Новейшие искания, уже в начале XX века, модернизм в литературе и философии — это уже приобретает знак мистического индивидуализма; вот парадокс: старый народник-позитивист, Иванов-Разумник начинает склоняться в эту сторону, ему становится мало социологических обоснований мировоззрения. Едва ли не самое интересное в этом плане — острое внимание его к философии Льва Шестова. И в революции 1917-го года Иванов-Разумник переживает некий мировоззренческий прорыв, выход, едва ли не вылет, на совсем новые рубежи. Он становится идеологом «скифства» — идей духовной мировой революции, идущей из России, сметающей рубежи старой западной, то есть, очевидно, «мещанской», буржуазной культуры. Скифство — не теоретическая программа, конечно, а скорее поэзия; скифы — поэты: Клюев и Есенин, Блок и Белый. Иванов-Разумник поражен тем, что в этом едином духовном порыве сошлись как глубины, так и вершины русской поэзии, русского народа. Позднее, уже в 1925 году, книгу о Блоке и Андрее Белом он так и назовет — «Вершины».
А вот что он писал в 1918 году, во втором сборнике «Скифов», в программной статье под названием «Две России»:
Всемирность русской революции — вот что пророчески предвидят народные поэты, и в этом их последняя, глубокая радость, в этом их вера в новое воскресение распинаемой правды, вера в то, что за черным ненастьем светит солнце, Господне Око…
Борьба бескрылых с крылатыми — история мира, история человечества, история революции. И этой борьбой разделены мы все теперь несоединимо. Два стана, два завета, две правды, две России.
Стихийный порыв русского народа, несущий миру новую правду, — вот миф скифства. Отсюда их приятие Октября, известная позиция Блока. Скифы считали, что революция в ее мировом размахе кончилась с Брестским миром — началась политика и прочие низины. Большевики посчитали скифов левыми эсерами и однажды их скопом арестовали. Правда, скоро выпустили, и Блок дальнейшим репрессиям не подвергался — просто умер, задохнувшись в затхлом воздухе мировой пошлости, который не смогла развеять революция; это как раз Иванов-Разумник о нем и сказал.
Сам же Разумник Васильевич Иванов при большевиках сидел бессчетно, но во время войны уехал с немцами из Детского Села и даже успел в лагере перемещенных лиц выпустить мемуарную книгу «Тюрьмы и ссылки».
Так и неясно, кем его считать — европейцем или скифом.
Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/412919.html
* * *
[Русский европеец Сергей Есенин] - [Радио Свобода © 2013]
Сергея Александровича Есенина (1895— 1925) причислять к русским европейцам можно хотя бы в том смысле, что он воспринял литературную форму, созданную европейской традицией в России. Его крестьянское происхождение придавало этому обстоятельству новую, почти не бывалую в России оригинальность. В его лице европейская культура проникала в самую толщу коренного русского населения. Предшественников у него не было, — Кольцова трудно называть среди них, потому что Кольцов писал народным ладом. У Есенина были не предшественники, а современники — и разве что старшие: это, конечно, Николай Клюев. Поэтому слова о нем Пастернака нужно принимать не полностью — такую характеристику в автобиографии «Люди и положения»:
Со времени Кольцова земля русская не производила ничего более коренного, естественного, уместного и родового, чем Сергей Есенин, подарив его времени с бесконечною свободой и не отяжелив подарка стопудовой народнической старательностью. Вместе с тем Есенин был живым, бьющимся комком той артистичности, которую вслед за Пушкиным мы зовем высшим моцартовским началом, моцартовской стихией.
Есенин к жизни своей отнесся как к сказке. Он Иван-царевичем на сером волке перелетел океан и, как жар-птицу, поймал за хвост Айседору Дункан.
Некоторая стилизованность этой характеристики даже в этой детали проявилась, об Айседоре Дункан, которую Есенин отнюдь не ловил за хвост — это она его поймала в революционной Москве, куда приехала строить новую антибуржуазную жизнь на началах античной красоты. Но оценка Есенина у Пастернака бесспорно высокая, слова его доброжелательны, чего не скажешь о портрете Есенина, нарисованным Ходасевичем. Ходасевич накрепко связывает Есенина с Клюевым, а самого Клюева, даже некую «клюевщину» трактует как темное явление: то ли православие, то ли хлыстовство, то ли революция, то ли черносотенство. Мне кажется, что в характеристике Ходасевичем крестьянской поэзии сказалось влияние Горького, с которым он был близок в начале 1920-х годов, а Горький тогда больше всего боялся, что революцию оседлают мужики, реакционное, азиатское, как он говорил, крестьянство. При этом тематический анализ раннего Есенина Ходасевич дает очень точный.
