. И я де неправды не молу (не молвлю. — В. К.)». Послы пытались вступиться за честь своего государя, но грузинский царь махнул плетью и уехал со словами: «Нечево де у вас слушат»[669].
По возвращении посольства в Посольском приказе сделали подобающие выводы. Здесь решили охладить пыл царя Александра. В Москве уже успели присмотреться к делам на Кавказе и искренне не понимали, как можно было называться христианским государем и иметь столь тесные отношения с «басурманами». Приехавший в посольстве от царя Александра старец Кирилл был задержан в Нижнем Новгороде и допущен в Москву только по «упрошенью» царевича Федора Борисовича. (Царь Борис Годунов поддерживал иллюзию сохранения прежней правительственной модели, когда он сам часто «печаловался» в делах иноземцев перед царем Федором Ивановичем; сейчас эта роль, по праву наследства, отводилась его сыну.) Но старец Кирилл очень искусно сумел отвести все подозрения от царя Александра в его «непригожих словах» о царе Борисе Годунове. По его уверениям, Александр оставался последовательным союзником, готовым к совместным действиям против турок, но для этого ему нужна была помощь. Кирилл объяснил, где удобнее всего можно построить новые города. Попутно русские послы были обвинены в тяжелых преступлениях. Не зря говорили, что в эти годы Борис Годунов стал доверчив к «доводам»: он поверил Кириллу, а не своим послам. Одного из членов посольства дьяка Ивана Леонтьева было приказано казнить (и только сам старец Кирилл упросил не доводить дело до прямой казни), а со следующим посольством было отослано 500 рублей в возмещение «бесчестья» по делам о разбоях и изнасилованиях, в которых, по извету старца Кирилла, оказались замешаны члены посольской охраны.
И все же особое благоволение царя Бориса Годунова к кахетинскому царю Александру, не слишком крепко державшему власть в своих руках, закончилось. Новому посольству ясельничего Михаила Игнатьевича Татищева, отправленному 2 мая 1604 года, был дан наказ обратиться к другим грузинским царям, которые считались «удельными» владетелями Иверской земли. В тексте посольской инструкции говорилось: «Да посланы с ними… грамоты к уделным Иверские земли к Симонову цареву сыну Юрью царевичю, да к Симоновым братьям к Вахтану, да к Олександру царевичю, да к Ростону царю Констянтиновичю и к брату его к Юрью царевичю». Послы должны были «промышлят всякими обычаи», чтобы «с ними со всеми видетца самим; а с кем не мочно видетися, и с теми б обослатися». Задача, поставленная послам, была ясной и понятной: требовалось передать всем грузинским царям предложение царя Бориса Федоровича, «что им быть в государеве жалованье под его царскою рукою с Олександром царем вместе и на всех недругов стояти заодин». Для этого предлагалось присылать своих послов в Москву с «челобитьем», а царь Борис Годунов обещал обеспечить им «оборонь» от всех недругов и выдать жалованную грамоту «за золотою печатью». Общая цель московской политики, по словам посольского наказа, состояла в том, чтобы уничтожить «рознь и недружбу» между родственниками и свойственниками царя Александра, чем пользовались «бусурманские государи»: «Многими землями у вас завладели и вам многое насилство чинят и дань на вас емлют». От имени царя Бориса Федоровича и его сына царевича Федора следовало говорить об общем долге «милостивых християнских государей», которые «по своему царскому милосердному обычею, о том желеют, по грехом всего християнства Иверская земля пребывает во изгнанье и в утесненье от бусурман». О целях новой русской политики на Кавказе говорилось очень точно: «…и хотят вперед того, чтоб их царским осмотреньем православная християнская вера от неверных во изгнанье не была, Александру б царю и вам всем быть в тишине и в покое».
Интересно не только само изменение во взглядах русских царей на Иверскую землю, но и объяснение происходившего поворота. Он связан с продолжающимся комплексом византинизма правителей Московского государства. Царь Борис Годунов говорил об ошибках «греческих царей», то есть императоров Византии, не сумевших удержать единства своего христианского царства: «И им говорит про греческое государство: ведомо вам самим — каково было греческое царство. Коли были християнские государи меж себя в любви и в соединенье и стояли заодно — греки, болгары, сербы, босны, хорваты, мутьяны, волохи, угры, — и тогды греческое государство стояло ни от кого не обидимо и христьяне жили в покое; а как по грехом всего христьянства почела быть меж христьянскими государи рознь и несоединенье, — и теми всеми месты обладали бусурманы. И в каком утесненье и во изгнанье ныне крестьяне в тех странах пребывают, — то вам самим ведомо». Борис Годунов вступался в Иверской земле за христианский народ «греческого закона», подтверждая «вселенский» авторитет московского патриаршества. С этой целью надо было объединить враждовавших между собой грузинских царей под «высокой царской рукой»: «А Иверская земля также веры християнские греческого закона; а вы из давных лет с Ыверскими цари одного роду и одное веры и земли ваши были одное Иверской земли и под одного государя властью были. А как та Иверская земля розделена, и часть тое земли за Олександром царем, а другая часть за Симоном, а третьея за Ростоном. И меж вас была рознь и многие недружбы и войны; а Турской в те поры многие места у вас поймал и дань положил, а невдавне и самого Симона в полон взяли. А Олександру царю также теснота — с одну сторону от турских людей, а с другую сторону от Шевкала и от кумыцких людей, войною на его землю приходят и людей в полон емлют и животы грабят»[670].
