Творчество Сологуба очень организовано, четко моделировано по некоему образцу, и образец этот широко известен: философия Шопенгауэра. Аким Волынский однажды назвал его подвальным Шопенгауэром. Между тем восприятие Шопенгауэра у Сологуба вполне адекватное и, более того, поэтически преодолевающее, обогащающее самую эту философию.
Основная мысль Шопенгауэра — о мировой воле, с ее слепой жаждой бытия, как миротворящем принципе, искомой философами «вещи в себе». Мир в себе — это воля, подлинная реальность; но есть еще мир как иллюзия, представление — опредмеченный мир индивидуального, лучше сказать, ложно индивидуализированного существования. Истину о бытии скрывает от нас принцип индивидуации. Иллюзорна именно эта множественность бытия, любое «я» в действительности не существует. И пришедшее к сознанию воля неизбежно отказывается от этой иллюзии, преодолевает дурную объективацию, опредмечивание мира. Существование в истине, по ту сторону мирской иллюзии — это небытие, нирвана, отказ от солнца и земли.
Поэтический трюк, проделанный Сологубом с философией Шопенгауэра, — индивидуализация, персонификация самой этой слепой миротворящей воли; у него получается, что момент сознания присутствует не только в индивидуально-представляющем модусе бытия, но и в самой миросозидающей воле, — она у Сологуба отнюдь не слепая. Тогда получается, что творец бытия — сознательно злая сила, дьявол, и любая речь возможна только от его лица. У Сологуба это — его собственная речь, стихи Федора Сологуба. Это то, что неточно называют солипсизмом Сологуба: неточно потому, что миротворящее «я» у него не паспортное, так сказать, — а злой творец мира. «И кто мне помешает / Воздвигнуть все миры, / Которых пожелает / Закон моей игры» — это же не Ф.К. Тетерников говорит, а Дьявол, отец лжи. Это не лицо Сологуба, а его художественная маска, «я» Сологуба отнюдь не индивидуализировано в его собственном лике. «По улицам люди ходили, Такие же злые, как я» — это стихи, а не признания. Кому какое дело, был ли сам Сологуб злой и кого он в самом деле порол — хоть бы и жену свою Анастасию Чеботаревскую.
У Сологуба десятки, если не сотни стихов, в которых он отождествляется с дьяволом, одиноким миротворящим «я». Приведем хотя бы такое:
Околдовал я всю природу,
И оковал я каждый миг.
Какую страшную свободу
Я, чародействуя, постиг!
И развернулась без предела
Моя предвечная вина,
И далеко простерлось тело,
И так разверзлась глубина!
Воззвав к первоначальной силе,
Я бросил вызов небесам,
Но мне светила возвестили,
Что я природу создал сам.
Согласно Шопенгауэру, Сологуб выстраивает систему ценностей. Мечта лучше жизни — это звучит еще достаточно корректно. Но истина в том, что не только Луна лучше Солнца, но смерть лучше жизни. Вот это и есть главная, а пожалуй, и единственная тема Сологуба.
Особое место занимает в ней Эрос. Понятно, что это лунный, а не солнечный Эрос. «Люди лунного света», как обозначил это Розанов. Эрос у Сологуба не назовешь иначе, чем бесовскими искушениями, ведьмовскими играми — непревзойденными по своей неразрешимой сладостной нескончаемости. Шедевр Сологубова Эроса — линия барышни Людмилочки и гимназиста Саши Пыльникова в «Мелком бесе». На этом фоне сходят на нет, исчезают Передонов с его недотыкомкой. В русской литературе не было — и не будет — ничего подобного.
Если стихи Сологуба можно вести от Лермонтова, то прозу — только от Гоголя, причем скорее раннего, от всех этих гоголевских покойниц и утопленниц. В сущности все персонажи Сологуба — покойники в каком-то длящемся полусуществовании, как «тихие мальчики» из романа «Навьи чары» (навьи — значит смертные, могильные).
Читая Сологуба, я всё время вспоминаю одно место из статьи А.Д. Синявского о социалистическом реализме, каковой, по мысли подпольного Абрама Терца, должен был быть фантастическим, гиперболическим, сверхъестественным. В поэтике соцреализма, писал Синявский-Терц, Сталин должен был не умереть, а временно нас покинуть — с правом и возможностью объявиться когда надо. Вот в такой поэтике написана сологубовская трилогия «Капли крови» (бывшие «Навьи чары»): в роще идет пролетарский митинг, а в городской речке полощется русалка. Сологуб — непризнанный основатель в действительности не существовавшего социалистического реализма. У него в паспорте прочерк, но мы-то знаем, кто его родители: мать кухарка, а отец Сологуб.
Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/405881.html
* * *
[Поминая Ельцина] - [Радио Свобода © 2013]
Прошло достаточно времени со дня смерти Ельцина, и сейчас кажется возможным говорить о нем посильную правду, не стесняясь соображениями какой-либо корректности, не поминая пословицу: о мертвом — либо хорошо, либо — ничего. Это не значит, что я буду говорить о Ельцине «плохо», совсем нет. В некотором роде я хочу его вознести, придав ему роль и значение некоего русского архетипа. А с архетипами спорить нельзя, как с законами природы: они таковы, как есть. Ельцин не исторический деятель, а не-исторический, вне- и анти-исторический. Про «Войну и мир» было сказано, что это роман не исторический, но антиисторический. То же следует сказать о Ельцине, и это не поношение и не комплимент, а посильное понимание ситуации.
Но разговор о нем следует начать издалека — если не славянофилов, то по крайней мере со Шпенглера.
Во втором томе «Заката Европы» Шпенглер писал:
Прасимвол русскости — бесконечная равнина… отсутствие какой-либо вертикальной тенденции в русском жизнечувствовании… Русский начисто лишен отношения к Богу Отцу. Его этос выражен не в сыновней, а исключительно братской любви, всесторонне излучающейся в человеческой плоскости. Даже Христос ощущается как брат. Фаустовское, совершенно вертикальное стремление к личному совершенствованию представляется подлинному русскому тщеславным и непонятным. Вертикальная тенденция отсутствует в русских представлениях о государстве и собственности.
Вертикальная тенденция, о которой говорит Шпенглер, стремление ввысь, к совершенствованию у древних называлось Эросом — понятие, которое ни в коем случае не следует отождествлять с сексуальным влечением, к тому, что Фрейд назвал либидо. Эротическое стремление у Платона — это духовная, а не телесная характеристика человека, и только человеку присуща во всем живом.
Ну а теперь можно вспомнить и о славянофилах. Возьмем самого боевого и крайнего из них — Константина Аксакова. У него мы и находим эту плоскость, о которой говорил Шпенглер; он, правда, восстановил к ней перпендикуляр, провел вертикаль, но совершенно особого рода.
Аксаков упреждающе верифицирует Шпенглера: то же самое описание равнинности, плоскостности как горизонтально развернутого братства. Причем это и подано как истинное христианство. Конкретное выражение этого братства, этой «соборности» (позднейший термин) — в факте существования крестьянской поземельной общины, живущей (якобы) безбурно и согласно:
История русского народа есть единственная во всем мире история народа христианского не только по испове́данию, но по жизни своей, по крайней мере по стремлению своей жизни… Община есть союз людей, отказывающихся от своего эгоизма, от личности своей, и являющих общее их согласие: это действо любви, высокое действо Христианское… Община представляет таким образом нравственный хор…
Личность, отдельно стоящая, «собственное мнение» — фальшивая нота в хоре. В этом хоровом согласии не может быть ошибки в истине, не может быть «глупых». «Крестьянин в народе умен умом народным», пишет Аксаков.
Это опять же довременная формулировка того, что Шпенглер называл «магическим сознанием», главная черта которого — некий коллективный разум, нисходящий сверху от божества, от божественного Слова. Человек магического сознания не может понять истину как результат индивидуального умственного усилия: сами воля и разум возможны лишь в пределах божественного установления, заранее данной мудрости.
Социально-политическая проекция такого сознания устанавливается как равенство и братство, отнюдь не свобода. Так по крайней мере представляется «эвклидову уму». Но Аксаков и в этом состоянии находит свободу:
Смысл общий Русского человека — свобода, свобода истинная, и отсутствие условности повсюду… Придется при этом расстаться со многими красивыми приемами и заманчивыми штучками свободы внешней, политической… Гарантия не нужна! Гарантия есть зло. Где нужна она, там нет добра; пусть лучше разрушится жизнь, в которой нет доброго, чем стоять с помощью зла.
«Условность» и «гарантия» — это юридические определения социального бытия, «конституция», правовой строй.
И наконец главное: идеальный государственно-общественный строй, уже в сущности осуществленный в России, но порушенный петровскими нововведениями:
Государству — неограниченное право действия и закона, Земле — полное право мнения и слова … внешняя правда — Государству, внутренняя правда — Земле; неограниченная власть — Царю, полная свобода жизни и духа — народу; свобода действия и закона — Царю, свобода мнения и слова — народу.
Вот подлинная русская конституция, основанная, как на камне, на религиозном согласии русских людей, добровольно отказывающихся от власти, от каких-либо политических притязаний.
Это построение Константина Аксакова — глубочайшее из того, что сказали славянофилы, много важнее церковной гносеологии Хомякова, или славянофильской критики гегельянства, или мистических прозрений Ивана Киреевского. То, что сказал Аксаков, легко подвергнуть критике со стороны фактов. Но как сказал Гегель, истина это не факт, истина это идеал. А в данном случае идеал совпадает с архетипом — являет не цель развития, а изначальную базу существования в некоей вечной, довременной истине.