У рецензента получается, что подросток из Нью-Джерси не может быть исламским террористом. Между тем в английском городе Лидс такие подростки нашлись, а ведь Англия отличается от Америки только количественно, а не качественно, весь западный мир ориентируется сейчас на американские стандарты, а молодежь – чуть ли не поголовно. В общем, выходит, что Апдайк потому плох, что положенный в основу его романа сюжет непредставим. Логика типа: этого не может быть, потому что этого не может быть никогда.
Рецензент New York Times Мичико Какутани – вполне просвещенная персона и, судя по имени, японского происхождения, то есть как бы живой пример, отрицающий возможность подобных явлений. Для нее факт рождения в штате Нью-Джерси автоматически означает приятие американских ценностей, американской культуры в этом расхожем теперешнем понимании – как среды обитания. Но как тогда быть с пресловутым мулькультурализмом? Получается, что его либеральные проповедники делают это из соображений политической корректности, при этом считая само собой разумеющейся естественность – или нормальность - американского образа жизни.
Ход размышлений Апдайка в «Террористе» вполне представим. Он понял, что американский образ жизни может не нравиться даже человеку, родившемуся в Америке, - имея в виду все эти голые пупы с железками и бесконечные «fuck» и «shit» в устах подростков. Он задумался даже о большем: что человеку иногда свойственно искать Единственно Правильный Путь – существует он или не существует. В старину это называлось единое на потребу, и было, между прочим, христианской установкой.
Трансцендентная ориентированность религии, ищущая выхода за пределы здешнего мира, есть некое необходимое условие если не для враждебности к окружающему, то чуждости ему. А причин для этой чуждости существует много, в том числе некая душевная неустроенность, дискомфортный экзистенциальный опыт, если не универсально осознанный, как это случается у философов, то остро индивидуально переживаемый. Экзистенциальная философия открыла, что человеку свойственно прятаться от неуютности бытия в мире обыденщины, в суррогатах неподлинного существования, в иллюзиях счастья. Но бывают случаи, когда спрятаться не удается. И тут дело уже не в натуре или культуре, а в чем-то промежуточном, но индивидуально важнейшем, в персональном экзистенциальном опыте. Вот тут нужно искать причину неустроенности апдайковского героя и готовности его выпасть из американского бытия. И эту причину, как мне кажется, Апдайк нашел.
Вспомним одну деталь из жизни Ахмада: в восемнадцать лет он все еще девственник. По старым временам, в этом не было бы причин для беспокойства. Времена, конечно, меняются, но в случае Ахмада дело не в этом. У него возникла ненависть к сексу как некоему бытийному позитиву, его отвратило от секса поведение его матери. Есть интересная параллель, скорее иллюстрация к этому сюжету в современной русской литературе – одна деталь из романа Солженицына «Раковый корпус»:
«Двух лет не было Демке, когда убили отца на войне. Потом был отчим, хоть не ласковый, однако справедливый, с ним вполне можно было бы жить, но мать (…) скурвилась. Отчим бросил ее, и правильно сделал. С тех мать приводила мужиков в единственную с Демкой комнату, тут они выпивали обязательно (и Деме навязывали, да он не принимал), и мужики оставались у нее разно: кто до полуночи, кто до утра. И разгородки в комнате не было никакой, и темноты не было, потому что засвечивали с улицы фонари. И так это Демке опостылело, что пойлом свиным казалось ему то, о чем его сверстники думали с задрогом».
Тут дело, конечно, не в том, сколько у семьи комнат. Такая ситуация вполне представима и в Америке. Апдайк ее и описал. Кризис и трагедия Ахмада укоренены сексуально. Критики говорят, что Апдайк всегда видит мир сквозь сексуальную тематику, это его особенность. Но объяснением темной души террориста может быть и такая ситуация. Тут важен, однако, не секс сам по себе, а вот эта индивидуальная неустроенность любого рода, экзистенциальный кризис как посредствующее звено между «природой» и «культурой», взятых в вышеописанном смысле.
О генах говорить, конечно, не приходится, не это делает чингиз-ханов, и речь не о мусульманской культуре как таковой: любая культура, по определению, это способ бытия, а не его уничтожения. Культ мученичества для Ислама не специфичен, он есть в любой религии. Гораздо специфичнее, если на то пошло, девственницы, ожидающие мученика в раю. Вот к ним и собирается апдайковский Ахмад, отвратившийся от разнузданных одношкольниц.
Девственность как метафора житейской неприспособленности, выпадения из естественного – или даже цивилизованного – склада бытия. Вообще-то это называется культурная отсталость, но нынче это выражение вроде бы политически некорректно. Цивилизованный человек не может быть невинным, цивилизация – это опыт, она предполагает утрату Рая и не ищет его обретения.
Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/162482.html
* * *
[Арлекин в мундире, идущий на штурм крепостей]
Суворов воспринимается преимущественно в европейском контексте. Это неудивительно: он полководец времен империи — Российской империи на ее высшем подъеме, в эпоху Екатерины Великой. Недаром и памятник ему в Петербурге стоит на Марсовом поле: Марс — бог войны у древних римлян, и памятник этот сделан в аллегорически-классическом варианте, Суворов и сам изображен неким богом войны в условно античном одеянии. Что и говорить, это имя знали в Европе.
Байрон в своем «Дон Жуане» в песни Седьмой вводит в повествование Суворова, подробно его описывая. В этом описании он использует французскую биографию Суворова, написанную в 1814 году Траншан де Лавернем, и даже приводит в авторском примечании английскую транслитерацию послания Суворова Екатерине по взятии Измаила: «Слава Богу, слава Вам, Крепость взята, и я там», добавляя от себя: «это куплет».
Мне не нравятся русские переводы Дон Жуана. Шенгели сделал ошибку, взяв для перевода шестистопный ямб, тогда как у Байрона пятистопный: беглая энергия оригинала утратилась. О переводе Татьяны Гнедич и говорить не стоит. Поэтому строфу 55-ю дам прозаическим подстрочником:
Суворов большей частью был возбужден,
Наблюдая, муштруя, приказывая, жестикулируя, размышляя,
Ибо этот человек, смело можно утверждать,
Был достоин более чем удивления;
Герой, буффон, полудемон, полубродяга,
Молясь, обучая, скорбя и грабя, —
То Марс, то Момус; идущий на штурм крепостей
Арлекин в мундире.
Интересно, как описал Суворова молодой Багрицкий в дореволюционном еще, 1915-го года стихотворении: у него Суворов дан в соединении европейских и русских реалий:
В те времена по дорогам скрипели еще дилижансы
И кучера сидели на козлах в камзолах и фетровых шляпах;
По вечерам, в гостиницах, веселые девушки пели романсы,
И в низких залах струился мятный запах.
Когда вдалеке звучал рожок почтовой кареты,
На грязных окнах подымались зеленые шторы,
В темных залах смолкали нежные дуэты
И раздавался шепот: «Едет Суворов!»
Или:
По вечерам он сидел у погаснувшего камина,
На котором стояли саксонские часы и уродцы из фарфора,
Читал французский роман, открыв его с середины, —
«О мученьях бедной Жульетты, полюбившей знатного сеньора».
Вполне европейские картинки; разве что «грязные окна» неуместны: в Европе не только окна, но и мостовые моют. Но тут же — русские, отечественные детали: синяя шинель с продранными локтями, теплые валенки, «в серой треуголке, юркий и маленький». Или:
Он собирался в свои холодные деревни,
Натягивая сапоги со сбитыми каблуками.
Эти снижающие детали у Багрицкого, конечно, от Державина, от гениального его стихотворения «Снигирь», написанного на смерть Суворова и позднее вдохновившего Бродского на его некролог маршалу Жукову.
Вот еще свидетельство суворовского европеизма: в 1986 году в СССР в серии Литературные Памятники был изданы письма Суворова, и письма эти все написаны по-французски. Вспоминается старый князь Болконский в «Войне и мире», его старинный благородный французский язык, — на котором уже не говорят, замечает Толстой.
В Литературном Наследии не было, однако, напечатано русское письмо Суворова, отправленное в сентябре 1779 года в Славянскую духовную консисторию. Его можно найти в романе Марка Алданова «Девятое Термидора»:
Бьет челом генерал-поручик Александр Васильевич сын Суворов, а о чем моя челобитная, тому следуют пункты:
Соединясь браком 1774 года генваря 16 дня, в городе Москве, на дочери господина генерал-аншефа и кавалера, князя Ивана Андреева сына Прозоровского, Варваре Ивановне, жил я без нарушения должности своей, честно почитая своей женой…
Но когда, в 1777 году, по болезни находился в местечке Опашне, стерва оная Варвара отлучась самовольно от меня, употребляла тогда развратные и соблазнительные обхождения, неприличные чести ее, почему со всякой пристойностью отводил я от таких поступков напоминанием страха Божия, закона и долга супружества; но, не уважая сего, наконец, презрев закон христианский и страх Божий, предалась неистовым беззакониям явно с двоюродным племянником моим, Санкт-Петербургского полка премьер-майором Николаем Сергеевым сыном Суворовым, таскаясь днем и ночью, под видом якобы прогуливания, без служителей, а с одним означенным племянником одна, по пустым садам и по другим глухим местам, как в означенным местечке, равно и в Крыму в 1778 году, в небытность мою на квартире, тайно от нее был пускаем в спальню; а потом и сего года, по приезде ее в Полтаву, оный племянник жил при ней до 24 дней непозволительно, о каковых ее поступках доказать и уличить свидетелями могу…