Вот заключительная главка поэмы 24-го года «Красные на Араксе»:
Поставь напрямик глаза,
Заострись, как у рыси мех,
Под чалмою шипит гюрза,
Под чадрою — измены смех.
Легкий клинка визг,
Крашеный звон купцов,
Крылатая мышь задела карниз, —
Так Азия дышит в лицо.
Неслышно, как в ночь игла, —
Для иных — чернее чумы,
Для иных — светлее стекла, —
Так в Азию входим мы.
Меняя, как тень наряды,
Шатая племен кольцо —
Так дышит сн о м Шахразады
Советская ночь в лицо.
Курдский прицел отличен —
Стоит слова литого,
Падает пограничник, —
Выстрел родит другого!
Что в этом толку, курд?
Слышишь, в Багдаде золото
Так же поет, как тут,
Только на ваши головы.
Что же, стреляй! Но дашь
Промах — иль вновь не зря –
Будешь ты есть лаваш
Нашего тундыря.
1924. Армения.
В школе мы в обязательном порядке читали поэму Тихонова «Сами»: это имя индийского мальчика, узнавшего о существовании Ленина, которого он называет «Ленни». Помнится концовка: «Никогда теперь его не ударит / Злой сагиб своим жестким стэком». Эта вещь была написана в 1920 году. Вениамин Каверин в мемуарах, говоря о предательстве Серапионова брата Тихонова, отмечает: вот уже как рано Тихонов начинал портиться. Тут сложнее: не столько — и не только! — Тихонов портился, сколько исчезали иллюзии какого-то нового пролетарско-русско-советского мессианизма, а Тихонов, которому была присуща некая глупая мальчишеская восторженность, с иллюзиями расстаться не мог. Герой-землепроходец оказался не пионером, а октябренком. Зато советская власть освободилась от иллюзий, и дальнейшая ее империалистическая экспансия, хоть в Европу, хоть в Азию и Африку, была уже не поэзией, а геополитикой. И ее фининспекторы уже не на конях сидели, а исключительно в департаментах. Но нельзя так уж совсем отрицать того, что поначалу поэзия была. Был Блок, написавший «Скифы». Давно уже было замечено, что эта вещь сделана по модели пушкинского «Клеветникам России». Пушкина называли певцом империи и свободы; но умный автор (Г.П. Федотов) тут же уточнял: Пушкин жил в ту, хотя и уходящую, эпоху, когда еще можно было империю отождествлять с просвещением, видеть в ней носителя культуры. Тем более не было высшей культуры в советском империалистическом экспорте — хотя бы и в Афганистан. Советская ночь не была светлее стекла.
Продолжим мандельштамовское цитирование «Скифов»: после признания любви к венецианским прохладам, лимонным рощам и Кёльнскому собору идет строфа: «Мы любим плоть — и вкус ее, и цвет, / И душный, смертный плоти запах…/Виновны ль мы, коль хрустнет ваш хребет / В тяжелых, нежных наших лапах?» Вот самая суть русского западничества, русского пути на Запад: тяга и любовь с обертонами ненависти и злобы. Это как в гениальном романе Стейнбека «Мыши и люди»: глупый гигант убивает то, что любит, нечаянно, от несоизмерения силы; и зовут этого дурака так же, как тихоновского мессию, — Ленни.
Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/135879.html
* * *
[Русский европеец — Андрей Белый]
Андрей Белый — это псевдоним Бориса Николаевича Бугаева (1880-1934). Обычно его называют в числе русских поэтов-символистов. Стихи его по-своему замечательны, среди них есть настоящие шедевры, например, поэма «Первое свидание». Но он также прозаик, написавший ряд романов, оказавших ни с чем не сравнимое влияние на новую, пореволюционную уже русскую прозу. Прозаики двадцатых годов — лучшего времени советской литературы — чуть ли не все писали «под Белого». Белому были свойственны философские интересы: отталкиваясь от неокантианства, он пытался превратить символизм в некое целостное мировоззрение. Кроме того, он едва ли не первым в России начал заниматься исследованиями в области, которую назвали потом стиховедением. Само это разнообразие культурных интересов, широкая эрудированность Белого делают его, несомненно, образцовым русским европейцем. Но деятели символизма и вообще были людьми широких интересов и высокой культуры, чуть ли не все они (за исключением Блока) так или иначе выходили за рамки поэзии. Белый отличается от них тем, что прямо поставил тему «Россия и Запад» в центр своего художественного творчества. В этой теме сходились у Белого все его философские и художественные интересы, об этом написаны им два наиболее известных романа «Серебряный голубь» (1909) и «Петербург» (1916).
