Кантор понял невозможность живописи в наше время, а любовь к большим темам осталась. Отсюда — рефлексия на тему о конце христианского искусства и темы личности — в живописном выражении портрета. Да и в конце романа отказ от человека провозглашен: Павел делает портреты собак, в котором предлагается обнаружить героев повествования. Собак двенадцать, как красногвардейцев у Блока. Кантор ушел от бандитов-красногвардейцев, но к человеку он не пришел, — только к собакам, которые, впрочем, куда лучше красногвардейцев. Но Христа впереди нет, рай животных сомнителен.
Книгу Максима Кантора надо читать.
Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/261349.html
* * *
[Борис Парамонов: «Золотой телец Эрмитажа»]
16.08.2006 04:00 Борис Парамонов
Едва ли не самые интересные сообщения из России в последнее время, - это эрмитажные новости. Убытки по теперешним масштабам пустячные – какие-то пять миллионов долларов), но важна символика этого мелкого дела. Эрмитаж – культурная святыня, а таковые оберегать – вопрос национальной чести. Однако словосочетание «национальная честь» легко переделать в другое – «национализация чести», а отсюда уже недалеко до следующей ассоциации – приватизация чести. Есть предметы, понятия, идеальные содержания, имеющие ценность исключительно в форме всеобщности. Мораль (включающая в себя честь) – как раз такая форма. Такие понятия нельзя приватизировать по определению, получается – морально то, что мне – частному, приватному лицу – выгодно. Но это и есть воровство – как форма бесчестия, нечестности. Не всё можно – или должно – приватизировать.
Однако сущность происходящего в России последние пятнадцать лет как раз в том, что приватизация стала всеобщим определением национальной жизни. Самый зловещий вариант – это приватизация власти: ситуация, в которой люди берут закон в свои руки. Бандитские разборки или заказные убийства – типичные примеры приватизации власти. Понятно, что вернуть власть государству как законному суверену стало необходимостью, которую можно обсуждать даже без отнесения к издержкам процесса построения так называемой вертикали власти.
Воровство в Эрмитаже – это, конечно, приватизация экономическая, с необходимостью которой как будто и примирились граждане. И всё же Эрмитаж – не какой-нибудь Красноярский алюминиевый комбинат. Алюминий – ценность преходящая, а Тициан всё же имеет отношение к вечности. Вечность как бы изъята из сферы человеческого произвола.
И тут мы вспоминаем, что как раз эрмитажные сокровища отнюдь не первый раз стали предметом торга, а точнее сказать воровства. Кому же неизвестно сегодня, что большевики начали продавать классику Эрмитажа еще в 20-годы. Было распродано до 80 процентов эрмитажных шедевров, громадное их число было куплено американцем Мелланом, коллекции которого легли в основу нынешней Национальной Галереи в Вашингтоне. Эти операции тщательно скрывались, но при Хрущеве начали и поговаривать о них, и даже в печати. Помню, один советский стихотворец (Василий Федоров?) сочинил поэму «Проданная Венера», при этом умиляясь трансакции: Венера едет за океан, а оттуда к нам – тракторы для колхозных полей. Не помню, что уж выросло на этих полях, но эрмитажный Рафаэль до сих пор висит в Вашингтоне.
Отмазка у большевиков хоть дурная, но была: индустриализация и коллективизация. В эпоху застоя пошли другие дела: секретарь Ленинградского обкома Романов для семейного торжества потребовал из Эрмитажа уникальный екатерининский сервиз. Сервиз, правда, вернул, но кое каких предметов эрмитажники не досчитались: какой русский пир обходится без битья посуды?
Представительница Эрмитажа на одной из пресс-конференций сказала: наши музейные работники честные люди, если бы было не так, наши музеи давно бы опустели. Фраза звучит смешно как раз на фоне эрмитажных событий. То, что не все люди воры, давно известно, но то, что воры появились там, где их обычно не бывает – среди интеллигентных людей, - относится уже к новым временам. Вопрос тут такой: как долго способен интеллигентный человек оставаться честным в ситуации всеобщего воровства, сам получая нищенскую зарплату «бюджетников»?
Несколько лет назад в Питере была другая музейная история: некий культуртрегер, создавший музей секса, выставил в нем колоссальный мужской детородный уд, атрибутировав его Распутину. Я тогда же высказал по радио предположение, что это раритет из Петровской кунсткамеры, спертый каким-нибудь оголодавшим научным сотрудником Зоологического Музея.
Распутинского уда не жалко: в конце концов он, так сказать, возвратился к людям. Хочется сказать о другом: об устарелости некоторых пословиц. Например: Что позволено Юпитеру, то не позволено быку. «Бык» на американском биржевом жаргоне – это брокер, играющий на повышение. Так что быку позволено. И даже телятам. Они тоже хотят быть золотыми.
Радио Свобода © 2013 RFE/RL, Inc. | Все права защищены.
Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/260405.html
* * *
[Лео Штраус и его ученики]
В New York Times от 10 июля появилась статья постоянного автора газеты культуркритика Эдварда Ротстайна (Edward Rothstein) на тему, которая приобрела в последнее время неожиданную актуальность. Это — оценка наследия Лео Штрауса (Leo Strauss) — немецкого эмигранта, работавшего в Чикагском университете, читавшего курсы об истории политической мысли и мирно умершего в 1973 году. Я уже не первый раз обнаруживаю эту тему на страницах самых солидных американских изданий, — посмертная слава Лео Штрауса (и, надо сказать, дурная слава) являет некий парадокс именно в американской культурной атмосфере. При этом, как выясняется, эту дурную славу ему создали по ошибке. Но сформулируем тему, как она дана у Эдварда Ротстайна:
Какой тиран мог более незаметным и мягким способом добраться до власти? Лео Штраус казался безобидным немецко-еврейским эмигрантом, убежавшим от Гитлера и читавшим курсы о Платоне и Маккиавели в Чикагском университете. Но, по мнению недавних его критиков, это он интеллектуально подготовил тот путч, который произошел спустя тридцать лет после его смерти и нашел кульминацию в иракской войне. Его ученики и последователи, говорят эти критики, хорошо усвоили его уроки и, как хорошие солдаты, терпеливо прошли марш через различные исследовательские фонды, институты и государственные учреждения. Потом они начали играть теневую роль в коридорах власти, особенно в министерстве обороны и госдепартаменте, приведя в конце концов государство к ненужной войне. Предположительно, их ментор бросает на них благосклонный взгляд с небес (или с противоположного небесам места), расплываясь от умиления.
Ротстайн приводит примеры демонизации Лео Штрауса: книга Энн Нортон под таким названием: «Лео Штраус и политика американской империи» — или антивоенный спектакль, поставленный в стиле агитпропа в Нью-Йорке известным своими левацкими симпатиями голливудским актером Тимом Роббинсом, где над сценой нависает лицо Штрауса.
Всем известны имена влиятельных сторонников политической философии Штрауса, сыгравших немалую, пожалуй что и главную роль в подготовке второй иракской войны: это главным образом Пол Волфовиц и Ричард Пёрл, занимавшие видные посты в министерстве обороны, в группе советников министра обороны Рамсфилда. Сейчас они отстранены от своей работы (Волфовиц, например, стал директором Мирового банка) и уже не влияют на международную и военную политику Соединенных Штатов, но их идейного вдохновителя Лео Штрауса продолжают поминать, представляя его чуть ли не идеологом консервативного крыла нынешней Республиканской партии.
Правда, в самое последнее время появились работы, ревизующие представление о зловещей роли покойника в воспитании поколения американских «ястребов». Статья Эдварда Ротстайна в NewYorkTimesкак раз и построена вокруг одной из них — это книга профессора Йельского университета Стивена Смита «Читая Штрауса: политика, философия, иудаизм». Набор таких тем может показаться странноватым, но мне, например, понятно, почему в этом комплекте появился иудаизм: конечно, речь тут идет о Спинозе, о его антиперсоналистической философии. Из статьи Ротстайна выясняется, что Штраус был также под сильным влиянием еврейского средневекового мыслителя Маймонида. Как всё это ложится в систему его собственной политической философии, мы еще увидим.
Вот основной тезис Стивена Смита в его подходе к Лео Штраусу:
Штраус совсем не был консерватором, он был другом либеральной демократии — одним из лучших друзей, которые она когда-либо имела. Более того, вопреки утверждениям его критиков, Штраус не смотрел на политику ни справа, ни слева, — он смотрел на нее сверху.
Вообще, знакомясь с Лео Штраусом, трудно понять, каким образом его мысль могли связать с политикой, понимаемой в прямом практическом, прагматическом смысле, установить его влияние на пентагоновских стратегов. Или как сами эти стратеги могли ссылаться на Штрауса — на что он им? Стивен Смит пишет:
Штраус, как и другие интеллектуальные беженцы из худших тиранических режимов ХХ века, признавал величие и достижения демократической современности, воплощенной в его новом американском доме. Но он также видел ее трудности, понимая, что в демократической культуре такие концепции, как добродетель и честь, менее значительны, чем равенство и свобода.
В демократии труднее провозглашать абсолютные нормы справедливости и морали, но легко видеть альтернативные перспективы и гарантировать им право быть высказанными. И если люди способны переделывать себя с такой демократической легкостью, почему бы не допустить, что их могут переделывать другие? Пластичность, податливость людей несомненна.
Но в этом и таится опасность:
Представления о совершенствовании человечества и его способности переделывать мир кончились тираниями ХХ века. Штраус предупреждал: «Мы не можем позволить себе быть льстецами демократии, как раз потому, что мы ее друзья и союзники.