В берестовой сидя будочке,
Ногу на ногу скрестив,
Врач наигрывал на дудочке
Бессознательный мотив.
(«Берестовая будочка», между 1868 и 1870)
Я даже у Бродского строчку нашел из Алексея Толстого: о «нормальном классицизме». И, вне всякого сомнения, его очень внимательно читал Лев Лосев. Ну, а насчет того, что всякая сатира на Руси действительна на все времена, — процитируем следующее:
У приказных ворот собирался народ
Густо.
Говорил в простоте, что в его животе
Пусто.
«Дурачье! — сказал дьяк. — Из вас должен быть всяк
В теле:
Еще в Думе вчера мы с трудом осетра
Съели».
Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/134319.html
* * *
[Новые похождения Элизы Дулиттл] - [Радио Свобода © 2013]
В любой культурной жизни существует мощное тематическое поле. Понятно, что происходят те или иные события, а пресса на них так или иначе откликается. Такие отклики необходимо актуальны, злободневны. Комментарий — всегда к событию, а не просто потому, что какому-то интеллектуалу захотелось поговорить на любимую тему. Но иногда такие ассоциации достаточно отдаленны: не сразу и поймешь, почему появилась та или иная статья — какое у нее отношение к текучке. Просто так, чтоб поговорить о высоком, в газетах ведь не пишут.
26 февраля в New York Times напечатана статья практикующего психоаналитика (теперь всё больше говорят — психотерапевта) Адама Филипса (Adam Philips) «Можно ли измерить душу?». Речь в статье идет о том, является ли психоанализ наукой; а если так — или, наоборот, не так, — то какое место он занимает — или должен занимать — в повседневной практике американской медицины и жизни.
Психоанализ меня интересует, можно сказать, с детства, и я по этому вопросу читаю всё попадающееся на глаза. Прочел и статью Адама Филипса вне каких-либо злободневных ассоциаций — разве что памятуя о предстоящем юбилее отца-основателя (6 мая Зигмунду Фрейду — 150 лет). Потом, однако, понял, что такие ассоциации, такой актуальный контекст у его статьи есть, — хотя в самой статье никакой эмфазы не делается.
Тут два обстоятельства оказалось нужным вспомнить. Во-первых, конечно, неутихающие — или, лучше сказать — обострившиеся споры эволюционистов и креационистов: за кого болеть — Господа Бога или Дарвина? И второе, совсем недавнее событие: умерла Бетти Фридан, знаменитейшая американская феминистка; а феминистки тем еще в Америке знамениты, что яростно опровергают психоанализ , можно сказать, личную вражду испытывают к его отцу. Феминистки не могут простить доктору Фрейду многих его мнений, например, утверждения, что анатомия — ключ к женской судьбе.
Процитируем кое-что из статьи Адама Филипса о психоанализе в контексте современной американской жизни.
«Раскол между религиозной верой и научной истиной в западном обществе обозначился по меньшей мере в середине XIX века. Никто из психоаналитиков не станет говорить, что он верующий человек. Но зато много высококультурных разговоров ведется о том, что психоанализ пытается заменить собой искусство, истинность или польза которого понимаются в широком и неопределенном смысле: кто будет измерять Шекспира или доказывать его пользу?»
Коренной вопрос: если психоанализ ни в коем случае не есть вариант религиозной веры, то может ли он считаться наукой? Так или иначе, но искусством его тоже ведь назвать вроде бы неосновательно? На этот не новый уже вопрос Адам Филипс отвечает тоже известными соображениями:
«Одна из положительных черт психоанализа та, что он, как искусство, показывает пределы самого научного знания. Научный метод сама по себе недостаточен, когда нам нужно знать, как жить. Многие из высоко ценимых нами вещей нельзя ни измерить, ни предсказать».
Казалось бы, ясно, но психоаналитики не оставляют усилий доказать научность их метода, а с течением времени эти усилия даже увеличиваются. Причины этого явления весьма прозаичны, напоминает Адам Филипс:
«Попытки современной психотерапии настаивать на своей научности — просто попытка победить конкурента на рынке. Это придает ей солидность и весомость в потребительском обществе, повышает ее рыночную ценность».
Эта практика или, можно даже сказать, идеология внутренне нечестны, говорит Адам Филипс. Его статья кончается следующими словами:
«Если психоанализ что-либо и способен предложить — то нечто отличающееся от рыночных наборов нынешней культуры. Думать иначе — значит поддаться искушению рынка или обманывать людей, утверждая существование науки о душе. Честный психотерапевт не дает гарантий. Он знает, что никакая статистика не преодолеет коренной неопределенности его дела. Тут всегда возможны неудачи.
Да, психоанализ может занимать промежуточную позицию между религией и наукой, но не должен становиться ни на одну из сторон».