Царская дипломатия была подкреплена силой. Одним из немногих событий последнего года правления Бориса Годунова, отмеченных современными разрядами и летописцами, стал поход московского войска на Тарки — против Тарковского шамхала. По наказу московским послам велено было объявить царю Александру, что Борис Годунов посылает «многую рать» на Шевкала во главе с боярином Иваном Михайловичем Бутурлиным{14}. В свою очередь, от грузинских союзников требовалось, чтобы они тоже послали свое войско «над Шевкалом промышляти вместе, чтоб его повоевать и городы поимат и под нашу царскую руку привести и дорогу в Ыверскую землю очистити»[671]. Разряд «похода в Кумыцкую землю» сохранился в составе частных записей, вошедших в так называемый «Карамзинский хронограф». Его автор, арзамасский дворянин Баим Болтин, вместе с дворянами других «верховых» городов был участником похода и описал как состав войска, так и те битвы, в которых оно участвовало. Начало «Карамзинского хронографа» явно взято из разрядов, которые позднее, в Смуту, уже не записывали в книги: «Лета 7112 (1604) году царь и великий князь Борис Федорович всеа Русии послал из Москвы в Кумыцкую землю в Тарки воевод своих, а велел Кумыцкую землю завладеть». Роковым для Бориса Годунова стал отпуск из Москвы большого количества стрельцов, которые вместе со служилыми татарами и ногаями составили основу московского войска. До места боевых действий им нужно было добираться почти полгода. Видимо, Борис Годунов не верил тогда в то, что самозванец осуществит свое намерение и вторгнется в Московское государство.
Осенью воеводы Бориса Годунова вступили в земли Тарковского шамхала. Им сопутствовал успех. Около 1 октября 1604 года («о Покров», как сказано в одной из разрядных книг)[672] они взяли Тарки. Как записано в «Карамзинском хронографе», воеводы «в город вошли и Кумыцкими городы завладели, а кумыцкие люди покиня город и кабаки и побежали в горы и Дербен и в Шемаху, а Дербен и Шемаха была в то время за Турским салтаном»[673]. Захватив плацдарм и оставив шамхала без своей столицы, воевода окольничий Иван Михайлович Бутурлин вынужден был отложить остальные поставленные перед ним задачи по строительству новых укреплений до весны.
На этом выгодном военном фоне московские послы, бывшие в Иверской земле, могли лучше исполнить порученные им дела. Однако царя Александра ко времени их прибытия в Грузии не оказалось: он находился у персидского шаха Аббаса. Тогда послы добились того, чтобы царевич Юрий по примеру отца присягнул на верность московскому царю. Присяга состоялась 1 января 1605 года. Царевич стремился скрыть ее даже от своего окружения, но это ему не помогло. Вскоре из Персии вернулись царь Александр и его сын Константин (Кюстандиль-хан), сопровождаемые внушительным отрядом воинов шаха. Московские послы стали свидетелями драматической развязки в семье кахетинского царя Александра, убитого собственным сыном — «бусурманином» Константином. Погиб также и другой московский ставленник, царевич Юрий. Все произошло практически на глазах московских послов, слышавших во дворце звуки борьбы. Им же довелось узнать, что головы царя Александра и царевича Юрия были отправлены в Персию к шаху, по приказу которого Константин и взял власть в свои руки таким кровавым, но обычным для восточных династий способом. Новый царь Константин принял московских послов и даже обещал сохранять дружбу с Борисом Годуновым (который к тому времени уже умер), но было очевидно, что он станет действовать только в интересах шаха Аббаса.
У послов Михаила Игнатьевича Татищева и дьяка Андрея Иванова оставался еще «тайный наказ»: найти у грузинских царей жениха для царевны Ксении Годуновой и невесту для царевича Федора. Если бы это получилось, то вполне бы могла сложиться конструкция нового политического союза на Кавказе, подкрепленного родственными связями с московским царствующим домом. Когда послы только начали исполнять свою миссию, они обратили внимание на одного из потомков кахетинского царя Александра — сына царевича Давида, но того отослали в Персию. Позднее о нем говорили, «что уж он холоп шахов, да и не пригодитца к такому великому делу, что он рожаем (лицом. — В. К.) не исшол и молод». Сын другого царевича, Юрия, тоже оказался слишком мал. Тогда-то послы и разослали грамоты о «повиновенье» грузинским царям. Интерес к их обращению выказал картлийский царь Юрий, живший «в Горых» (к его царству относился и Тифлис). Он спорил за первенство с кахетинским царем Александром и считал себя главным в Грузинской земле. На его стороне было то неоспоримое в глазах московских властей преимущество, что в его землях имел свою резиденцию грузинский патриарх — «каталек» Дементий, как по-своему назвали его чин московские дипломаты. Поэтому послы решили начать порученные им тайные переговоры именно с царем Юрием. 28 апреля 1605 года они были приняты им{15}.
Кровавый переворот царевича Константина испугал Юрия, который уже начинал подумывать о том, какие выгоды сулил ему союз с могущественным московским царем. Переговоры о поиске невесты для царевича Федора и жениха для царевны Ксении продолжились, но Юрий стал действовать осторожнее. В частности, он потребовал, чтобы ему предоставили охрану в 500 человек московских стрельцов, то есть целый стрелецкий приказ. Послам все-таки удалось добиться, чтобы им показали дочь царя Юрия, царевну Елену, в присутствии ее матери и бабки, царицы Тамары. Как сказано в посольской книге, «и были послы у царя Юрья в царицыных шатрех; и царевну Елену послом показал». Царевна получила в подарок сорок соболей, после чего царь Юрий «велел встать» дочери и снял с нею мерку: «да деревцом царевну смерил и тое мерку послом дал». Послы оставили портрет возможной невесты царевича Федора: «А царевна рожаем добра, а не отлична красна; лицом бела, толко белятца, не самое знатно; а очи черны; нос не велик, по лицу волосы крашены на красно, а сказывают, что у нее волосы черны; а в стану царевна пряма, толко тоненка, что молода; сказал Юрьи царь, что она ныне 9 лет»[674]. Возраст картлийской царевны не остановил послов, и они стали добиваться, чтобы ее отправили вместе с ними в Москву, где бы она могла пожить во дворе царицы Марьи Григорьевны, научиться языку и русским обычаям. Однако царь Юрий наотрез отказался от этого: он ссылался на то, что дочь его еще не достигла допустимого, по христианскому обычаю, возраста для вступления в брак.
