Дэвид Чэйз, при все своем эстетизме, не попал в яблочко. Набоков писал: попадает в цель та стрела, которая летит вечно.
Радио Свобода © 2013 RFE/RL, Inc. | Все права защищены.
Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/399381.html
* * *
[Русский европеец Фаддей Булгарин] - [Радио Свобода © 2013]
В новые, постсоветские времена появилась возможность открыть и исследовать всякого рода лакуны в русском прошлом, ввести в исторический оборот замалчивавшиеся ранее фигуры. Одним из таких как бы вновь открытых деятелей стал Фаддей Венедиктович Булгарин (1789 — 1859), письма и агентурные записки которого в III Отделение издал историк А.И.Рейтблат.
О Булгарине-журналисте, писателе, издателе первой русской коммерческой газеты «Северная пчела» — конечно, знали всегда — как, скажем, о Дантесе. Он обладал самой настоящей Геростратовой славой — был известен как доносчик, сотрудничавший с политической полицией Николая I, пресловутым III Отделением. В свое время многие его доносы опубликовал историк Лемке в книге «Николаевские жандармы и русская литература». Нынешнее издание отличается от той книги тем, что в нем представлены все до сих пор выявленные документы в этой связи. Книга, в которой они собраны, называется «Видок Фиглярин» — так прозвал Булгарина ни кто иной как Пушкин, автор многих эпиграмм на этого юркого деятеля и двух замечательных о нем фельетонов, опубликованных под псевдонимом Феофилакт Косичкин; эти пушкинские фельетоны — шедевр русской журналистики. Видок — имя знаменитого французского сыщика, издавшего широко читавшиеся Записки; а сыск в старые времена в порядочном обществе считался позорным делом, полицейским чиновникам не подавали руки. Естественно, не жаловали и доносчиков. Составитель нынешней книги о Булгарине А.И.Рейнблат сделал попытку понять Булгарина глубже.
Безусловно, Булгарин предстает в трактовке почтенного историка более объемной фигурой. Человек он был, конечно, весьма интересный. Во-первых, он самый настоящий европеец в России: родился в Польше в семье обедневшего дворянина и стал поневоле русским, когда произошел один из разделов Польши. Учился в русском военно-учебном заведении, где пришлось ему нелегко — вроде как Маше Шараповой в теннисной академии Боттильери: подростки не любят чужаков. Выйдя офицером, Булгарин участвовал в войнах против Наполеона и даже отличился. Потом дело повернулось так, что из армии ему пришлось уйти, и он вернулся в Польшу, которая снова попала под Наполеона, и тогда он очутился в польских частях наполеоновской армии. Поляки обожали Наполеона, беззаветно за него умирали, считая освободителем Польши и будущим восстановителем польской государственности. Он вил из них веревки: послал, например, подавлять испанских мятежников, знаменитую герилью, воспетую Гойей. Такова ирония польских судеб. Булгарин принимал участие в этой экспедиции. Участвовал он и в наполеоновском походе на Россию; хорошо зная местность, через которую проходила Великая Армия, он был полезным проводником, показал, в частности, брод через реку Березину. Он отличился и у Наполеона, получил чин капитана и даже орден Почетного легиона. После падения Наполеона Булгарин опять в Польше — и начинает заниматься литературой. Это приводит его в Петербург, где он сближается с самыми что ни на есть передовыми кругами, даже с декабристами, — и числит в своих друзьях даже Грибоедова.
Булгарин действительно не был — или, скажем так, не совсем был — той комически-карикатурной фигурой, которой его представляли мемуаристы, а по их следам и Тынянов в романе «Смерть Вазир Мухтара» и в повести «Малолетный Витушишников». Толковость и, так сказать, урбанность Булгарина сомнению не подлежит.
В своей трактовке Булгарина Рейнблат исходит из того, что сотрудничество просвещенных людей с правительством было давней традицией в России — собственно, единственным путем культурного развития. Единство государства и просвещения — черта русской истории с петровских времен. Но в том-то и дело, что после восстания декабристов этот казавшийся органичным союз распался. Люди просвещения, однако, следовали прежней инерции, поначалу не заметив, что правительство России — этот единственный европеец, по словам Пушкина, — сменило линию. Булгарин, по Рейнблатту, — как бы жертва этой инерции: он продолжал сотрудничество с правительством, когда таковое сотрудничество приобрело единственно возможную форму нерассуждающего сервилизма.
Булгарин, однако, несмотря ни на что, продолжал рассуждать. Вот что он писал в записке «Литература и цензура», относящейся к 1846 году:
Никакие рассуждения и доказательства не могут исказить той великой истины, что без литературы нет славы ни для царей, ни для народа! …есть ли народ в мире, в котором бы образованная, или, по крайней мере, грамотная часть народа не желала иметь свою собственную литературу? Конечно, нет! В России, чувствующей свое высокое назначение, это желание превратилось в страсть, и презрение, холодность и совершенное запущение литературы со стороны правительства не располагает к нему общего мнения. …сколько зла и добра произведено литературою именно там, где вовсе не бывало свободы книгопечатания. Она всегда возьмет свое. Можно разбить или скрыть компас, но нельзя уничтожить качества магнитной стрелки. Снимете флюгера, чтоб не знать, в какую сторону дует ветер, а ветра не остановите! Общее мнение — вещь неистребимая, и оно приготовляет добро или зло в будущем. Никакая сила не может уничтожить его, а управлять им может только литература. Этого-то у нас знать не хотят, к великому прискорбию людей, преданных правительству!
