Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/414485.html
* * *
[Русский европеец Лидия Гинзбург] - [Радио Свобода © 2013]
01.10.2007 14:36 Борис Парамонов
Лидия Яковлевна Гинзбург (1902—1990) своей судьбой несколько напоминает Леонида Леонова: сопоставление, конечно, условное, — так сказать, не по содержанию, а по форме. Оба они, начав литературную деятельность на заре советской власти, сформировались, однако, еще в дореволюционное время, а первые советские годы работали в отчасти сохранившейся высококультурной атмосфере. Сходство простирается дальше: оба, дожив до глубокой старости, застали падение коммунистического режима. Персональные итоги, однако, разнятся. Леонов, напечатав все-таки громадный, тридцать лет писавшийся роман «Пирамида», ничего не прибавил к своей литературной репутации — хотя эта книга, как и все его творчество, обладают многими неоспоримыми достоинствами. Вообще Леонова, высоко ценимого при жизни, ценили не за то и не те. Что касается Лидии Гинзбург, то она в старости стала знаменитостью: опубликовала многочисленные дневниковые записи, которые вела с 1925 года. Их было так много, что публикация растянулась на годы, и это были годы постоянного и лестного для нее внимания читателей. Прожив жизнь скорее литературно глухую, Л.Я. Гинзбург уходила из жизни авторитетной и знаменитой.
Собственно, авторитетной она была многие года — начиная с послесталинской оттепели, когда оживилась литература и вокруг Гинзбург начала собираться — на вполне неформальной основе — питерская литературная молодежь. Привлекало молодых ее прошлое, ранние годы, проведенные среди людей знаменитых и больших. Лидия Гинзбург принадлежала к числу так называемых младоформалистов — первого (оказавшегося последним) поколения учеников создателей школы формального литературоведения. Молодость она провела в обществе Тынянова, Эйхенбаума и Шкловского. Записи ее о них поистине драгоценны, особенно о Шкловском. О нем она сказала в тех же дневниках: его так много здесь не потому, что он самый значительный, а потому что он самый словесный. Он говорил афоризмами и парадоксами — просто не умел говорить по-другому. Он не мог, например, сказать фразу типа: «Я еще должен зайти сегодня к Всеволоду Иванову», пишет Гинзбург. Тотально литературно-организованная речь. Между прочим, такая речь была у Довлатова; людям, знавшим его, вспоминать о нем интересней, чем его читать. Я вспоминаю рассказ Довлатова о встрече его именно с Шкловским. Мне в передаче Довлатова запомнилась фраза Шкловского о чем-то неинтересном: «Это все равно, что жевать спичечный коробок».
Но тут нужно привести что-нибудь из Шкловского, авторизованного Лидией Гинзбург. Ну такое, например:
«Вы написали мне упадочное письмо. Какую-то повесть о бедной чиновнице», — сердито сказал мне Шкловский по поводу письма, в котором говорилось о вторых и третьих профессиях человека, лишившегося первой.
В последний же раз при встрече В.Б. сердился на то, что я не ответила ему на письмо.
— Безобразие! Вы отнеслись к этому как к литературе и собирались писать мне историческое письмо; надо было ответить открыткой.
В.Б. угадал — я не написала ему «историческое письмо», но обдумывала его несколько дней.
Или такое:
— Товарищи, товарищи, — сказал Шкловский сердито, — вы не правы. Нельзя писать для того, чтобы зарабатывать. Надо зарабатывать для того, чтобы писать.
В этих маргиналиях о Шкловском отчетливо звучит тема жизни самой Лидии Гинзбург. Не успев по-настоящему начать работать в науке, она была от нее отставлена — вместе с самой наукой — формальным литературоведением. Пришлось поневоле говорить о вторых и третьих профессиях. Гинзбург написала, например, авантюрный роман для детей «Контора Пинкертона». Ей пришлось также преподавать литературу — да что литературу — просто грамотность — в школах для взрослых. Отнюдь не брезгуя такой работой — тут сказывалось, по ее собственным словам, традиционное народничество русской интеллигенции, — Гинзбург в одном месте записывает, как у нее на столе рядом с учебниками «Орфография в школе взрослых» и «Знаки препинания» лежат сочинения Константина Леонтьева и как бы хотелось написать исследование о его стиле в знакомой формалистской манере:
Политический стиль Леонтьева заслуживает всяческого изучения. Сочетание патетики с угловатостью и с доходящей до дикости необычайностью слов и целых выражений.
Такого исследования о Леонтьеве, да и многого иного, написать ей не удалось. В науку ее, конечно, вернули, во второй половине тридцатых годов, когда происходил некий культурный ренессанс по-советски, за что-то она зацепилась. Войну и блокаду провела в Ленинграде, позднее, в семидесятых, напечатала очень значительную книгу «Записки блокадного человека», давшую ей уже настоящее литературное имя. Гинзбург приводит слова одного начальника, когда решался вопрос об издании: «Что-то у нее слишком много говорят о еде».