Отыскали послы и жениха для царевны Ксении Годуновой. Они присмотрели родственника царя Юрия, царевича Хоздроя (приходившегося, «по родству», дядей царю Юрию). Царевича тоже не хотели отпускать в Москву, опасаясь в будущем возможных затруднений в запутанном вопросе о престолонаследии в картлийском царстве. Но московские послы были настойчивы и добились выполнения данного им тайного наказа. Хотя встреча с Хоздроем не вызвала у них большого восторга («похулить нам царевича не уметь, добр, а не отличен»), все же жених был признан подходящим. Царевичу было 23 года (он был ненамного старше царевны Ксении Годуновой), и послы договорились, что он отправится на границу Московского государства и будет ждать присылки туда послов для почетной встречи. Однако в разгар переговоров пришли вести о походе крымского царя «в Кизылбашскую землю на помоч турским людем». Одновременно стало известно об опасности, угрожавшей городам, поставленным в Кумыцкой земле. 11 мая 1605 года послы спешно покинули земли картлийского царя. Но когда они добрались до Терки, всё худшее уже произошло. В дороге им стало известно, что под напором «турских и кумыцких людей» пал Койсинский острог, началась осада Тарков, «а на Сунше острог государевы Терские воеводы сожгли и людей свели». Послы едва смогли пройти на Терки, но когда они после тяжелого горного перехода прибыли туда к 10 июня и захотели завершить свое посольство, это им не удалось. Терские воеводы отказались исполнять самоубийственное требование послов об отсылке картлийскому царю Юрию 150 человек стрельцов для охраны. Объясняя неудачу своей миссии, послы писали: «И Терские воеводы по царевича и по послов Юрья царя не послали; а отказали, что их Терские люди не слушают. А в то время по грехом турские и кумыцкие люди взяли город Тарки, — и люди стали в ужасе, чаяли приходу к Терскому городу»[675].
О катастрофе на Кавказе весной 1605 года подробно рассказал Баим Болтин. Он описал, как сначала воевода князь Владимир Тимофеевич Долгорукий вынужден был покинуть Койсу, потом «накрепко» были осаждены Тарки, и главному воеводе окольничему Ивану Михайловичу Бутурлину пришлось пойти на заключение мира. Это, однако, оказалось только уловкой противника: когда воевода и его войско оставили Тарки, на них напали. Бутурлин и один из его сыновей, ряд других воевод и стрелецких голов были вероломно убиты, «а ратных людей многих побили, а иных в полон взяли»[676]. Николай Михайлович Карамзин, говоря об этом неудачном броске Бориса Годунова на Кавказ, сравнил его с Каспийским походом Петра I и заключил с грустным пафосом: «Сия битва несчастная, хотя и славная для побежденных, стоила нам от шести до семи тысяч воинов, и на 118 лет изгладила следы Российского владения в Дагестане»[677].
Действуя в союзе с двумя главными врагами османов — персидским шахом на востоке и императором Священной Римской империи на западе, — царь Борис Федорович многого мог бы добиться. Он уже давно убедился, что контроль над путем в Персию может принести ему огромную выгоду. Послы разных стран, особенно английские, добивались разрешения на проход в Персию, так как все другие пути туда из Европы были перекрыты турецким султаном. В то время как Годунов отправлял рать «в Шевкалы», в Москву приехал английский посол Томас Смит с извещением о восшествии на престол короля Якова I. Одна из задач посольства состояла в подтверждении прежних привилегий. Сочинение об этом посольстве, вышедшее в Англии в 1605 году, начиналось с целого гимна торговле с Россией: «Торговые сношения служат как бы золотою цепью, соединяющею во взаимной дружбе одни государства с другими»[678]. Всплыл и старый вопрос о дороге в Персию, за которой англичане уже видели манившие их очертания Ост-Индии и Китая. В первом же письме к царю Борису Федоровичу король Яков I писал «о торговле, чтоб государь поволил аглинским гостем ходити через свои государства в Перейду, и в Восточную Индею, и о взыскании Китая». В Москве отговаривались начавшейся войной между шахом Аббасом и турецким султаном за захваченные некогда османами Дербент, Шемаху и Баку: «о той торговле перситцкой и о индейской» решать что-либо было пока рано. На будущее же соглашались вернуться к этому вопросу, более всего интересовавшему англичан, ссылаясь на принятые меры по освобождению дороги «в Перейду»: «А как государевы люди Шевкальскую и Кумытцкую землю очистят и с шахом об ней договор учинят, а шах у салтана прежние свои городы возьмет, и дорога в Перситцкое государство будет чиста, и тогды государь с Якубом королем сошлетца о всяких добрых делех своими болшими послы, как им быти меж собою в дружбе и в любви вперед крепко и стоятельно, и о той дороге потому ж и договор велит государь учинить»[679]. Следовательно, разрешение на транзитную торговлю с Персией и Индией увязывали в Посольском приказе с заключением большого договора о мире с Англией. Увы, и этот проект разрушила начавшаяся русская Смута.
Современники подвели грустный итог русского похода на помощь грузинским царям, страдавшим «от черкас горских». Автор «Нового летописца» писал в статье «О посылке и о побое в Торках»: «Царь же Борис раденье держаша о чюжих землях, а того не ведяше, что будет над своим государством»[680]. Бориса Годунова обвинили в том, что он занялся «гордыми замыслами» по устройству браков своих детей, не видя бедствий голодных лет. Авраамий Палицын в своем «Сказании» тоже упомянул о походе к Хвалимскому морю: «Такоже и сыну невесту изволи от Татарских царьств привести, из Хвалис, и тамо не мало от православных зле погибоша от кумык и от черкас в проходех нужных реками возле моря Хвалицкаго… Творимо же се бе во время великого того глада»[681].
Последние годы царя Бориса
Царя Бориса Годунова в последние годы его жизни как будто нет в наших исторических трудах. Он появляется на некоторое время в жалкой роли мятущегося и страдающего от собственных грехов человека, видящего неизбежное возмездие в лице восставшего из мертвых царевича Дмитрия. Но соответствовала ли такая картина действительности? Душевный перелом, произошедший с царем Борисом Федоровичем после получения известий о походе самозванца, действительно был замечен современниками. Но правильно ли они его истолковали?