Чем был Булгарин в Третьем Отделении? Чем-то вроде эксперта — такого в сущности типа, какие существовали в советское время при ЦК партии, в различных его отделах. Были даже научные институты, целью которых было снабжать власти адекватной информацией. В одном из таких институтов — Международного рабочего движения — работал, например, блестящий Мамардашвили, объяснявший начальству, может или не может Жан-Поль Сартр способствовать его, начальства, видам.
Вот подобную работу делал в свое время Булгарин — один, как десяток позднейших советских институтов. Он был незаменим, например, при оценке различных событий в Польше. И конечно, всеми силами старался облегчить положение литературы.
Конечно, был он человек низковатый. И доносы делал — но только в одном случае: когда какие-либо литературные инициативы грозили его преуспеянию в российской прессе. Например, он оклеветал Вяземского, собиравшегося издавать газету, могущую стать конкурентом «Северной пчелы», — нажимая на то, что Вяземский — человек развратного поведения. Но мне кажется, что на Булгарина никто по-настоящему не обижался: в сущности, был он своим человеком. Советская параллель: литкритик Анатолий Тарасенков, собравший лучшую в СССР частную библиотеку русской поэзии. Чтобы укрепить свое положение и располагать деньгами для покупки книжных раритетов, он писал заушательские статейки на людей, книги которых собирал.
Феномен Булгарина: всякий инициативный и деловой человек в России попадает в правительственные клещи. И не так Булгарин плох, как российская власть.
Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/399327.html
* * *
[Русский европеец Николай Гумилев] - [Радио Свобода © 2013]
Николай Степанович Гумилев (1886 – 1921) стал первым серьезным знаком горбачевской гласности и перестройки, первой ее сенсацией: это была статья Евтушенко в журнале «Огонек», где говорилось, что он был расстрелян за участие в антисоветском заговоре. Это было нечто небывалое – нескрываемая более правда о судьбе крупного русского поэта.
Нельзя сказать, что о Гумилеве так уж ничего не знали и что его так уж глухо замалчивали: сразу после его смерти были посмертно изданы его неопубликованные произведения, была поставлена пьеса «Гондла». Его стихи – легендарные «Капитаны» - произносились со сцены в канонической советской пьесе «Оптимистическая трагедия». Раза два подборки его стихов появились в хрестоматиях по русской литературе для вузов. Но с тридцатых примерно годов стал замалчиваться сам факт его насильственной смерти. И когда, наконец, об этом было открыто объявлено в советской печати, все поняли, что начались новые времена.
С именем Гумилева связан очень серьезный поворот в истории русской поэзии: он был организатором и главой новой поэтической школы – акмеизма, главными представителями которой были он сам, его жена Анна Ахматова и Осип Мандельштам. Акмеизм сменил предыдущую влиятельную школу символизма, переориентировал поэзию, ушел от символистских религиозно-мистических поисков, обратился к воспеванию простого зримого мира. Акмеизм – от древнегреческого слова «акме» -- зенит, вершинная точка роста. Еще иногда поэты группы Гумилева называли себя адамистами – от Адама, дававшего в Раю имена растениям и животным.
Этапной работой об акмеистах стала статья В.М. Жирмунского «Преодолевшие символизм» (1916). Там писалось в частности: «Гумилева отличают его активная, откровенная и простая мужественность, его напряженная душевная энергия, его темперамент… Искание образов и форм, по своей силе и яркости соответствующих его мироощущению, влечет Гумилева к изображению экзотических стран, где в красочных и пестрых видениях находит зрительное, объективное воплощение его греза».
Сам Гумилев писал в одном акмеистическом манифесте: «Романский дух слишком любит стихию света, разделяющего предметы, четко вырисовывающего линию; эта же символическая слиянность всех образов и вещей, изменчивость их облика могла родиться только в туманной мгле германских лесов … новое течение … отдает решительное предпочтение романскому духу перед германским».
В том же манифесте были такие слова: «Как адамисты, мы немного лесные звери и, во всяком случае, не отдадим того, что в нас звериного, в обмен на неврастению».
Замечательные слова, обличающие поэта. Но Гумилев в самом деле был в жизни мужественным человеком, действительно путешествовал по экзотическим странам, подвергаясь всяческим опасностям. Он совершил две большие африканские экспедиции, исследовал Абиссинию. Когда началась Первая мировая война, Гумилев добровольцем отправился на фронт, отважно воевал, получил два Георгиевских креста. Он писал с фронта газетные корреспонденции «Записки кавалериста» - очень необычное чтение: Гумилев пишет о войне, можно сказать, с удовольствием, это у него веселое дело. Кавалерия, как боевая сила, утратила свою роль в этой войне, но на Восточном, русском фронте, подвижном и не так закопавшемся в траншейную войну, как Западный фронт, кавалеристы использовались для разведки. Дело было, естественно, опасное, но и лихое; во всяком случае, так оно представлено у Гумилева.