Есенин, пишет Ходасевич, «вполне последовательно держался клюевской тактики. Ему просто было безразлично, откуда пойдет революция, сверху или снизу… Эсеры, как позже большевики, были для него теми, кто расчищает путь мужику и кого этот мужик в свое время сметет прочь… Россия для Есенина — Русь, та плодородящая земля, родина, на которой работали его прадеды и сейчас работают его дед и отец. Отсюда простейшее отожествление: если земля — корова, то все признаки этого понятия могут быть перенесены на понятие родина. Этой корове и несет Есенин благую весть о революции, как о предшественнице того, что уже больше революции:
О родина, счастливый
И неисходный час!
Нет лучше, нет красивей
Твоих коровьих глаз.
Вот из этого порождающего образа Ходасевич вывел содержание пореволюционных поэм Есенина, в свое время имевших куда более серьезный успех, чем поздние стихи о Москве кабацкой, которые, по словам уже не Ходасевича, а самого Клюева, станут любимым чтением девушек и юношей России. Но прославился Есенин как раз этим, так сказать, коровье-телячьим циклом. У Есенина в его революции происходит новое богоявление, рождается мужицкий Рай, Инония.
Холмы поют о чуде,
Про рай звенит песок.
О, верю, верю — будет
Телиться твой восток!
Или знаменитое:
Облаки лают,
Ревет златозубая высь…
Пою и взываю:
Господи, отелись!
Эренбург в мемуарах и раньше, в книге о русских поэтах писал, что приглашение Бога отелиться, по словам теоретиков, потрясет буржуазную Европу. Эти теоретики были так называемые скифы, главный среди них (да едва ли не единственный) Иванов-Разумник. Это было что-то вроде позднейшего евразийства, разве что без политических амбиций. Не забудем, что к скифам одно время относил себя Блок, по названию поэмы которого движение и получило свой титул.
Дальнейшее хорошо известно. Никакого мужицкого Рая не вышло, крестьянская утопия очень скоро выдохлась, и Есенин осознал себя последним поэтом деревни — увидел близкий ее конец: паровоз обогнал жеребенка, да и задавил его своими колесами.
Появившаяся после смерти Есенина так называемая «есенинщина» была отнюдь не идеологической программой, а настроением безысходности и гибели. Поздние стихи Есенина обладали такой лирической силой, что покорили всю читающую молодую Россию, даже в новом ее советском облике. Это не Есенин, задрав штаны, побежал за комсомолом, а наоборот — комсомол за ним. Большевикам показалось это опасным. Тогда и выступил Бухарин, самый, считается, интеллигентный и порядочный среди большевиков, со своими «Злыми заметками»:
Есенинщина — это отвратительная напудренная и нагло раскрашенная российская матерщина, обильно смоченная пьяными слезами и оттого еще более гнусная. Причудливая смесь из кобелей, икон, сисястых баб, жарких свечей, березок, луны, сук, господа бога, некрофилии, обильных пьяных слез и трагической пьяной икоты; религии и хулиганства, любви к животным и варварского отношения к человеку, в особенности к женщине, бессильных потуг на широкий размах (в очень узких четырех стенах ординарного кабака), распущенности, поднятой до «принципиальной высоты» и т.д.; все это под колпаком юродствующего квази-народного национализма — вот что такое есенинщина… Идейно Есенин представляет самые отрицательные черты русской деревни и так называемого «национального характера»: мордобой, внутреннюю величайшую недисциплинированность, обожествление самых отсталых форм общественной жизни вообще.
Большевики тогда считали, что они из этой азиатской России в скором времени сделают передовую, рационально организованную, технически грамотную страну — даже не Европу, а что-то вроде Америки. И не только они в это верили, но и других заставили верить, и очень часто своих вполне достойных противников. Эта оппозиция — старая поэзия против новой техники, — нашла выражение в романе Юрия Олеши «Зависть». Андрей Бабичев против Кавалерова — это ведь Бухарин против Есенина, рациональный хозяйственник против поэта.
Интересно, что сам Есенин, побывавший в США, увидел там не только небоскребы: его статья об Америке называется «Железный Миргород». Этот Миргород и из России никуда не делся — что и есть поэзия. Сейчас происходит очередная попытка вытравить ее из России — искоренить старосветских помещиков. Есенин пережил коммунистические паровозы — переживет ли он гламур?
Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/409762.html
* * *
[Павел Флоренский. Православие как путь спасения]
В русский культурный канон, в классику русского культурного сознания прочно вошел отец Павел Флоренский. Его реставрация в качестве духовного авторитета была даже не реставрацией, не пресловутой «реабилитацией», а чуть ли не в подлинном смысле слова воскрешением мыслителя, расстрелянного советской властью. Отец Павел — самая трагическая фигура русского культурного ренессанса — блестящей эпохи начала XX-го, «серебряного» века. Этому можно только радоваться: русская культура стала богаче и, так сказать, извилистее с возвращением этого мыслителя. Своеобразие отца Павла и его философии было в их ренессансной энциклопедичности, в многообразии интересов и знаний Флоренского. Ему очень высокую оценку дают нынешние ученые, особенно физики. Некоторые из самых смелых его гипотез нашли подтверждение в современной экспериментальной науке. В двух словах важнейше