Борис Годунов и на престоле оставался все тем же правителем, каким был раньше, но неумолимое время заставляло его действовать по-иному. У него уже не было столько жизненного пространства, чтобы годами ждать результата и осуществления своих целей. К тому же и он, видимо, не избежал профессиональной болезни властителей — подагры, отмеченной Исааком Массой. «Боли в ноге» затрудняли прием литовских послов канцлера Льва Сапеги с товарищами уже в 1600 году. С. Ф. Платонов датировал начало Годунове кой болезни 1602 годом, но затруднился определить ее характер[682]. Годунов, любивший церемониальную сторону любых дел, вынужден был отказываться от своих привычек. Любекские послы, которых принимали весной 1603 года, запомнили, что царю трудно было справляться с положенным церемониалом и выслушивать долгие речи: «Пространные разглагольствования не допускаются, так как государь не любит подолгу оставаться в сидячем положении. Поэтому вокруг суетились приставы с возгласами: „Живее, живее!“»[683]. К концу жизни Борис Годунов уже не мог обходиться без своих любимых докторов, присутствовавших даже при его трапезе[684].
Главной отрадой его жизни оставались дети. Не случайно в «заздравную чашу», где перечислялась по именам вся царствующая семья, были внесены особые слова о детях: «И просим у Господа Бога, чтоб его прекрасно цветущия младо умножаемыя ветви царскаго изращения благородное семя в наследие превысочайшаго Российскаго царствия было на веки и некончаемые веки без урыву»[685]. Борис Годунов был ревнивым отцом и не хотел далеко отпускать от себя ни свою дочь царевну Ксению, ни тем более сына царевича Федора, которого он изначально сделал соправителем царства. История с датским королевичем показывает, что Годунов не собирался «родниться» с московскими родами. «Погорде же в своей земле сына и дщерь браку совокупите», — писал Авраамий Палицын[686]. Слишком хорошо было понятно Борису Годунову, как родство с царем могло изменить соотношение сил в среде знати, привести к ссорам и столкновениям о местах. Годунов и к свадьбе детей подошел как государственный деятель, думая, к кому из окрестных правителей обратиться с просьбой о «присвоеньи» (то есть вступлении в отношения свойства). Однако он оставался и отцом, которому тяжела была сама мысль о разлуке с детьми. Показательно, что в условия брачного договора с датским королевичем Иоганном Борис Годунов включил пункт, обязывающий будущего зятя постоянно жить в Русском государстве «и жить всегда з дочерью нашею, с царевною и великою княжною Ксеньею, при наших царских очех». Это был не риторический оборот, а прямо сформулированное требование. Даже если бы королевич захотел увидеться со своими родителями в Дании, он должен был ехать туда один без Ксении Годуновой[687].
Некоторое время одним из самых предпочтительных вариантов для детей Бориса Годунова считалось вступление в брак с кем-то из родственников английской королевы Елизаветы I. В конце 1600 года в Москву приехал английский посол Ричард Ли (Рыцарь Лей). У него имелся тайный наказ королевы, узнавшей, что «к царскому величеству присылал цесарев брат Максимилиян и иных великих государей дети свататца за царевну Ксенью, а иные государи своими дочерьми свататца за его государского сына за царевича Федора». Королева решила вмешаться и объявила, что у нее тоже есть на примете какие-то не названные ею претенденты, состоявшие в родстве с «королевной». В Посольском приказе подтвердили, что действительно получали обращения от Габсбургов и даже от короля Сигизмунда III, интересовавшихся возможной партией с царевной Ксенией Годуновой. Но для царя Бориса Федоровича условием брака его детей было то, что они должны оставаться в Москве: «…и государь дочери своей дати в ыное государство не изволил для того, что у него одна дочь, и хочет того, чтоб всегда были при нем, при государе». Точно так же говорили и про царевича Федора, что ему, «сочетався браком, быти всегда при отце своем на своих государствах по благословенью отца своего».
Посла Ричарда Ли расспрашивали: «Есть ли во племяни у королевны государские дети — королевичи и королевны, и что ее о том раденье?» Однако полномочий говорить что-либо определенное у посла не было. Поэтому в апреле 1601 года из Москвы отправили дополнительный запрос, подтверждая свою заинтересованность в предложении королевы Елизаветы I, и просили более точно назвать имя возможного жениха: «А о том к нему, государю, присылают многие великие государи, и о том им ответу не чинити, покаместа от нее в том подлинное раденье, и промысел, и ответ будет. А он, государь, с нею, с королевною, в братственной любви, и в дружбе, и в присвоенье, и в докончанье, и в соединенье быти хочет мимо всех великих государей»[688]. Но, несмотря на обещание, данное королеве Елизавете I, Борис Годунов сделал другой выбор — в пользу датского принца Иоганна, приняв его в России с великим почетом как будущего жениха своей дочери. Дальнейшие переговоры с королевой смысла уже не имели и окончательно прекратились с ее смертью в 1603 году. И все же у Бориса Годунова имелись основания для особого отношения к королеве. Он выразил это в своей обычной манере при приеме английского посла Томаса Смита в октябре 1604 года, когда, «выразительно приложив к груди руку, государь воскликнул: „О, любезная сестра наша королева Елизавета, которую я любил, как собственную душу“»[689]. Послы даже отметили «слезливый тон», с каким были произнесены эти слова, — еще один признак надвинувшейся старости.
У Ксении после внезапной смерти в России королевича Иоганна мог появиться другой жених с Запада. Борис Годунов обратился с новой просьбой о поиске подходящей кандидатуры к датскому королю Христиану IV. В июле 1603-го — апреле 1604 года в Данию ездили послы Михаил Глебович Салтыков и дьяк Афанасий Власьев. Они договорились о браке царевны Ксении и Филиппа, младшего сына шлезвигского герцога Иоганна. В Москве даже получили живописный портрет жениха — «парсону арцука». Послы уехали, но из Москвы целый год не было никаких известий о результатах посольства. Возможно, «ответом» стал тайный наказ о продолжении поисков жениха для Ксении на Кавказе. Предполагаемый тесть Бориса Годунова герцог Иоганн обратился 6 марта 1605 года с письмом к своему племяннику датскому королю Христиану IV, думая, что тот может помочь делу. Однако, судя по всему, герцог Филипп и сам не очень-то стремился в Московию, где умер его двоюродный брат. Кроме того, история «царевича» Дмитрия уже имела широкий резонанс при дворах европейских королей, и это тоже могло сказаться на решении Филиппа не покидать пределов Датского королевства ради московской царевны[690].
