В день столетнего юбилея Римского-Корсакова один из многочисленных его сыновей, профессор-биолог, сообщил собравшимся, что будет выступать как ученый; вначале он поведал о тесной дружбе, существовавшей в свое время между его гениальным отцом и Петром Ильчем. Они обожали друг друга, как закадычные друзья. И даже были знакомы домами. Покончив с этой беллетристической частью, докладчик перешел к ученой. Он показал собравшимся генеалогическое дерево Римских-Корсаковых, уходящее своими корнями в самую глубь русской истории. «Пусть вас не смущает слово "Римский"»! — воскликнул ученый и привел исчерпывающие доказательства того, что данное прозвище явилось результатом служебной командировки, но отнюдь не примеси итальянской крови. Тогда как Петр Ильич Чайковский является, увы, не русским, с чисто научной точки зрения. Он сын французского парикмахера Жоржа, похитившего супругу Ильи, забыл, как отчество. Наглый француз бросил бедняжку, и добрый Илья, забыл, как отчество, усыновил ребенка. И на этом месте доклада все семьсот композиторов и такое же количество гостей поняли, до каких размеров доходили за чайным столом Римских-Корсаковых разговоры о Петре Ильиче.
Тема тут, конечно, не лично-персональная, не в порядке биографической сплетни обсуждаться должная, а культур-философская. Мы найдем не одного и не двух профессиональных знатоков музыки, которые скажут, что Римский-Корсаков композитор более серьезный, чем Чайковский. В сущности, Чайковский был тогдашним масскультом, почему и нравился всем. Это и лежит в основе некоторого пренебрежения к Чайковскому, встречающегося среди людей высоколобых (отчасти и у Бродского это настроение чувствуется). Чайковский провоцирует некоторый снобизм. Осуждая снобизм, не будем забывать самую тему. Вот как она дается, например, у Ницше:
Бессильный в искусстве человек создает себе некоторое подобие искусства, характерное именно тем, что оно есть произведение по существу нехудожественного человека. Так как он даже и не подозревает дионисической глубины музыки, то он и сводит музыкальное наслаждение к рассудочной риторике страсти, переложенной в слова и звуки <…> так как он не в силах понять истинной сущности художника, то его фантазия рисует ему, сообразно его вкусам, «художественно одаренного первобытного человека», то есть такого человека, который под влиянием страсти поет и говорит стихами. Он старается перенестись мечтой в те времена, когда достаточно было почувствовать страсть, чтобы тут же и создать стихи и песни; словно аффект когда-нибудь был в состоянии создать что-либо художественное. Предпосылка оперы есть укоренившееся ложное представление о процессе художественного творчества, а именно та идиллическая вера, что, в сущности, каждый чувствующий человек — художник».
Вообще-то Ницше здесь метит в Руссо и общепросветительскую рассудочность с ее отождествлением морального строя и порядка природы. И кое-что из сказанного можно отнести к Чайковскому: есть у него эта оперная облегченность, и не только в операх. Но это уже не его, а его поклонников вина, что делают из него облегченную фигуру — композитора, писавшего «красиво». А в Чайковском была трагическая глубина — прежде всего в его личности, что и углубляло его музыку в ее высших достижениях, таких как Шестая симфония и «Пиковая дама» (опера, между прочим). Я вспоминаю советский фильм о Чайковском, в котором неизвестно зачем болтался добродушный камердинер Алеша в исполнении Евгения Леонова. Между тем хорошо известно, для чего был нужен Чайковскому этот Алеша. Но для этого нужно смотреть уже другие фильмы — например, англичанина Кена Рассела «Возлюбленные музыки».
Ницше писал о том, что буржуазно-демократической музыке мешают слова, засилье и доминация словесного текста, заглушающего звук, песню. Но тут у нас с Чайковским тот случай, когда из песни слова не выкинешь.
Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/406529.html
* * *
[Борис Парамонов: «Штаны для президента»]
Из политиков наибольший интерес медиа вызывает сейчас президент Франции Николя Саркози – и не только потому, что новый. Новое – это хорошо забытое старое, говорят сами французы; но в том-то и дело, что Саркози действительно говорит о новом, даже – немыслимо для Франции – призывает равняться на Соединенные Штаты.
С тем и на выборах победил: пора отказываться от старой социалистической-с-человеческим-лицом модели: работать 35 часов в неделю и в сорок с чем-то лет выходить на пенсию. Франция сделалась застойной страной, отказавшейся от возможностей, предлагаемых новым динамичным миром. И вообще, главное в жизни работа, а не отдых (тем более незаслуженный). Надо богатеть, а для этого не лишне бы понизить налоги на богатых – появятся средства не на всеобщий кайф среди лучших в мире сыров и вин, а на серьезные капиталовложения.
Саркози потому и победил, что сейчас не он один так во Франции думает. В отношении экономики у него есть бесспорные резоны. Он, однако, замахивается на основы: недавно заявил, что французы слишком много думают и читают, в современном мире надо бы поменьше. Но чем уж по-настоящему возмутил Саркози соотечественников – так это своим нескрываемым пристрастием к «джоггингу» – бегу трусцой. Неудивительно, что такой человек недолюбливает размышления, заговорили французы: настоящие мысли приходят во время прогулок, неспешной ходьбы. Тут вспомнили, кажется, всех: Аристотеля, Хайдеггера, даже Рембо, – даром что Хайдеггер не столько ходил, сколько катался на лыжах, а непутевый гений Рембо – скорее уж бродяга, чем перипатетик.