Честная, достойная позиция; но такая ее формулировка не снимает проблему, а заставляет еще и еще раз вернуться к ней. Два вопроса никак не уходят из поля размышлений: что такое всё же психоанализ как наука — или, сказать мягче, знание о душе — и почему именно так остро вопрос о нем стоит в Америке?
Несомненно, психоанализ в классической его, Зигмундом Фрейдом созданной форме стал мощным средством терапии: он помогает, действительно лечит психоневрозы. Но он может не всё, далеко не всё. Ему недоступен, например, внутренний мир человека психотического — тяжело больного, у которого прекратились душевная связь с миром, который полностью ушел в себя. Это и суть в подлинном смысле слова душевнобольные (как раньше грубо говорили, сумасшедшие), в отличие от невротиков — людей, в общем-то нормальных, но страдающих каким-нибудь странным симптоматическим сдвигом. Философ Генрих Риккерт был вполне владеющий своими умственными силами человек, глава одной из школ неокантианства, но не мог выйти из дому — страдал агорафобией, боязнью пространства. Да мало ли сколько таких еще фобий существует — скажем, боязнь сыпучих тел. Фрейд говорил, что это напоминает казни египетские, только их не семь, а гораздо больше. Вот такого рода недомогания поддаются психоанализу. Излечение возможно тогда, когда больной готов идти на связь с миром в лице психотерапевта, согласен говорить о себе, в процессе какового разговора проясняется характер и значение его симптомов. Происхождение же психоневрозов, показал Фрейд, связано с сексуальными травмами, вытесненными из сознания больного, противящимися ассоциироваться со светлым полем сознания, с целостным «я» невротика — именно потому, что он нецелостный, хотя и нормальный человек. При этом психоанализ, предупреждает Фрейд, психоанализ, снимая невротический симптом, не способен исправить невротический характер: просто становится немного меньше бессознательного и немного больше сознания.
Позиции психоанализа оказались заметно ослабленными в результате успехов естественных наук — биохимической фармакологии. Новые медикаментозные средства помогают облегчить страдания психотиков, скажем, людей, страдающих параноидальной шизофренией; химия проникает туда, где бессильно слово психотерапевта. Этот частный успех способствовал убеждению, что классический психоанализ — что-то вроде кустарщины, вот это самое сомнительное «искусство». Современному сознанию вообще свойственно искать и понимать истину по схеме и в методологии естественных наук. Нынче кажется, что душу можно починить, как чинят тело пациента, или, пуще того, испорченный мотор автомобиля. У американцев эта тенденция особенно остро выражена. «Квик фикс» (quick fix) — быстрая поправка, скоростной ремонт — вот требование, предъявляемое к медицине.
Но психоанализ не совсем медицина, потому что предмет его — человеческая душа, а не неодушевленная, хотя бы и живая материя. Наука одерживает победы там, где в искусственно — абстрактно — выбранном поле исследований можно установить простые количественные соотношения и измерить их. Вот что такое наука в строгом смысле. Душа — не материальный предмет, измерить ее нельзя. Хотя те же медикаменты могут помочь и невротику: скажем, снотворная таблетка позволит ему заснуть и помимо психоанализа, пытающегося понять, какая душевная травма стала причиной хронической бессонницы. Но что-то не припоминаются таблетки, которые спасали бы от той же агорафобии.
Существует еще одна проблема, способствующая разговорам о ненаучности психоанализа. Как известно, Фрейд говорил о сексуальной этиологии психоневрозов, что кажется совершенно некритическим сужением самого поля душевно-духовного опыта человека. В противовес выдвигают юнгианство, пытающееся говорить о целостном человеке во контексте его духовной жизни. Но как раз на фоне юнгианства фрейдистский психоанализ обретает научное достоинство, являет научный метод: именно потому, что он абстрактно сужен, сведен к сексуальному опыту, к частичности человека. Это необходимое в каждой науке — именно науке! — методологическое сужение. Юнг больше знает о человеке в культурно-историческом измерении, но он не дает терапевтического метода. В сущности задание юнгианской глубинной психологии — сделать человека гением, коли ставится задача восстановить его целостность. Целостных людей вообще нет, даже среди гениев, а невротиков именно Фрейд лечит.
Факт остается фактом: никакого «квик фикса» психоанализ не дает. Это длительный и дорогостоящий способ лечения. И тут еще одна опасность в нем обозначилась, специфически американская психотерапевтическая практика, намеренно длящаяся годами, в пределе — до конца дней пациента. Психоанализ сделался чем-то вроде семейно-консультационного бизнеса, нескончаемого по природе своей, по определению. Между тем Фрейд настаивал на том, что, разобравшись в смысле и происхождении невротических симптомов, нужно предоставить пациента самому себе. Психоаналитик в Америке сплошь и рядом — нянька, сиделка. Это хороший бизнес, но это уже не наука даже и в ограниченном психоаналитическом смысле.