Отличия всё-таки превалируют над сходством. Любимая стихия мюзиклов Беркли, так красиво обыгранная в «Параде легконогих», — это вода, текучая, блистающая, вызывающая представления о женственности, о родах. Мужчины в номерах Беркли — незначительное меньшинство, представленное в основном сладкоголосыми тенорами с широко открытыми глазами или детьми. Герои Беркли — женщины — конечно, представленные как объект, но всё еще наделенные жизненной силой и сексуальной привлекательностью.
Наоборот, герои Рифеншталь — мужчины: арийские боги, взятые в устрашающе гомоэротической образности — снятые, например, в бане. Любимая стихия Рифеншталь — огонь, вновь и вновь являющийся в фильме — особенно в сцене ночного парада с факелами. Если у Беркли Эрос, то у Рифеншталь — Танатос: инстинкт смерти, разыгранный как механический спектакль дисциплины и бесчеловечной симметрии.
Коли уж сказано о гомоэротической образности, то нельзя не вспомнить новейший образчик оной: фильм Клэр Дени «Красивая работа» — о наемниках французского иностранного легиона: это игра с обнаженными мужскими телами опять же в воинской мотивировке. (Режиссер фильма, кстати, — женщина, сам же фильм — вольная переделка повести Мелвилла «Билли Бадд», вещи, богатой гомэротическим подтекстом.) Армия вообще насквозь гомоэротична; извращенная форма этого — пресловутая дедовщина.
Интереснее и важнее другое: сходство голливудской и нацистской эстетики. Мы сказали, что оно возникает от всеобщего господства машин в двадцатом веке. Но есть и другие общие корни. Двадцатый век (как-то не хочется говорить о нем «прошлый») — век масс, «восстание масс», как говорил Ортега-и-Гассетт, имея в виду под восстанием не революции, а возрастание, количественное приумножение, своего рода демографический взрыв, происшедший в Европе в новые времена. И это же век массового производства и, соответственно, массового потребления. Тотальное господство рынка, одним из инструментов которого становится реклама. Приемы нацистской пропаганды идут от рекламы, сделавшейся именно в Америке мощным средством воздействия на массы, ставшей то ли наукой, то ли даже искусством. Это признавал и Геббельс, мастер пропаганды. О сходстве, едва ли не о тождественности имиджей этой пропаганды и американских рекламных образцов много написано в очень серьезной книге «Диалектика Просвещения» Адорно и Хоркхаймера. В линии сходных анализов появилось определение американского общества как системы консьюмеристского (потребительского) тоталитаризма.
Чем же отличается американский «тоталитаризм» (возьмем всё-таки это слово в кавычки) от нацистского или коммунистического? Попросту говоря, в нем нет фюреров, непререкаемых вождей, существующих в по-настоящему тоталитарных странах всегда и только в единственном числе. Политическая система остается выборной и принципиально плюралистичной. Плюралистична и система американских, условно говоря, «фюреров», собирающих и накаляющих огромные беснующиеся толпы, как на выступлениях Гитлера в берлинском Спорт Паласе. В Америке, на Западе это звезды поп-музыки: Боно, Спрингстин, битлз, Мик Джагер, даже Майкл Джексон, эта совсем уж невинная кукла, гомункул, созданный хирургическими и дерматологическими методами. Это также кинозвезды, по образу и подобию которых пытаются жить многомиллионные массы молодежи. Сейчас в Америке появился новый бизнес: люди (в основном молодые и глупые) делают пластические операции, желая обрести сходство с той или иной любимой звездой. Фюреризм, харизматическое лидерство существует в Америке в иронически сниженной игровой форме.
Что же касается американского Эроса, противоположного нацистскому (и коммунистическому) Танатосу, то он справляет нынче самые настоящие, доподлинные триумфы. Сексуальная революция вообще должна пониматься как естественный противовес машинной эре. В той же Америке она началась отнюдь не в бурные шестидесятые годы, а гораздо раньше, в двадцатые, эту эпоху назвали «джазовым веком», пророк и главный священнослужитель его — Скот Фицджералд с женой Зельдой. Тогда впервые появились мини-юбки. И способствовала тогдашней сексреволюции опять же машина — автомобили, доступные средним американцам, в том числе молодежи, которая на родительских «карах» отправлялась на загородные пикники со всеми вытекающими отсюда последствиями. Машина не подавила, а освободила секс — видимый пример так называемой диалектики развития. Это то же самое, что джаз: чувственный накал в механическом ритме.
Так что, как ни ряди, Соединенные Штаты Америки, при всем том, что они справедливо считаются бастионом современного прогресса, каким-то своеобычным способом избегают его совсем уж нежелательных последствий, вроде моделирования государственных систем по логике машинного производства с превращением людей в колесики и винтики могучих механизмов. Чарли Чаплин в фильме «Новые времена» создал соответствующий образ: его героя затянуло лентой конвейера, а в другой сцене взбесившийся механизм насильно кормил его железными гайками, при этом вытирая рот салфеткой. И покурить ему вволю не давали: телескрин следил и голосом босса выгонял из сортира. Курить и сейчас в Америке не сильно позволяют. Но Эрос процветает и даже производится в массовом порядке, конвейерным способом.
Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/136595.html
* * *
[Русский европеец — Иван Гончаров]
Иван Александрович Гончаров (1812 — 1891) написал самую русскую, пожалуй, из русских книг — он автор «Обломова»; и Обломов — не просто плод паразитического барства, как нас учили в школе (да и сейчас, должно быть, учат), а национальный архетип. Это русский, у которого слишком много родины, он не может отделиться от матери-земли, не только рождающей, но и поглощающей. Диван, с которого не в силах подняться Обломов, — это и есть Россия, непомерная для русского ноша: России слишком много, гравитация русской земли выше мирового уровня. В России — для того чтобы быть активным, нужно быть злым. Активный русский не любит России: таковы два русских титана активности — Петр и Ленин. Добрый русский — как раз Обломов, он лежит и спит; или Платон Каратаев, который, в сущности, и не добр, а просто ко всему на свете равнодушен.
Гончарову очень была видна эта русская порода, поэтому он и дал противовес Обломову в Штольце, который если и не плохой человек, то во всяком случае не русский.
Кроме трех известных романов, Гончаров оставил после себя очень интересную книгу «Фрегат "Паллада"» — описание кругосветного путешествия на корабле. Это опыт непосредственного общения русского с миром. Запад, Европа представлены в книге Англией. Англия произвела впечатление скорее положительное:
Пешеходы не толкаются, в народе не видать ни ссор, ни драк, ни пьяных на улице, между тем почти каждый англичанин напивается за обедом. Все спешат, бегут: беззаботных и ленивых фигур, кроме моей, нет. <…> Всё породисто здесь: овцы, лошади, быки, собаки, как мужчины и женщины. Всё крупно, красиво, бодро; в животных стремление к исполнению своего назначения простерто, кажется, до разумного сознания, а в людях, напротив, низведено до степени животного инстинкта.
Тут уже чувствуется некоторое «но»; и действительно, Гончаров отмечает в англичанах, то есть в людях Запада, некую механическую запрограммированность: то, что отмечали все без исключения русские путешественники, — отсутствие если не духовности, то душевности:
В человеке подавляется его уклонение от прямой цели; от этого, может быть, так много встречается людей, которые с первого взгляда покажутся ограниченными, а они только специальны <…> На лицах, на движениях, поступках резко написано практическое сознание о добре и зле, как неизбежная обязанность, а не как жизнь, наслаждение, прелесть. Добродетель лишена своих лучей; она принадлежит обществу, нации, а не человеку, не сердцу… Но, может быть, это всё равно для блага целого человечества: любить добро за его безусловное изящество и быть честным, добрым и справедливым — даром, без всякой цели, и не уметь нигде и никогда не быть таким — или быть добродетельным по машине, по таблицам, по востребованию? Казалось бы, всё равно, но отчего же это противно?
Но вот Гончаров попадает на Восток. Самое необычное впечатление производит Япония, тогда еще в начале пятидесятых годов XIXвека традиционная, изоляционистская:
Сколько у них жизни кроется, сколько веселости, игривости! Куча способностей, дарований — всё это видно в мелочах, в пустом разговоре, но видно также, что нет содержания, что все собственные силы жизни перекипели, перегорели и требуют новых, освежительных начал. <…> Японцы очень живы и натуральны. <…> всё выведывают, обо всем расспрашивают и всё записывают… Если японцы и придерживаются старого, то из боязни только нового, хотя и убеждены, что это новое лучше. <…> Но пока им не растолковано и особенно не доказано, что им хотят добра, а не зла, они боятся перемен, хотя и желают, не доверяют чужим и ведут себя, как дети. <…> Они не понимают, что Россия не была бы Россией, Англия Англией, в торговле, войне и во всем, если б каждую заперли на замок.
Это взгляд сверху, с высоты европейского прогресса, на способных, но отсталых туземцев. Россия тут уравнивается с Англией, комплекса неполноценности у тогдашнего русского нет, он чувствует себя именно европейцем. Готовность помочь — но и некоторое презрительная снисходительность (или снисходительное презрение). Причем не только у барина Гончарова, но и у простых русских, у матросов с «Паллады». Когда заходит речь о возможном вооруженном столкновении с японцами, один матрос говорит: неужели ружья на них надо? Обойдемся и лопарями (лопарь, объясняет Гончаров, это конец толстой веревки).
Это те же самые шапки, которыми предполагалось закидать японцев в 1904 году, в начале русско-японской войны. С момента посещения Гончаровым Японии прошло каких-нибудь пятьдесят лет — и вот оказалось, что вчерашние слабаки сильнее империи, раскинувшейся на полсвета. Япония догнала и перегнала Россию уже в 1904 году. То же соотношение остается верным и сто лет спустя. Русский евр