Большим ударом для Годунова стала смерть сестры, царицы-инокини Александры (Ирины) Федоровны, скончавшейся в Московском Новодевичьем монастыре в осенний день «преставления святого апостола Иоанна Богослова» 26 сентября 1603 года[691]. Пребывание царицы-инокини в Новодевичьей обители навсегда изменило статус монастыря, придав ему царский размах и особую ауру. Уже в 1600 году, по сообщению «Пискаревского летописца», был «подписан храм в дому у Пречистые Богородицы, в Новом в Девичье манастыре каменной, большой, соборной, о пяти верхах, чюдно, и образы чюдотворныя обложены дорогим окладом с каменьем». Самой царице-инокине Александре продолжали отдаваться царские почести, но она, как и ее муж, избегала мирской суеты: «А житие ее было свято и праведно и все исправила по преданью святых отец. А чины были царьские все по прежнему: бояре и дворецкие, и клюшники, и подклюшники, и столы царьские. И отнюдь не вкушала ничего от своего царьского стола, кроме воды да хлеба, а тем всем жаловала игумению с сестрами и нищих, и убогих всяких»[692].
После смерти сестры, из рук которой он получил когда-то царскую корону, Борис Годунов остался один на один со своей «высшей властью». Для него завершилась целая эпоха, и всё, что он мог теперь делать, — так это по-христиански поминать вдову царя Федора Ивановича. В Троице-Сергиев и Новодевичий монастыри были розданы самые щедрые, тысячерублевые вклады. В Новодевичьей обители завели даже особую приходную книгу, чтобы перечислить все пожалованные Борисом Годуновым 31 октября 1603 года в память по сестре и бывшей царице 194 «окладные» иконы и образы без окладов, написанные «на золоте» и «на красках». Среди них был «Деисус» и, видимо, особо близкие царю Борису Федоровичу и инокине Александре Богородичные иконы, четыре образа ярославских чудотворцев Феодора, Давида и Константина, иконы святого Феодора и святых мучениц Ирины, Агапьи и Хеонии, «Сергиево виденье» и икона Екатерины мученицы. Кроме того, Борис Годунов отослал в монастырь серебряные братины, «достоканы» и ендову, когда-то, судя по надчеканенным надписям, принадлежавшие царю Ивану Грозному, его сыну Федору Ивановичу и самой Ирине Федоровне. «Большая милостыня» в «тысячу рублев», присланная с казначеем боярином Семеном Никитичем Годуновым 9 февраля 1604 года, должна была пойти «на церковное и монастырское строенье». Отдельно, как и в прошлые голодные годы, давались «милостинные деньги» на раздачу старицам.
Поездки по монастырям на богомолье занимали все больше времени у Бориса Годунова. Государственные дела шли привычным чередом, в них уже всё было устроено, и Годунову оставалось пожинать плоды той политики, которую он настойчиво направлял и проводил в последние двадцать лет. Главным теперь для него была передача власти сыну, царевичу Федору Борисовичу. Поэтому царевич повсюду сопровождал отца, а подданные понемногу приучались видеть в нем своего будущего государя. Показательна эволюция празднования «шествия на осляти», утвердившегося со времен начала патриаршества в России. На Вербное воскресенье 17 апреля 1603 года царь Борис Федорович вместе с сыном шли крестным ходом в Иерусалимскую церковь. Во главе этой процессии двигалась колесница, на которой было устроено специально украшенное «пальмовое дерево». Между ветвями дерева стояли «пять отроков в белых рубашках и парчовой одежде, которые пели… „Слава в вышних“». В центре большой процессии из духовенства и бояр шли царь Борис Федорович и его сын, «один подле другого», ведя под уздцы патриаршую лошадь: «у царя на голове была царская корона, а в правой руке у каждого из них было по царскому посоху, в левой же по золотой пальмовой ветви». Ганзейские послы описали другую церемонию — «освящения полевых плодов» на третью неделю по Пасхе 21 мая 1603 года. В ней участвовал уже один царевич Федор Борисович. Как и отец, он оказывал особые знаки внимания иностранным дипломатам[693]. Все это было зримым воплощением главного желания Бориса Годунова, пестовавшего будущего царя.
Особую любовь царя Бориса Федоровича к своему сыну приметили английские дипломаты. Они писали, что Борис Годунов постоянно «хотел иметь его у себя перед глазами»: «Государем он был настолько же, насколько и отцом: все его речи, намерения, наблюдения, происки, решения и действия, казалось, имели в виду только жизнь его возлюбленного сына, без которого он никогда ничего не обсуждал, ничего не предпринимал и даже не молился». Борис охотно пускался в рассуждения об отцовской любви и власти; среди иноземцев ходил рассказ о том, как он ответил на предложение дать отдых царевичу Федору от многих государственных дел, которыми его не по летам нагружали: «Один сын, все равно, что ни одного сына; нет, я убежден, что и три сына были бы для меня в полсына, но имей я шестеро сыновей, тогда я смело сказал бы, что у меня есть сын. А теперь как я могу хоть на один миг с ним расстаться, когда я не уверен, что в этот миг он не перестанет быть моим?»[694]
Дети царя Бориса Федоровича — царевич Федор и царевна Ксения — должны были и в самом деле радовать своего отца. Правда, о их тогдашней жизни сведений совсем немного; рассказать что-либо, помимо известных фактов участия младшего Годунова, по воле своего отца, в государственных делах, вряд ли получится. Известно, что Борис стремился окружить детей заботой, брал с собой в поездки на богомолье в разные монастыри, где они делали свои вклады, отмечал особым царским столом «царевнины именины» (24 января)[695]. О Федоре и Ксении мы больше узнаем из того, что случилось с ними позднее, перенося это знание на восприятие их детских и отроческих лет. Так, одна из самых ярких деталей, связанных с биографией Ксении Годуновой, — составленный ею «Плач», в котором она грустит о своей доле после смерти отца; но текст этот всего лишь приписан ей, хотя запись «песни» дочери Годунова сделана еще при жизни монахини Ольги (с этим именем Ксения-«Оксинья» постриглась в монашество). «Плач» Ксении Годуновой впервые был записан для англичанина Ричарда Джемса на Русском Севере в 1619–1620 годах:
А сплачетца на Москве Царевна,
Борисова дочь Годунова:
Ино Боже, Спас милосердой!