Но вот после войны и блокады стало совсем плохо — со времени ждановских погромов. Пришлось уехать в Петрозаводск, что-то там преподавать; хоть в вузе, а не на курсах ликбеза. Что-то даже печатала; выпустила книгу о «Былом и думах» Герцена, которую сама вспоминает со стыдом — и одновременно мастерски анализирует в своих записях для демонстрации механизмов интеллектуального подавления, приводившихся в действие самими авторами, пресловутого феномена самоцензуры.
Позднесоветские, послесталинских лет, работы Лидии Гинзбург, собранные в книгах «О лирике» и «О психологической прозе», читать можно, это, конечно, не спичечный коробок, но в общем-то не выходят за рамки хорошего вузовского учебника; подчеркиваю — хорошего. Большего не позволяли, настоящая оригинальность и необычность подавлялись у всех и всюду.
Резюмировать этот сюжет — о литературной жизни Л.Я. Гинзбург — можно процитировав опять же одну ее запись о Шкловском:
Для Шкловского мои статьи чересчур академичны.
— Как это вы, такой талантливый человек, и всегда пишете пустяки.
— Почему же я талантливый человек? — спросила я, выяснив, что все, что я написала, — плохо.
— У вас эпиграммы хорошие и записки, вообще вы понимаете литературу. Жаль, жаль, что вы не то делаете.
Но, в конце концов, Лидия Гинзбург сделала как раз то.
Радио Свобода © 2013 RFE/RL, Inc. | Все права защищены.
Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/414405.html
* * *
[Русский европеец Иванов-Разумник] - [Радио Свобода © 2013]
Разумник Васильевич Иванов, писавший под псевдонимом Иванов-Разумник (1878—1946), — очень интересный, а, пожалуй, и характерный пример эволюции русской левой, если угодно, революционной интеллигенции, пример значительного углубления лево-интеллигентской мировоззрительной культуры. Он являет собой живое опровержение той острой и верной, но однобокой критики, которую дали русской интеллигенции авторы сборника «Вехи», разоблачившие идеалы интеллигентского поклонения народу, ее культурный нигилизм, ее, как иногда говорили, народническое мракобесие. Для показательного русского интеллигента кумирами были Белинский и Чернышевский, а не Толстой и Достоевский, для него освобождение и счастье народа было важнее духовно-культурного творчества. Но как раз к моменту появления «Вех» (1909) открылись новые пути для передовой, то есть прогрессивно-мыслящей, левой интеллигенции, и как раз Иванов-Разумник стал едва ли не главной фигурой этого новой интеллигентской ориентации. Для какого-нибудь Варфоломея Зайцева, да и для Писарева Толстой интереса не представлял, для Добролюбова Достоевский — всего-навсего бывший петрашевец, которого в этом качестве надо одобрить; а Иванов-Разумник уже писал о Толстом и Достоевском, уже ввел их в интеллигентский горизонт. Невозможно представить читающим Блока — Чернышевского, который называл Фета идиотом, а Иванов-Разумник был не только читателем и истолкователем Блока и Белого, но и личным их другом — человеком их круга, их духовных интересов. Он понимает автономность духовного творчества, независимость его от требований общественной борьбы. В этом смысле Иванов-Разумник — явление всячески отрадное, свидетельство, несомненно, шедшего в России культурного прогресса. Этот процесс сорвала большевицкая революция с ее новым, на этот раз государственным уже культурным погромом, заново сузившим русский духовный кругозор, загнавшим культуру в старый популистско-просветительский тупик.
Основное сочинение Иванова-Разумника — вышедшая в 1906 году двухтомная «История русской общественной мысли», с подзаголовком — «Индивидуализм и мещанство в русской литературе и жизни». По существу это история русской литературы XIX века и русской интеллигенции, которую автор видит не интеллектуально-специализированной группой, а носителем нравственного сознания в России: типично русская специфика. Мещанство в понимании Иванова-Разумника — то, что сегодня бы назвали бы конформизмом. Интеллигенции же присущ индивидуализм как мысль об освобождении личности, но также и народной массы от всякого рода общественных пут — политических и экономических. В этом же смысле употребляется еще одно понятие — субъективизм: термин, обладающий у Иванова-Разумника предельно позитивной коннотацией. Попросту говоря, это примат личности, ее свобода — или освобождение, нравственный императив борьбы за такое освобождение. Иванов-Разумник — поклонник и даже прямо ученик-последователь поздненароднического теоретика Михайловского, говорившего о субъективном методе в социологии. Иванов-Разумник углубляет термин: субъективизм у него «не метод и не прием, а доктрина, вполне определенное социологическое воззрение и не только социологическое, но и гносеологическое, и психологическое, и этическое; субъективизм есть этико-социологический индивидуализм».
Под этим углом зрения Иванов-Разумник рассматривает историю русской интеллигенции и литературы, выделяя различные градации этих состояний: Михайловский — социологический индивидуализм, Достоевский — индивидуализм этический; политический и экономический либерализм манчестерской школы — это ультраиндивидуализм, а, скажем, Писарев в его качестве поклонника Дарвина — крайний социологический антииндивидуализм (выживает, мол, сильнейший, общество и государство здесь ни при чем). И множество прочих оттенков подчас у одного и того же автора (например, у Максима Горького, досоветского, разумеется).