Что касается Сартра, то он как раз любил водку и баб, то и другое потреблял в количествах непомерных. Он и умер, можно сказать, от водки. Он к старости ослеп, из дому не выходил, и была у него в последний день какая-то неопытная ассистентка, не знавшая, что мэтру радикально запрещено пить. Послал дурочку за водкой да бутылку в один присест и выпил. Правда, в семьдесят пять лет и помереть не стыдно.
Но водка и прекрасный пол — меньшее из зол. Сартр по-другому пытался не замечать горизонт смерти (экзистенциалистское словечко). Он искал осмысленной исторической общности — и движения вместе с ней в некое человечное, очеловечественное будущее. Не будем в связи с этим вспоминать марксизм, который, кстати, не так и плох, как нам в свое время подносили. Не будем толковать о содержательных моментах: нам важны моменты формальные, структурные. Именно человек, предельно остро осознавший человеческое одиночество в мире — космическое, бытийное одиночество — ищет общности; как сказал Эренбург об Андре Жиде: погреться у чужого костра. Кстати, точно то же сказал еще до революции Бердяев о Мережковском и Гиппиус. Да и сам Бердяев такой костер искал: он ведь не просто был верующий, но еще и социалист; социализм в таком контексте — не социальная программа, а просто общность, коммюнотарность, как говорил Бердяев же. А Хайдеггер — тот вообще к нацистам пошел: нация ведь действительно общность, причем, что называется, органическая.
Но, повторяю, здесь важен структурный момент, а не то или иное идеологическое содержание. Тогда оказывается едва ли не законом: человек экзистенциального склада мышления неизбежно тяготеет к Всеобщему, к тоталитету.
Чистое, вне идеологических мотивировок сочетание двух этих полюсов этой структуры мы находим опять же у Бахтина, автора экзистенциального трактата о Достоевском. Второй этот полюс у него — книга о Рабле с ее концепцией гротескного, или родового, коллективного тела.
Процитировать в подтверждение можно чуть ли не всю эту книгу. Ограничимся следующим:
«Гротескное тело <…> — становящееся тело. Оно никогда не готово, не завершено: оно всегда строится, творится, и само строит и творит другое тело; кроме того, тело это поглощает мир, и само поглощается миром <…> тема родового тела сливается у Рабле с темой и живым ощущением исторического бессмертного народа <…> живое ощущение народом своего коллективного исторического бессмертия составляет самое ядро всей системы народно-праздничных образов».
У родового тела нет самосознания, потому что нет индивидуальности. Мораль тут такая: если боишься бездны — прыгни в нее. Это не призыв к самоубийству, но соблазн потери собственной тяготящей личности, и чем выше личность, тем сильнее соблазн. Пушкин тоже об этом писал: есть упоение бездны мрачной на краю. И — тайная мысль: а вдруг там еще интересней? Как платоновский рыбак: хочу в смерти пожить.
Такова философема Кандавла, если вы о нем еще не забыли. Я-то не забыл, но хуже: не помню имени его жены.
Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/133058.html
* * *
[Михаил Бахтин: противоречие персонализма и тоталитаризма]
М.М.Бахтин — классик. Памятник в Москве ему, кажется, еще не поставили, но в Нью-Йорке в любом книжном магазине всегда есть все его книги, он всегда in print — первый признак классика. В данном случае — мирового классика.
Бахтин считается литературоведом, по внешней тематике самых известных его книг — Достоевский, Рабле — или по таким темам, как «слово в романе», «смеховая культура у Гоголя», — но он, несомненно, философ, и сам так себя называл, особенно настоятельно, помню, в одном интервью с Дувакиным. Интервью у Бахтина стали брать, когда он вошел в славу, то есть с шестидесятых годов. Человеком к тому времени он был совсем немолодым — родился в 1895 году, на три года моложе Лосева. Умер восьмидесяти лет; Лосев – девяносто пяти. Нам на счастье Бог даровал долгую жизнь этим людям.
Как и Лосев, Бахтин подвергался репрессиям. В двадцатых годах, живя в тогдашнем Ленинграде, он довольно активно печатался; правда, не всегда под своим именем. Вообще он был фигурой известной, даже описан в романе Константина Вагинова «Козлиная песня». «Козлиная песня», если кто не знает, — значит: «трагедия». Это был роман о конце старого культурного Петербурга. Бахтин там появлялся в образе «философа с пушистыми усами» и играл на скрипке.
