Не забудем, что это убеждение человека, который своими глазами видел, как в рамках демократических институтов пришел к власти Гитлер. И если продлить эту тему в наши дни, как раз на ту сферу, где сказываются последствия деятельности его якобы учеников, то вот вам самый свежий пример: демократические выборы в ближневосточных странах приводят к власти крайние фундаменталистские элементы, скажем, «Хамас» в Палестине, или легализуют «Хезболлах» в Ливане. 21 июля Тед Коппел пишет в NewYorkTimes, что один авторитетный иорданский деятель сказал ему: фундаменталисты используют демократию, как туалетную бумагу — для разового употребления, а потом ее выбрасывают. В статье Коппела еще раз повторяется то, что говорилось уже не раз: демократические выборы в Ираке, давшие победу шиитам, — как раз то, что нужно шиитскому Ирану.
В свете того, что мы узнаем сейчас о Лео Штраусе, эта предполагаемая связь его идей с современным американским консерватизмом предстает неким скандальным парадоксом, какой-то квадратурой круга, которую принялись решать в высоких ведомствах.
В чем причина такой путаницы? Теперь, зная кое-что о Штраусе, можно ее увидеть и понять.
Лео Штраус был мыслителем элитарным. И даже точнее: он был мыслителем, понимавшим необходимость умственной, культурной, политической элиты даже и в демократическом обществе. Вспоминается Герцен, сказавший: нельзя пускать истину на голоса, то есть видеть в демократических процедурах единственный путь к правильным решениям. А в том, что большинство мыслей Лео Штрауса можно обнаружить в таких книгах Бердяева, как «Философия неравенства» или «Новое Средневековье», я не сомневаюсь ни на минуту. Демократическая практика разворачивается в количественном поле, в голосованиях, она разрешается механическим сложением (или вычитанием), но от необходимости качественного отбора, от создания элиты освободиться всё же нельзя. И в конечном счете именно элита принимает решения. Стоит ли спорить об этом, зная этапный труд Райта Миллса «Правящая элита», пятидесятилетие которого недавно активно отмечали в Америке? Основное у Миллса: решения принимаются в инстанциях, которые никто не выбирал. Положительное значение демократии в том, что она контролирует власть, ограничивает ее, не дает превратиться в абсолютную, а не в том, чтобы решать такие вопросы, как, скажем, использование стволовых клеток в медицине.
Возвращаясь к Штраусу: он подчеркивал, что древние мудрецы, вроде Платона или Маймонида, были не только элитарными, но подчас и эзотерическими учителями, что для их понимания требовались немалые умственные усилия и вообще некоторая как бы избранность, культурная аристократичность. Стивен Смит в книге о Штраусе пишет:
Древние напоминают нам, что человечество не бесконечно совершенствуемо, что идеальный мир не только разумом управляется, что культурное и историческое разнообразие не означает, что всё дозволено, что провозглашение равенства не гарантирует добродетели. Тем самым он согрешил против самой священной доктрины демократической культуры: равенства.
Парадокс Лео Штрауса в Америке двойствен. Во-первых, это попытка использовать его в принятии неких военно-политических решений. Я не думаю, что у него были какие-то основополагающие мысли на этот счет, хотя в одном из своих курсов он говорил о Макиавелли, а в знаменитом сочинении «Князь» есть глава под названием «Об артиллерии». Во-вторых, конечной целью американского вмешательства в Ирак было и остается построение демократической системы в этой стране, так что, каким бы ни было отношение Штрауса к демократии, нельзя ссылаться на него в оправдании каких-либо недемократических действий. В целом же получается, что некие верховные гуру, взявшие на себя заботу о низовых недомыслах — так можно понять основную рекомендацию Штраусу, — наделяют их именно демократией, а не какой-либо формой авторитарного управления. Так что если говорить о неудаче американской политики в Ираке, то не стоит ссылаться на Лео Штрауса, а уместнее еще раз вспомнить имена Вольфовица, Пёрла и прочих в этом роде.
Проблема равенства, эгалитаристского видения мира не решается тем, что в обществе неизбежно находятся люди, занимающие высшие места. Как известно, все равны, но некоторые равнее прочих. Право на руководящий авторитет дает не служебная должность, а духовное превосходство, а если это звучит слишком уж недемократически, — то профессиональная компетентность. Как говорил булгаковский профессор Преображенский, Маркс не учил пролетариев мочиться мимо унитаза. Так и Лео Штраус не учил своих студентов в Чикаго принимать служебное положение за духовное превосходство.
Вот тут и сказался основной парадокс самозваных учеников Штрауса: решение о возведении демократии в Ираке приняли сверху (не говоря уже о том, что со стороны), тогда как демократия рождается всегда и только снизу, самодеятельностью масс. Сейчас в Америке на высокой степени напряжения обсуждается вопрос: что первичнее — политические институты или культура в самом элементарном смысле, как быт и нравы народа? Одни говорят, что демократические институты будут менять культуру, порождать иной, демократический климат, другие, что вне уже наличных культурных установок, склоняющих к демократическим способам политической жизни, невозможно создать стабильные демократические институты. Здесь всё время идет речь о Ближнем Востоке, но ведь и русский пример можно вспомнить. Демократию России даровали сверху — и что получилось? Разве что еще не убивают друг друга, да и то есть (или была) Чечня, да зато криминальные разборки. Вот этот вопрос и есть квадратура круга или, еще одна традиционная загадка: что раньше — курица или яйцо? Недавно сообщалось, будто в Англии решили этот вопрос, будто раньше курица. Остается решить, что считать курицей.
Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/259139.html
* * *
[Превыше пирамид] - [Радио Свобода © 2013]
Давно я уже чувствовал за собой некий долг — высказаться о романе Леонида Леонова «Пирамида». Прочесал весь русский интернет — не нашел ничего интересного. Правда, у Леонова есть свои поклонники, но из тех, о которых говорится: с такими друзьями и врагов не надо. Его пытаются затащить к себе красно-коричневые деревенщики. Что касается пристойной прессы, то видно, что у ее работников просто не хватает времени поднять это сочинение — объемом в полторы тысячи страниц. Времена сейчас быстрые, газетно-интернетные. Телесериал из «Пирамиды» тоже не сделаешь: Леонов писатель фантастический, даже гротескный, отнюдь не реалист, хотя внешность его обманчиво-реалистическая, он умеет крепко описать быт, реалии существования, особенно пейзаж. Вообще Леонову не повезло: он остается в памяти как советский классик, и числится в массово-интеллигентском сознании чуть ли не в ряду кавалеров золотой звезды, тем более, что советская власть действительно все возможные медали на него навесила, как на Брежнева. Поставить его вместе с Шолоховым было бы точнее, но ведь и Шолохов неприятные ассоциации вызывает. Хотя Леонов такой халтуры, как вторая часть «Поднятой целины», не писал. И даже нельзя сказать о Леонове, как о многих, что он сначала писал хорошо, а потом плохо. В том-то и дело, что писал он всегда хорошо. Он только начал повторяться, застрял на месте. Вернее — покатился по инерции. Леонов начинал в лесковско-ремизовской манере, но очень скоро его захватил и подавил Достоевский, инерция его от Достоевского. О молодом Леонове еще Шкловский писал: он так удачно подражает Достоевскому, что заставляет усомниться в собственном таланте. Герои, конфликты, ситуационные блоки — почти всё у него от Достоевского. Кроме языка: а это очень много, это для писателя почти всё. Язык у Леонова свой, его ни с кем не спутаешь, узнаешь мгновенно. Любимые инварианты из Достоевского у него — Сонечка Мармеладова (вариант — Марья Лебядкина), Настасья Филипповна и Мармеладов. Неоднократно появляется Шигалев — последний раз именно в «Пирамиде», в образе фининспектора Гаврилова. Хуже со Свидригайловым — в лучшем случае получается князь Вальковский, хотя в «Пирамиде» Леонов его возводит аж в Сатану.
Трудно, конечно, было советскому писателю ходить под Достоевским. Когда Леонов наконец дал себе волю, пиша «Пирамиду» заведомо в стол — кто мог в начале, скажем, семидесятых годов думать, что доживет до конца советской власти? — то и получилась, что Достоевский не помог ему, а повредил. «Пирамида» неизбежно вызывает на сравнение с Достоевским: Леонов замахнулся здесь на Великого Инквизитора, весь роман подвел к этой сцене, в которой Сталин высказывается перед ангелом Дымковым, а тот, как и полагается, молчит. Не получилось — самое мягкое что можно сказать. Холостой выстрел. Зря.
И если подумать, то советская власть здесь в сущности ни при чем. Она Леонову, можно сказать, и не мешала: не в том смысле, что он к ней приспособился, а внутренне не мешала. Антисоветский роман «Пирамида» написан точно так же, как и «советские» — «Русский лес» и «Дорога на океан», даже «Соть». Случай Леонова: его не советская власть погубила, а великая русская литература, Достоевский погубил. «Погубил», конечно, слишком сильное слово — но помешал стать собой. И совершенно ясно, что не будь советской власти — с Леоновым было бы то же самое.
Это самое интересное, что выносишь из чтения «Пирамиды»: полную убежденность в том, что искусству нет дела до идеологии, что она ему не мешает. Если искусство есть, ему не вредит никакая идеология. Читая «Пирамиду», я всё время вспоминал Эйзенштейна, даже посмотрел еще раз «Ивана Грозного». Нужно быть совсем уж суровым ригористом или совсем уж легковесным либералом, чтобы глядя «Грозного», думать о Сталине. Правильно думать — об Эйзенштейне.
Два слова о сюжете «Пирамиды». В семье попа-лишенца на окраине Москвы дочка его Дуня (тип Марьи Лебядкиной) в полуразрушенной кладбищенской церкви свела знакомство с ангелом, изображенным на каком-то притворе, и за дверью этой, как выяснилось, открывается прошлое и будущее человечества, всемирная панорама, так сказать. Поп отец Матвей тоже не без придури: впадает в гностические фантазии, приходя к убеждению, что творение было ошибкой Бога. Постоялец отца Матвея Никанор, советский студент, оказывается к тому же любимым аспирантом профессора Шатаницкого — нынешнего воплощения Сатаны, институт которого описан в манере Кафки. Но Никанор к тому же любит Дуню и всячески ей способствует, когда взираемый ею ангел воплощается в образе некоего Дымкова. В этой своей земной ипостаси Дымков попадает в руки старого циркача-эстрадника Дюрсо (очень колоритная фигура – то ли одесский халтурщик, то ли опять же тип из Достоевского, вроде Лебедева или поручика Келлера). Дочь Дюрсо Юлия Бамбальский — роковая женщина, мечтающая о кинокарьере. При ней состоит удачливый советский кинорежиссер Сорокин, бывший в детстве, в Киеве в составе челяди богатых пр