за что наше царьство загибло,
за батюшково ли согрешенье,
за матушкино ли немоленье?[696]
С именем царевича Федора Борисовича обычно связывают создание чертежа Москвы. Всем памятна сцена из исторической драмы А. С. Пушкина, который использовал этот благодарный сюжет:
Царь:
А ты, мой сын, чем занят? Это что?
Феодор:
Чертеж земли московской; наше царство
Из края в край. Вот видишь: тут Москва,
Тут Новгород, тут Астрахань. Вот море,
Вот пермские дремучие леса,
А вот Сибирь.
Царь:
А это что такое
Узором здесь виется?
Феодор:
Это Волга.
Царь:
Как хорошо! Вот сладкий плод ученья!
Как с облаков ты можешь обозреть
Всё царство вдруг: границы, грады, реки.
Приходится констатировать, однако, что перед нами еще один пример большей силы воздействия художественного образа на восприятие истории. Многие историки не избежали обаяния этой легенды (и автор этих строк в том числе). Известный знаток истории Москвы С. К. Богоявленский писал: «Нет никаких оснований заподазривать правильность утверждения, что план Москвы был составлен при Борисе Годунове при участии его сына Федора». Но в обоснование этой мысли он мог привести только восторженные отзывы о талантах царевича Федора Борисовича современников — князя Хворостинина и князя Катырева-Ростовского (оба они писали, в частности, о его «книжном почитании»)[697]. Источником старинного заблуждения, как объяснил В. С. Кусов, является публикация перевода карты Русского государства голландским картографом Г. Гесселем в 1613 году (русский оригинал утрачен). Одним из ее элементов была карта Москвы, в подписи к которой читаются слова «Ad Architypum Foederi Borissowitsi», то есть: «По распоряжению Федора Борисовича». Эта карта воспроизводилась позднее и в других изданиях, в том числе в обратном переводе П. А. Дейриарда в пушкинские времена[698]. Думать о Федоре Годунове как об авторе всей карты позволяла и другая, латинская, подпись в картуше ко всей карте «Tabula Russiae ex autographo, quod delineandum curavit Foeder filius Tsaris Boris…», которую можно перевести как: «Карта России по оригиналу, который начертить озаботился Федор, сын царя Бориса…»[699] Вероятнее всего речь шла о какой-то работе русских картографов, возможно, законченной в недолгое правление царя Федора Борисовича.
Но историческая память вряд ли случайно наградила детей Годунова добродетельными чертами. Их жалеют не только из-за мученической судьбы. На царевича Федора Годунова не переносили тех грехов и преступлений, которые связывали с именем его отца. Напротив, окружающие могли надеяться на лучшее продолжение, которое могло быть у Московского царства, все дальше уходившего от времен тирании Грозного. Князь Иван Михайлович Катырев-Ростовский в превосходных степенях писал о Федоре и Ксении Годуновых: «Царевич Федор, сын царя Бориса, отроча зело чюдно, благолепием цветущи, яко цвет дивный… Научен же бе от отца своего книжному почитанию, во ответех дивен и сладкоречив велми; пустошное же и гнило слово никогда же изо уст его исхождаше; о вере же и о поучении книжном со усердием прилежаше». О сестре же его говорится, что была она «отроковица чюдного домышления». Красота Ксении Годуновой описана так, как мог описать ее лишь тот, кто видел царевну: «…зелною красотою лепа, бела велми, ягодами румянна, червлена губами, очи имея черны велики, светлостию блистаяся; когда же в жалости слезы изо очию испущаше, тогда наипаче светлостию зелною блисташе». Упоминается и о талантах царевны, которая была «писанию книжному навычна» и «гласы воспеваемыя любляше и песни духовныя любезне слышати любляше»[700].
Все в одночасье изменилось для Бориса Годунова и его семьи, когда в Москве 15 октября 1604 года получили точные сведения о начавшемся походе самозваного царевича Дмитрия в Московское государство. Кроме этого, в миру появились подметные послания с «листом» Лжедмитрия I, отправленным Борису Годунову (одна из копий этого документа сохранилась в составе так называемых «татищевских известий»). Самозванец обвинял Годунова в похищении царства и напоминал ему о возмездии за кровавые дела: расправу с политическими противниками, покушение на его, царевича Дмитрия Ивановича, жизнь, спасенную доктором Симеоном, поджоги и наведение крымского хана на Москву, ослепление царя Симеона Бекбулатовича и проявленную уже по воцарении жестокость к Романовым, Черкасским и Шуйским[701]. Как записали английские послы, в Москве «были получены столь тревожные вести», что все остальные дела были «оставлены без внимания, кроме принятия решения по поводу наступившей опасности». Появление претендента, говорившего о «наследственных правах» на престол, «привело в сильную тревогу государя и все царство», как писал анонимный автор описания посольства Томаса Смита. Он отмечал немедленно возникшие «бесчисленные россказни», обсуждение которых «волновало все слои общества». Даже английский посол испугался хода событий; «в страхе находились сам царь и правительство, хотя и надеявшиеся, что удастся убедить народ, что все это один дерзкий обман»[702]. Вскоре в Смоленске возникло дело по извету о том, что «посадские люди ужеснулись, и меж себя, ходя, и неведомо что шепчут». Природа этого вселенского страха была разной. Кто-то, как в Смоленске, боялся, что снова не будет хлеба, поскольку «комаричане мужики смутилися и заворовали»[703]. Но были и совсем иные, иррациональные, объяснения успехов самозванца. Нужно вспомнить, что в Москве Григория Отрепьева считали «чернокнижником». Автор Хронографа записал, что в царствование Годунова вели борьбу со всякими волхвами (вспомним, что именно на этом было основано обвинение Романовых): «зане же в то время царь сыскивал звездочетцев накрепко, и всяких волхвов до конца изводил, глаголют бо о нем (Григории Отрепьеве. — В. К.), яко тоя же ради вины из за порук уйде он в Литву». Откуда бы ни явилось это зло, оно, по образному сравнению автора Хронографа, встало «облаком» над головою царя Бориса, и именно из него возгремел «скрежет смертный»[704].
