И еще одна крайне интересная и значимая тенденция обозначилась в практике американского, западного вообще психоанализа. Она связана с неким, можно сказать, демократическим поворотом в методике лечения душ. Классический психоанализ не должен сопровождать человека всю жизнь, что есть злоупотребление им, но это процедура, всё же долженствующая быть длительной. Конфликты, снимаемые психоанализом, — это конфликты между принятой культурной нормой и инстинктуальными порывами человека, которые не поддаются окончательному подавлению, прорываются как раз в виде этих самых симптомов. И нынешняя тенденция психоанализа связана даже уже и не с уточнением или утончением его методов, а наоборот, с практикой снятия излишних напряжений между социальной нормой и антисоциальным инстинктом. Короче говоря, не только невротика, но современного человека вообще учат тому, чтобы он не страдал от этих конфликтов, ищут и создают новую социальную личность, у которой эти конфликты не приобретали бы патогенного характера.
У Фрейда не было такой терапевтической установки, но проблему он понимал как никто. В одной из его лекций по введению в психоанализ есть знаменитое рассуждение о девочке из подвала и девочки из бельэтажа. Послушаем Учителя:
«В подвале живет дворник, в бельэтаже — домовладелец, богатый и знатный человек. У обоих есть дети, и предположим, что дочери домовладельца разрешается без присмотра играть с ребенком пролетария. Легко может случиться, что игры детей примут непристойный, то есть сексуальный характер. Девочка дворника, которая, несмотря на свои пять или шесть лет, могла наблюдать кое-что из сексуальной жизни взрослых, пожалуй, сыграет при этом роль соблазнительницы. Таково общее, конечный же результат у обоих детей будет очень различным. Дочь дворника спустя несколько лет найдет себе любовника. Вполне возможно, что судьба ее окажется менее блестящей, но во всяком случае она выполнит свое предназначение в жизни, не пострадав от преждевременного проявления своей сексуальности, свободная от невроза. Другое дело — дочь домовладельца. Она еще ребенком начнет подозревать, что сделала что-то скверное, в ней сохранится какая-то удрученность (от этих детских сексуальных игр). Когда в девичьи годы она сможет кое-что узнать о половых сношениях, тоотвернется от этого с необъяснимымотвращением.
Дочери дворника сексуальная деятельность казалась столь же естественной и не вызывающей сомнения, как в детстве. Дочь домовладельца испытала воздействие воспитания и приняла его требования. Ее Я из предоставленных ему побуждений создало себе идеалы женской чистоты и непорочности, с которыми несовместима сексуальная деятельность. Ее интеллектуальное развитие снизило ее интерес к женской роли, предназначенной для нее. Благодаря этому более высокому моральному и интеллектуальному развитию своего Я она попала в конфликт с требованиями своей сексуальности».
Феминистки вознегодуют, конечно, на слова о «предназначенной женской роли», но суть здесь не в этом. Ситуация, описанная в этих словах Фрейдом, претерпела значительную перемену: так сказать, роль девочки из подвала начала в современном обществе играть школа, идея и практика сексуального воспитания. Одна из задач этого воспитания — снятие табу с темы секса. Спустить девочек из бельэтажа в подвал — в общие нам всем подвалы и преисподние секса и прочих антисоциальных инстинктов. «Девочке нужно, нужно, нужно», — как бормотал заговорившийся Андрей Белый в мемуарах Цветаевой. В развитие этой установки поощряется публичное обсуждение интимных проблем: не нужно стесняться, нужно видеть обычность, нормальность происходящего с тобою. Чем меньше вытеснений, тем меньше неврозов. Культурная норма делается менее репрессивной.
Вспомнив популярную пьесу «Пигмалион», можно сказать, что нынче Элизе Дулиттл не требуется тренаж у профессора Хиггинса: не нужно ей изысканное английское произношение и аристократические манеры. Не надо поднимать ее на бельэтаж. Нынешних Галатей не следует оживлять — они и так достаточно живые.
Автор «Пигмалиона» Бернард Шоу потратил значительную часть своего состояния на работы по реформе английского правописания — сделать его проще и понятней для масс. Незачем слово « knight » писать шестью буквами, когда в нем четыре звука.
Таковы культурные тенденции современности, напомнить о которых представляется уместным в канун юбилей Зигмунда Фрейда, — и помимо того, что пишется сейчас о психоанализе.
Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/133722.html
* * *
[Князь Вяземский как русский европеец, или Рыцарь против «драконов существенности»]
Князь Петр Андреевич Вяземский родился в 1792 году, он был старший современник и друг Пушкина. Пережил его намного: Вяземский умер 86-ти лет, в 1878 году; можно сказать, не только Пушкина, но и самого себя пережил. Конечно, он стал всяческим анахронизмом, выпал из литературного процесса, в котором давно уже верховодили хамоватые разночинцы, проповедь которых страшно понизила эстетическую культуру того времени. Понятно, что были Толстой и Достоевский, но не они задавали тон в тогдашней литературе, — народнический критик-публицист Михайловский значил для русского читателя куда больше (Михайловский еще из приличных, из грамотных, Спенсера читал). Вяземский перебранивался с нынешними в язвительных эпиграммах, которые, впрочем, никого не задевали. Он и на других по-стариковски ворчал: например, быв свидетелем событий 1812 года, раскритиковал «Войну и мир»: всё не так было, сказал. Единственная книга стихов, выпущенная им при жизни «В дороге и дома», вышла в 1862 году, очень не ко времени.
Вяземский-поэт сохранил верность тем малым формам, что были в свое время боевым оружием карамзинистов в их борьбе с архаистами XVIII века. Он поэт не большой, но интересный: забавный, остроумный. Такого рода дарования и существуют на то, чтобы блистать в культурных салонах. В сущности, от Вяземского осталось несколько строчек, попавших на эпиграфы к Пушкину. «И жить торопится, и чувствовать спешит» — эпиграф к Евгению Онегину. Или: «Коллежский регистратор, / Почтовой станции диктатор» — к «Станционному смотрителю». Вот еще известные строчки: «Под бурей рока — твердый камень! В волненье страсти — легкий лист!» Это из послания знаменитому Толстому-американцу, которого отметили, кажется, все современные поэты. Например, Грибоедов: «В Камчатку сослан был, вернулся алеутом, / И крепко на руку нечист».
Грибоедов, да если угодно и Толстой-американец неслучайно воспринимаются в ряду Вяземского. Это был один социально-культурный тип, уже во времена Пушкина исчезающий из русской жизни: тип аристократа-фрондера. Кадр декабристов вербовался оттуда же. (Вяземский был человек хладнокровный и этим проектом не увлекся.) Много говорят про европейские идеи, принесенные молодыми русскими офицерами из антинаполеоновских европейских походов как об источнике декабризма. Это, конечно, было; но не менее важно еще другое, ныне начисто забытое: фрондерство — родовая черта старинной аристократии, как в России, так и в Европе. Великая Хартия вольностей — плод бунта английских земельных баронов. Генетически европейская свобода родилась не из отвлеченных доктрин прав человека, а из феодальных вольностей, защищавшихся в борьбе с политическими претензиями различных королевских дворов. В России эта традиция тоже просматривается. Петр Вяземский был весьма типичным ее представителем, а если угодно и пережитком.
Вспомним опять же Грибоедова, «Горе от ума». Конфликт Чацкого и Фамусова идет отсюда: Чацкий — старинный земельный аристократ, феодал, условно говоря; а Фамусов — вельможа. Сейчас, похоже, забыли, что вельможа не значит непременно аристократ, вельможа — это обладатель крупного придворного чина, функционирующий бюрократ высокого ранга. Фамусов хоть москвич, но он служит, он в аппарате, в номенклатуре. «При мне служащие чужие очень редки». Или: «И коль не я, коптел бы ты в Твери».
Вяземский всё попробовал в жизни: и служил (поначалу очень многообещающе, в Царстве Польском), и фрондерствовал, потом опять служил, дослужился до заместителя (как говорили раньше, товарища) министра народного просвещения; был, в частности, цензором. Вообще русской литературе в былые времена на цензоров везло: Тютчев, Гончаров, Вяземский, Сергей Аксаков.
Вяземский оставил по себе не только стихи, ценимые литературными эрудитами, но и замечательные то ли мемуары, то ли, как говорили в старину, записки. Он еще при жизни стал их печатать под названием «Старая записная книжка». Там масса интересного. Вот, например, о декабристах, когда они еще декабристами не были:
Европейцы возвратились из Америки со славою и болезнью заразительной. Едва ли не то же случилось с нашей армией. Не принесла ли она домой из Франции болезнь нравственную, поистине французскую болезнь.
Эти будущие преобразователи образуются утром в манеже, а вечером на бале.
Текст едкий, каламбуры злые. Французской болезнью называли нечто венерическое — и с этой «злой Венерой» Вяземский сравнивает модные политические идеи; что касается американской болезни, то это, как известно, сифилис.
<…>
Да модная болезнь: она
Недавно вам подарена.
(А.С. Пушкин, «Сцена из Фауста»)
А вот о поляках, которых Вяземский хорошо знал и скорее любил:
Наполеон совершенно по них. Они всегда променяют солнце на фейерверк. Речь, читанная государем на сейме, дороже им всех его благодеяний.
А вот, пожалуй, самое интересное — опять-таки по поводу поляков, но о Пушкине, о стихотворении его «Клеветникам России», которое считается пятном на русском солнце:
Смешно, что Пушкин хвастается, что мы не сожжем Варшавы их. И вестимо, потому что после нам же пришлось же бы застроить ее. Вы так уже сбились с пахвей, что не знаете, на чем решиться, то у вас Варшава – неприятельский город, то наш посад.