В 1929 году Бахтин под своим именем выпустил книгу, тогда названную «Проблемы творчества Достоевского» — сочинение выдающихся достоинств. Книга гнева властей не вызвала, скорее наоборот: Луначарский написал положительную рецензию, но Бахтина в скором времени, как теперь говорят, «загнобили». Из отсидок и ссылок он не вылезал, от «хорошей» жизни потерял ногу. Потом его прибило в сравнительно спокойном месте — в педагогическом институте города Саранска. Наездами из Саранска защитил диссертацию, ставшую основой второго его хита — книги «Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса». В мемуарах Э.Г.Герштейн есть описание этой защиты — очень разгорячившегося Бахтина, грозившего оппонентам костылем. Потом Бахтина нашли в Саранске, перевезли в Москву, издали обе главные книги. Заслугу этого в свое время приписывали Вадиму Кожинову, но сейчас в интеллигентских кругах он стал фигурой одиозной, и в связи с Бахтиным называют имя Сергея Бочарова. Еще одна сплетня. Один молодой тогда и задиристый ученый-гуманитарий — впоследствии автор многих книг — посетил Бахтина в московской больнице — посмотреть на вновь обретенного мудреца и как бы поспорить, себя показать. Второй фразой этого молодого человека была: «Скажите, как надо жить?»
Людям, не знавшим Бахтина лично, трудно говорить о его мудрости, но философия его известна. Бахтин в книге о Достоевском дал на литературном материале если не исчерпывающий, то внятный очерк той философии, которая называется экзистенциальной. Вот основной тезис экзистенциализма Бахтина:
«Одна из основных идей Достоевского <…> есть именно идея о том, что человек не является конечной и определенной величиной, на которой можно было бы строить какие-либо твердые расчеты; человек свободен и потому может нарушить любые навязанные ему закономерности. <…> Герой Достоевского всегда стремится разбить завершающую и как бы умерщвляющую его оправу чужих слов о нем. <…> Человек никогда не совпадает с самим собой. К нему нельзя применить формулу тождества: А есть А. <…>». Достоевский отрицал «унижающее человека овеществление его души, сбрасывающее со счета ее свободу, незавершимость и ту особую неопределенность — нерешенность, которая является главным предметом изображения у самого Достоевского: ведь он всегда изображает человека на пороге последнего решения в момент кризиса и незавершенного — и непредопределимого — поворота его души».
То есть: пока человек жив, невозможно последнее определяющее слово о нем. Нельзя определить — значит нельзя поставить границу или по-другому — нельзя овеществить человека. Вещь тем и характерна, что у нее всегда четкие определенные границы, она равна себе. Эта основная мысль экзистенциализма была громадным сдвигом в философии — выведением ее за рамки овеществляющего знания, принципиальным разрывом с абстрактно-научными моделями познания человека по аналогии с познанием предметного мира.
Поставить проблему экзистенциальной философии на материале Достоевского было вполне естественно — хотя бы потому, что само творчество Достоевского являлось одним из источников экзистенциалистского мышления, особенно его «Записки из подполья». Бахтин, поставив себе эту задачу, блистательно справился с ней. Экзистенциалистская интерпретация Достоевского родила знаменитые бахтинские термины — «полифония» и «диалог» — как характеристики художественного творчества Достоевского, но по существу это — категории именно экзистенциализма.
Есть еще один знаменитый термин у Бахтина – карнавал: карнавальное мироощущение как характеристика народной смеховой культуры. Это уже тема книги о Рабле.
При желании можно обнаружить противоречие между двумя главными книгами Бахтина. В «Достоевском» он отрицает идею единства сознания — монологизм сознания — самим фактом существования человека; то есть сознание по своей природе всегда плюралистично, полицентрично: сколько сознаний, столько и центров бытия. В «Рабле», наоборот, господствует монизм, появляется образ гротескного народного тела — коллективного тела, по природе бессмертного. Карнавальное мироощущение — интуиция этого единого народного тела. Смерть — иллюзия индивидуального существования и сознания. «Гротескное» народное тело не знает смерти, оно постоянно рож(д)ает, находится в становлении.
«Гротескное тело <…> — становящееся тело. Оно никогда не готово, не завершено: оно всегда строится, творится и само строит и творит другое тело; кроме того, тело это поглощает мир и само поглощается миром. <…> Тема родового тела сливается у Рабле с темой и живым ощущением исторического бессмертного народа. <…> Живое ощущение народом своего коллективного исторического бессмертия составляет самое ядро всей системы народно-праздничных образов».
Получается у Бахтина, что единство сознания — ложь, а единство бытия — народного тела — последняя правда. Критики готовы видеть в этом уступку кошмарной реальности сталинского коммунизма, сублимацию этой реальности. Это противоречие персонализма и тоталитаризма. Противоречие, что и говорить, заметное, но оно у Бахтина — незаметно для критиков! — снимается введением образа Христа как всечеловека. Но тут, как говорится, каждому дано по вере его.
Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/132815.html
* * *
[Матери и дети] - [Радио Свобода © 2013]
В январском номере журнала «Новый Мир» появилась статья Михаила Эпштейна под названием «Эдипов комплекс советской цивилизации». Статья, как всегда у этого автора, захватывающе интересная, — о ней хочется говорить — и кое-что оспорить.