Повторяется старая история: люди склонны уступать в главном и волноваться по пустякам. Александр Блок всё признал у большевиков, но орфографическую реформу не мог признать: «лес» надо писать через ять и с твердым знаком, иначе какой же это лес (в самом деле – чащобы в написании не видно). Что-то вроде этого у французов с нынешним «Сарко»: в президенты выбрали, а джоггингом возмущаются. Да, об уменьшении налогов и увеличении рабочего дня можно подумать, тут у американцев вроде бы есть резоны, – но выставляться на манер Картера и Клинтона?
Можно предположить, в чем тут дело. Во Франции существует мощная традиция театрального водевиля, это там почтеннейшая институция, вроде балета в России. Какие-нибудь Фейдо и Лабиш – классики, как в России Толстой и Достоевский. И одна из расхожих водевильных ситуаций – человек, представший без штанов: комический даже не штамп, но архетип. К человеку, лишенному нижней части одежды, нельзя относиться серьезно; но если женщина при этом скорее приятна, то мужчина единственным образом смешон.
Тут еще одна ассоциация возникает – и, уверен, не только у меня. Во время президентской кампании я не отходил от французских программ: не мог наглядеться на Сеголен Руайяль, соперницу «Сарко» – прелестную «Сего». Она похожа на мою любимую актрису Энди Макдоуэл. Она ни разу не появилась в брючном костюме, и понятно почему: зачем скрывать красивые ноги? И вот теперь, глядя на жилистые, узловатые и волосатые конечности Саркози, не избежать ассоциации по контрасту. К тому же Сего и рабочую неделю увеличивать не собиралась. Эти кандидаты как бы олицетворяли выделенные Фрейдом два конфликтующих начала, раздирающих человека: принцип реальности и принцип удовольствия; а уж как не хочется отказывать себе в удовольствии!
От реальности, однако, тоже отворачиваться не следует, но тут возможен компромисс: достаточно, чтобы Саркози натянул какие-нибудь легкие тренировочные брючки ниже колена. По рецепту если и не Рембо, то вполне солидного русского поэта Валерия Брюсова: «О, закрой свои бледные ноги!».
Саркози убегает в Америку, но бежит по Франции; так что лучше надеть штаны. Или, по крайней мере, сесть на велосипед: тогда это будет настоящий Тур де Франс.
Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/405994.html
* * *
[Русский европеец Федор Сологуб] - [Радио Свобода © 2013]
Федор Кузьмич Сологуб (псевдоним Тетерникова, 1863—927) поднялся к европейским высотам даже не просто из русских низов, а из какого-то минус-бытия. Сказать о нем «кухаркин сын» — почти ничего не сказать. Ведь и мать его какая-то не просто кухарка была, а что-то вроде ведьмы. Достаточно сказать, что она порола своего сына, когда он был уже взрослым человеком двадцати восьми лет; об этом есть запись у Сологуба. При этом воспитывался он чуть ли не на равных у господ, где мать служила, устроен был в Учительский институт и проработал в народных школах (не гимназиях) двадцать пять лет, дослужил до пенсии — уже будучи известным писателем. Мать его не только порола, но и запрещала ему сапоги носить — трепать обувь попусту; он так и на уроки ходил — босым; потом эту босоногость сублимировал в стихах и прозе. Так же точно утвердилась в творчестве Сологуба тема истязания детей — можно сказать, любимая его тема.
В воспоминаниях современников Сологуб предстает фигурой если и не устрашающей, то неуютно-стесняющей; его если не боялись, то побаивались. Возьмем Сологуба в описании Андрея Белого:
…Ему было лишь сорок три года; казался же древним; он вел за собой жутковато; усаживал в кресло и ждал, что гость скажет, разглядывая свои пальцы: в глаза не глядел.
«Лучше вы нарисуйте штаны Пифагора; и не ерундите»,— как бы давал он почувствовать, едко ощерившись <…> а взгляд, оторвавшись от пальцев, ел, как кислотою, лицо; так глумился, улыбку в усах затаивши, учитель Тетерников, что он писателя приготовишкою сделал; спокойно захватывал то один, то другой из флаконов с духами, стоявших пред ним, потому что он был духонюхатель; нюхая важно притертую пробку, он ждал, ставя терпкий вопрос, им измеренный опытно.
Ты же сиди и пыхти!
«Единица, Бугаев!»
Еще у Белого в мемуаре о Сологубе есть фраза, равновеликая чуть ли не всей его прозе: «атом — частичка пискучая, вроде бациллы».
Знатоки заприметили Сологуба довольно рано, стихи его печатались в передовом (можно сказать, модернистском) журнале «Северные записки», но громкую славу он завоевал романом «Мелкий бес», вышедшем в начале века. Передонов, герой романа, стал нарицательным именем. Роман устроил всех — и изысканных эстетов, и расхожую интеллигенцию с ее писаревскими вкусами. Считалось, что Передонов, этот гимназический учитель, — олицетворение реакционного российского болота, что «Мелкий бес» — сатира, и в этом качестве его даже большевики слегка издавали. Между тем это роман символический, за бытовыми уродствами у Сологуба скрывается само земное бытие, жизнь, ненавистником которой он открыто себя заявил. Один из символов Сологуба — Змий, Дракон: так он называет солнце, земного жизнедавца, — для него это образ мирового зла.