Современников должно было смутить еще одно обстоятельство — то, с каким чрезмерным усердием Борис Годунов принялся организовывать отпор наемному войску самозванца, состоявшему из нескольких тысяч казаков и небольших отрядов шляхты. Все, что удалось поначалу Лжедмитрию, вторгшемуся в пределы Московского государства, — так это захватить несколько не самых значительных городов в Северской земле. За царем же Борисом Федоровичем была мощь армии всего Русского государства, которую он и обрушил на Лжедмитрия. Сохранилась «Роспись русского войска, посланного против самозванца в 1604 году»[705]; из нее вырисовывается масштабная работа по созыву поместной конницы и даточных людей. Центром сбора войска первоначально был избран Брянск, где в поход «против Ростриги» должны были собираться царские полки во главе с боярином князем Федором Ивановичем Мстиславским. Даже в обычное время развернуть целую армию было делом очень сложным, а здесь все усугублялось тем, что война начиналась глубокой осенью, когда было сложно даже проехать из конца в конец страны.
Тем не менее с этой первой задачей царь Борис Федорович справился. Недюжинную энергию проявил его приближенный, новгород-северский воевода Петр Федорович Басманов, немедленно ставший годуновским фаворитом (спустя какое-то время его личный фавор повторится у Лжедмитрия!)[706]. Басманов несколько недель сдерживал войско самозваного «царевича» под Новгородом-Северским, обеспечив возможность сбора главных сил. Первое крупное сражение армии Бориса Годунова с наемным войском самозванца произошло у этого города 21 декабря 1604 года. Московские воеводы донесли о победе, чем чрезвычайно обрадовали царя Бориса Федоровича. Он хорошо умел организовывать триумфы. Так случилось и на этот раз, к войску был послан с милостивым словом и для раздачи наградных золотых царский чашник Никита Дмитриевич Вельяминов. Вскоре, правда, выяснилось, что победа над самозванцем не была такой безоговорочной, а главный воевода князь Федор Иванович Мстиславский получил серьезные ранения в бою («по голове ранили во многих местех»). За это царь Борис выговорил второму воеводе и своему свояку боярину князю Дмитрию Ивановичу Шуйскому: «И вы то делаете не гораздо, и вам бы к нам о том отписать вскоре подлинно». Потом использовавший любую возможность для умаления деяний Бориса Годунова автор «Нового летописца» даже запишет, что «под Новым же городком бысть бой, и гневом Божиим руских людей побили»[707].
Решающим стал бой «на Севере, в селе Добрыничах под острожком под Чемлижом», пришедшийся, по сообщению разрядных книг, на 20 января 1605 года[708]. Участник той битвы капитан Жак Маржерет описал бегство польских и русских сторонников самозванца: «Пять или шесть тысяч всадников преследовали их более семи или восьми верст. Дмитрий потерял почти всю свою пехоту, пятнадцать знамен и штандартов, тридцать пушек и пять или шесть тысяч человек убитыми, не считая пленных, из которых все, оказавшиеся русскими, были повешены среди армии, другие со знаменами и штандартами, трубами и барабанами были с триумфом уведены в город Москву»[709]. Во время этого сражения самозванец едва не был захвачен в плен, он вынужден был бежать сначала к Рыльску, а потом к Путивлю, где удержался с остатками своих сторонников на несколько месяцев.
В начале февраля 1605 года, до начала Великого поста (11 февраля), для царя Бориса Федоровича наступила небольшая передышка в войне с самозванцем. Он продолжал действовать так, как привык. «Сеунщика» Михаила Борисовича Шеина, приехавшего с победной вестью («сеунчом») в Троице-Сергиев монастырь, царь наградил чином окольничего. По словам «Нового летописца», царь «слышав же такую на врагов победу, рад бысть и нача пети молебная»[710]. 8 февраля 1605 года были устроены отдельные торжества по поводу победы над самозванцем. Народу показали его пленных сторонников. Не забыли пригласить и членов английского посольства, которые оставили следующее известие: «Мы видели, как три тысячи несчастных пленных, семнадцать неприятельских знамен и одиннадцать барабанов были доставлены в Москву с торжественностью, превосходившею, однако ж, значение празднуемой победы». Особые почести были оказаны герою новгород-северской обороны воеводе Петру Басманову. Рассказывали о том, что однажды, принимая его во дворце, царь в уважение к его ранам спустился с трона и помог ему подняться (чего никогда прежде не делали русские цари), после того как Басманов коленопреклоненно бил челом об отпуске его в новый поход[711]. В описании английского посольства содержится свидетельство о том, что царь Борис Годунов сам намеревался двинуться во главе войска против самозванца. Если так, то это многое бы объяснило в последовавших событиях. Определенно можно сказать только, что царские воеводы чего-то выжидали и медлили.
Вместо того чтобы нанести решающий удар по Лжедмитрию, воеводы отошли от Рыльска и учинили погром мятежной Комарицкой волости. Историческая вина в организации этой карательной операции лежит на Борисе Годунове, однако сам он требовал от воевод совсем другого: не с мужиками воевать, а ловить ненавистного «Гришку». Царь Борис Годунов «роскручинился» и прислал к войску окольничего Петра Никитича Шереметева и думного дьяка Афанасия Власьева, которые должны были спросить у бояр и воевод, «для чево отошли от Рыльска». Впрочем, это был не вопрос, а царская угроза, так как Борис выговаривал воеводам: «…что зделася вашим нерадением, столко рати побили, а тово Гришки не умели поймать». По словам автора «Нового летописца», услышав такие речи, «боляре же о том и вся рать оскорбишася. В рати же стало мнение и ужас от царя Бориса. С тое ж поры многия начаша думати, как бы царя Бориса избыти, а тому окаянному служити Гришке»[712].