Сама постановка вопроса о России и Западе у Белого идет от славянофилов. От них — понимание Запада, Европы (об Америке тогда не говорили) как культурного материка, ограниченного рамками рационалистического, научного знания, которое не выводит за грани узкого методизма. На основе науки нельзя построить целостное мировоззрение, нельзя ответить на вопрос о смысле жизни. Об этом Белый пишет даже в стихах:
Уж год таскается за мной
Повсюду марбургский философ.
Мой ум он топит в мгле ночной
Метафизических вопросов.
<…>
На робкий роковой вопрос
Ответствует философ этот,
Почесывая бледный лоб,
Что истина, что правда… — метод.
<…>
«Жизнь, — шепчет он, остановясь
Средь зеленеющих могилок, —
Метафизическая связь
Трансцендентальных предпосылок.
Рассеется она, как дым:
она не жизнь, а тень суждений…»
<…>
«Мой друг», 1908
И недаром своего Философа Белый встречает на кладбище, средь зеленеющих могилок. Но можно ли сказать, что Россия дает жизненную, бытийную альтернативу этой методологической сухомятине?
Об этом и написан «Серебряный голубь». Герой романа — молодой интеллигент Петр Дарьяльский бросает нежную невесту Катю, зачарованный рябой бабой Матреной, женой деревенского сектанта столяра Кудеярова. В некотором роде персонификация культуры и стихии, Запада и России. Дарьяльский хочет слиться с народной жизнью, войти в неизреченные ее глубины. О некоем синтезе думают и сектанты, «голуби», ближе всего напоминающие хлыстов: они хотят, чтобы от Дарьяльского и Матрены родился какой-то новый бог. И этот мистический роман культуры и стихии кончается тем, что Петра убивают.
Народ — это бездна, грозящая конечной гибелью: так надо понимать «Серебряный голубь». Значение романа современники увидели в том, что в нем художественно исследуется привычная в России народническая тема, тема греха перед народом и вины перед ним — в новом, религиозном ключе. Лучше всего написал об этом Бердяев в статье «Русский соблазн»:
«Интеллигенты нового мистического образца ищут в народе не истинной революционности, а истинной мистичности. Надеются получить от народа не социальную правду, а религиозный свет. Но психологическое отношение к народу остается таким же, каким было раньше: та же жажда отдаться народу, та же неспособность к мужественной солнечности, к овладению стихией, к внесению в нее смысла. <…> Сам Белый не в силах овладеть мистической стихией России мужественным началом Логоса, он во власти женственной стихии народной, соблазнен ею и отдается ей. <…> Белый — стихийный народник, вечно соблазненный Матреной, полями, оврагами и трактирами, вечно жаждущий раствориться в русской стихии. Но чем меньше в нем Логоса, тем более хочет он подменить Логос суррогатами — критической гносеологией, Риккертом, методологией западной культуры. Там ищет он мужественной дисциплины, оформляющей хаос русской мистической стихии, предотвращающей распад и провал. Чем более соблазняет его Матрена, чем более тянет его раствориться в мистической стихии России с ее жутким и темным хаосом, тем более поклоняется он гносеологии, методологии, научному критицизму. <…> В критической методологии и гносеологии так же мало Логоса, как и в Матрене и в Кудеярове. И нет такой методологии, которой можно было бы овладеть Матреной».
Белый говорил позднее, что в «Серебряном голубе» он предвещающе описал явление Распутина, феномен распутинщины. А о своем «Петербурге» — как о революционном романе с темой конца петербургского периода русской истории. Но «Петербург» так же двусмыслен, как и «Серебряный голубь». В нем воплощенная воля Петра предстает безжизненной геометрией не только города, но и людей, в нем обитающих, памятник Петра, Медный всадник взбирается на чердак революционера Дудкина, и надо всем нависает монгольская голова, сползаются какие-то бредовые персы, а герой «Петербурга» Николенька Аблеухов по заданию террористов готовится убить своего отца сенатора Аблеухова. Проза Белого, как и его стихи, — род некоего апокалиптического пророчества о гибели России:
Довольно, не жди, не надейся —
Рассейся, мой бедный народ!
В пространство пади и разбейся
За годом мучительный год!
<…>
Где в душу мне смотрят из ночи,
Поднявшись над сетью бугров,
Жестокие, желтые очи
Безумных твоих кабаков, —
Туда, где смертей и болезней
Лихая прошла колея, —
Исчезни в пространство, исчезни,
Россия, Россия моя!
«Отчаяние», июль 1908
Или в стихотворении «Веселье на Руси» (1906):
Раскидалась в ветре, — пляшет —
Полевая жердь: —
Веткой хлюпающей машет
Прямо в твердь.
Бирюзовою волною
Нежит твердь.