Судьба династии Годуновых, как писал С. Ф. Платонов, решилась «под обгорелыми стенами» украинного города Кромы[713] (вероятно, тогда русский язык и обогатился присловьем, с которым часто вспоминают об этом городе: «Орел да Кромы первые воры»). Целое войско несколько месяцев безрезультатно простояло под маленькой крепостицей, обороной которой руководил донской казак Андрей Корела. Следствием этого стояния станут измена и недовольство царем Борисом Годуновым, истощавшим войско в зимнем походе и заставлявшим его страдать из-за болезней, голода и бескормицы. В конечном же итоге войско под Кромами окончательно перейдет на сторону самозваного «царевича». Не смог Борис Годунов опереться ни на князя Василия Васильевича Голицына, поставленного одним из воевод, ни на романовского сторонника воеводу Федора Ивановича Шереметева, бесполезно стрелявшего по Кромам из привезенной с огромным трудом большой пушки — именной пищали «Лев Слобоцкой». Тактика царских воевод состояла в том, чтобы «творить тесноту» тем, кто оборонял Кромы. Но воевать против своих с таким же ожесточением, как против иноземных врагов, тогда еще не научились.
Трагедия Бориса Годунова разрешилась 13 апреля 1605 года, «в субботу на память святаго священномученика Ортемона прозвитера и святых мученик Максима, канун жен Мироносиц»[714], когда царя постиг удар. Мимо этого события не прошел ни один из современных книжников. Автор «Бельского летописца» написал, что все случилось «в 10-й час дни»[715]. Интересовались обстоятельствами смерти царя и иностранцы, которые могли получать информацию от царских докторов. Стоит доверять известию Жака Маржерета, что царь «умер от апоплексии»[716]. В «Новом летописце» о смерти Бориса Годунова сказано так: «После бо Святыя недели, канун Жены мироносицы царю Борису вставши из-за стола после кушанья, и внезапу прииде на нево болезнь люта, и едва успе поновитись и постричи. В два часа в той же болезни и скончася»[717].
Во многих известиях о смерти царя Бориса Годунова сходным образом говорится, что все случилось внезапно, после обычной царской трапезы. В свите английского посла, находившегося уже на дороге в Англию, все-таки успели узнать подробности о последних часах царя Бориса Федоровича. Спустя два часа после обычной трапезы царь «ощутил боли в желудке, так что, перейдя в свою опочивальню, сам лег в постель и велел позвать докторов (которые успели уже разойтись). Но прежде, чем они явились на зов, царь скончался, лишившись языка перед смертью» (еще одно подтверждения диагноза — апоплексия)[718].
Для русских летописцев важнее была другая деталь: в соответствии с нормами благочестия царь Борис Годунов, как некогда Иван Грозный, успел принять перед смертью монашескую схиму и получил новое имя — инока Боголепа. Утаить или опровергнуть это было невозможно, хотя и здесь слышны ноты сомнения, потому что следом за таким уходом Годунова из мира все его обвинители должны были бы умолкнуть. Автор «Пискаревского летописца» написал, что Борис Годунов «преставися скорою смертию, только успели запасными дары причастити». В хронографах тоже содержится ссылка на то, что «нецыи же написаша» о том, «яко восприят иноческий образ и наречен бысть во иноцех Боголеп, и вскоре живот свой сконча». И лишь в «Бельском летописце» сказано, как подобает, что Борис Годунов умер «изволеньем Божиим в чернцех, и в схиме наречен бысть Боголеп, и положен бысть в церкви у Архангела Михаила в пределе у Ивана Списателя (Иоанна Лествичника. — В. К.)»[719].
Имя Боголеп — калька с греческого Феопрепий («подобающий Богу») — раскрывает нам последнюю тайну Бориса Годунова: крестильное имя царя, которое у людей русского Средневековья порой скрывалось до самой смерти. Годунов позаботился, чтобы тайна эта не была раскрыта и после окончания его «живота», поэтому легко подумать, что выбор схимнического имени связан с известным, мирским именем царя Бориса Федоровича. Правило, согласно которому монашеское имя должно начинаться с той же буквы, что и крестильное, было соблюдено, только имя Боголеп могло происходить еще и от имени Богдан! Или, точнее, от греческого имени Феодот («Богом данный»), которое у русских людей переводилось как Богдан. Святой Феодот Анкирский жил в IV веке и прославился благотворительностью и добрыми делами (что немаловажно для биографии царя Бориса Федоровича). Разгадать тайну второго имени Бориса Годунова впервые смогла искусствовед В. И. Антонова, составляя каталог икон Третьяковской галереи[720]. Изображение патронального святого Годунова — Феодота Анкирского встречается и в росписях церкви села Вяземы, и в знаменитых вкладах семьи Годуновых в Троице-Сергиев монастырь: так называемой «жемчужной» пелене «Крест на Голгофе», лежавшей под иконой Троицы Андрея Рублева, и поставце на гроб Сергия Радонежского[721]. Очевидно, что для близких Годунову людей его крестильное имя не было тайной, они тоже могли участвовать в выборе имени для схимы царя, которого настиг удар. Хотя, наверное, царь Борис успел сделать все последние распоряжения и о принятии схимы, и о том, чтобы его похоронили рядом с его предшественником на престоле, которому он был всем обязан, — царем Федором Ивановичем. Погребение в кремлевском Архангельском соборе, рядом с могилами князей и царей из династии Рюриковичей, не могло быть случайностью. К несчастью, этой могиле недолго пришлось оставаться непотревоженной.
Мало что другое в Московском государстве могло так сразу и освободить, и запутать людей. Освободить от прежнего страха, обязательств и клятв Борису Годунову и его семье, запутать с последовавшими присягами, которые стали приносить кто царевичу Федору Борисовичу, а кто сразу мнимому сыну Ивана Грозного. Царя Бориса Годунова якобы спрашивали перед смертью, не хочет ли он, чтобы все немедленно присягнули царевичу Федору Борисовичу, а он отвечал, «дрожа всеми членами»: «Как Богу угодно, и всему народу»[722]. Очень похоже на Годунова, не изменившего себе даже в последний час…